Леди Озера. Ночь. (2/2)
Широкие плечи, узкие бедра, по-девичьи тонкая талия, вечно встрёпанная шевелюра, сияющая улыбка, всегда предназначенная только для старшего брата. И глаза — сверкающие из-под чёлки, меняющие цвет, горящие то азартом, то изумлением, то радостью, то тревогой…
Руки с длинными, сильными пальцами, пробегающими по волосам, убирающими чёлку с глаз, ощупывающими Дина после сложной охоты на предмет сломанных костей или растянутых связок, господи боже, помоги это выдержать…
Хуже всего — обрисовавшиеся под футболкой мышцы.
Дин ненавидел футболки Сэма.
Они совершенно не скрывали всё чётче проявляющиеся бицепсы и грудные мышцы, предъявляли постороннему взгляду крепкую шею и постоянно задирались, открывая полоску незагорелой кожи, когда Сэм валялся на своей кровати в очередном мотельном номере, грызя карандаш и пытаясь делать домашку по математике.
Дин ненавидел их за то, что они делали с ним.
Он обожал футболки Сэма.
Готов был расцеловать каждую за то, что они открывали его жадному взгляду.
Дин ненавидел и обожал эти потёртые домашние штаны, которые тоже не оставляли никакого простора для воображения, натянувшись вокруг крепкого зада и худых бёдер.
И как же Дин ненавидел эту позу — когда Сэмми валялся на животе, что-то чиркая в своём блокноте.
Чётко прорисованный профиль, полуприкрытые чёлкой глаза, натянутая на плечах ткань футболки, напряжённая шея, с которой так хотелось убрать завитки волос и коснуться — хоть раз — благоговейно коснуться кожи губами.
И этот задранный низ футболки, открывающий тонкую талию.
А ещё ниже…
У него пересыхало во рту.
Как же Дин обожал эту позу — он мог сидеть за столом сбоку, делая вид, что ищет в газетах новое дело, и беспрепятственно любоваться братом. Стол прекрасно скрывал всё то, что Сэмми нельзя было видеть.
Он не решался положить ладонь туда, где всё ныло и требовало прикосновения, и когда становилось невмоготу, шёл в ванную и включал душ.
И стоял то под обжигающими, то под ледяными струями, которые не приносили облегчения. Стоял, упершись лбом в кафель и всего несколькими движениями доводил себя до разрядки, которая тоже не приносила облегчения.
«Сэм, Сэм, Сэмми…» — лихорадочно шептал пересохшими губами, и снова наказывал себя ледяной водой за то, что думал о своём брате, дрочил на собственного брата.
И он начал сбегать.
Смотреть на брата, ощущать его присутствие рядом, вдыхать его запах, чувствовать случайные прикосновения, которые каждый раз простреливали током по позвоночнику — это была пытка.
Хотеть его, постоянно, бесконечно — медленная смерть.
Он нашёл частичное облегчение в огромном количестве секса и алкоголя.
Гораздо проще не реагировать на всепоглощающее, бьющее по всем органам чувств присутствие Сэма, когда все твои ощущения притуплены алкоголем, а яйца совершенно пусты. И через какое-то время флирт со всем, что движется, дошёл до автоматизма.
Что угодно, кто угодно, лишь бы облегчить эту пытку.
А потом был Стэнфорд. И тот вечер накануне. И вкус губ Сэма, и ощущение его горячей кожи под пальцами. И бешеное желание. И ошеломляющее чувство близости. И бабочки в животе — нет, целые драконы, сворачивающие его внутренности в обжигающий комок.
И головокружительное чувство облегчения, что всё наконец-то идёт так, как надо. Что всё встало на свои места.
И прострелившая сквозь сверкающий блаженный туман мысль: «ЧТО Я ДЕЛАЮ?!»
И безумный бег. И возвращение в опустевший номер. И чувство, что его собственное сердце выдрали голыми руками, причём, сделал он это сам.
Со временем стало легче. Не так, как становится легче, когда заживает рана. Скорее, как когда раненая конечность перестаёт ощущаться, если её перетянуть жгутами. И стоит только ослабить жгуты, вернувшаяся кровь принесёт такую боль, какую до этого считал себя неспособным выдержать.
А потом был Детройт. И ослабевшие жгуты. И вернувшиеся ощущения — безумная боль — в онемевшей конечности.
Дин не представляет, как он пережил ту ночь, когда он лежал без сна и думал только о том, что Сэм от него сбежит. Снова. И на этот раз навсегда. И что он опять всё разрушил собственными руками.
С тех пор произошло многое, жизнь — неизвестно почему — вдруг повернулась к нему лицом, а не задом, и Дин постепенно успокоился.
Он (почти) перестал автоматически флиртовать и в то же время волком смотреть на симпатичных официанток и менеджеров любого пола, которые осмеливались оказывать его брату знаки внимания. Даже посмеивался слегка про себя, ощущая внутри что-то огромное, тёплое и уютное, иногда до того огромное, что становилось трудно дышать — «Он мой. Только мой. Весь. Совсем. Навсегда. Так что сосите, детки».
И всё же, до сих пор, словно пламя свечи на ветру, рядом с этим огромным и уютным трепыхалось что-то маленькое, пугливое и неуверенное, но горячее и яркое — «Как так произошло? Чем я заслужил? Это же не сон, да?..» Это недоверчивое, нерешительное изумление окрашивало каждое его пробуждение в объятиях брата. Придавало осторожности его обычно беспечным действиям. Заставляло задумываться — а сколько ещё это продлится? И в итоге ценить каждое мгновение отпущенного ему счастья, никогда не принимая его за гарантированное, безусловное. Нет, ему и в голову не приходило, что Сэм может одуматься и оттолкнуть его, или что их привязанность (цепями и толстенными канатами) рано или поздно ослабнет. Такого не могло произойти. Они — Винчестеры, и это у них семейное — сосредоточить весь свой мир на одном человеке и унести это чувство с собой в могилу. Но вот это сторожкое изумление, что всё идёт именно так, как он и мечтать раньше не смел, не оставляло его ни на минуту.
Он опасался загадывать или задумывать что-то — как бы не спугнуть эти вселенские силы, которые почему-то снизошли до него и дали ему то, что раньше могло только сниться в безумных снах, после которых Дин просыпался задыхаясь, на мокрой от слёз подушке, и с расплывающимся липким пятном на боксерах.
—
Так что Сэмми, будящий его с утра минетом, не был на его бинго-карте. Просто потому что.
Но вот оно вдруг есть, и Дин не знает, как с этим справляться. Или кому молиться, чтобы это не переполнило чашу отпущенного ему счастья.
Сэм, убирая с глаз немного влажные от выступившего пота пряди волос, поднимает голову и улыбается Дину, слизнув попавшую на нижнюю губу капельку спермы, но тут же встревоженно хмурится, поймав непонятное, почти страдальческое выражение его глаз.
— Дин, что?
Дин сглатывает ком в горле и качает головой, не в силах выдавить из себя ни слова, и просто подтягивает его наверх, к себе, уцепив подмышками. Он утыкает мелкого носом себе в шею, там, где она соединяется с плечом, и гладит его по спутанным волосам, другой рукой крепко прижимая к себе.
Он не хочет, чтобы брат видел, как подрагивают уголки его рта, а уголки глаз — краснеют от жалящих, спрятанных слёз.
Сэм этого не видит. Ему и не нужно.
Он слегка поднимает голову, чтобы поцеловать Дина под линией челюсти, и затихает, снова уткнувшись носом ему в плечо и расслабившись, накрыв собой всего брата.
Старшего Винчестера иногда пугает то, насколько младший чувствует, что именно ему сейчас нужно.
Ему почему-то не приходит в голову, что он и сам делает для Сэма то же самое.