VII.Забыв о том, что мир опасен страшным лаем (2/2)

Арсений залипает на нём пару секунд. Тот снова выглядит красивым: улыбается, не стесняясь показывать зубы, поправляет чёлку, спавшую на лоб, держит в руках цветы — ну точно первоклассник, нарвавший букетик маме. Он словно снова настоящий. Не тот Антон, который весь исписан страшным диагнозом, не тот, который разочарован в жизни и в себе, а такой, каким Арсений видел его на старых фотографиях. Такой же горящий, светлый, живой. Такой, каким его хочется навсегда запомнить.

— В душе мы всегда дети, — улыбается Арсений, не скрывая собственного воодушевления.

Ему тоже как будто двенадцать. Но не снова, а в самый первый раз.

***</p>

Днём в детском стационаре людей больше, чем утром. Помимо медсестры теперь тут периодически снуют туда-сюда чьи-то родители, дяди, тёти, друзья, и Антону неловко теперь здесь находиться больше, чем обычно, потому что он всё ещё чувствует себя чужим. Сонина палата, уже привычная, не меняющаяся, маячит в дали коридора, и Антон с букетом неаккуратно сорванных полевых цветов собирает побольше сил в кулак, но так и не решается пойти дальше.

Мимо проносится какая-то взрослая женщина, едва не задевая Антона плечом. Она несёт с собой громоздкого плюшевого зайца с ровно вышитой улыбкой и висячими ушками и выглядит взволнованно. Антон смотрит на неё как-то опасливо: на лице женщины недовольство, смешанное с растерянностью, сменяется глубокой печалью, и Антон переживает за ребёнка, которого ожидает за дверью это сочувственное выражение лица. Его самого от этих лиц тошнит уже. От всех этих взволнованных интонаций, вопросов, покачиваний головой, от каждого движения бровей, в котором скрыта безнадёга. Он сам невольно начинает сочувствовать, потому что знает, насколько это всё тяжело наблюдать. Но женщина останавливается на минутку, поудобнее перехватывая зайца, вдыхает и выдыхает глубоко, затем ещё раз смотрит на дверь, утрамбовывая внутри чувства, и перед тем как зайти, натягивает лёгкую улыбку, лживо говорящую о том, что всё будет в порядке.

— Ванечка, котёнок, смотри, кого тебе папа привёз!

В её голосе нет ничего, что отличалось бы от рядового разговора с сыном, пришедшим, например, после школы домой, и если бы Антон не видел ещё мгновение назад выражение её уставшего и грустного лица, он и не понял бы, что что-то случилось. Внутри просыпается какая-то иррациональная зависть, потому что он понимает прекрасно, почему никто не хочет травмировать детскую психику, почему никто не говорит с малышами напрямую о том, что происходит и почему они вынуждены лежать здесь вместо своих кроватей в форме машинок. Никто не акцентирует на этом внимание, предпочитая притворяться, и это как будто бы превращает болезнь ненадолго в мираж, обезоруживая её.

Антону тоже хочется стать ребёнком, чтобы все вокруг обходили неудобные темы стороной, не спрашивали страшные вопросы и просто делали вид, что всё так же, как было до; хочется, чтобы мама начинала разговор с фразы «а мы ездили на сельский рынок, накупили мяса с овощами» и только потом после длинного рассказа задавала свой привычный вопрос «как дела?»; хочется, чтобы Ира сначала целовала его коротко по возвращении домой, а потом сразу настраивалась на свои дела, потому что не произойдёт ничего страшного, если она спросит о прошедшем дне через расстояние комнаты или на пару часов позднее. Антону нужно ощущать нормальность, получать игрушки и верить в то, что всё вокруг — иллюзия, никак не связанная с реальностью. Но Антону давно уже не пять, не десять и даже не пятнадцать, поэтому он должен тащить это всё на себе, поэтому должен стоически терпеть расспросы и уверять всех вокруг, что у него всё хорошо.

От этого руки опускаются, потому что он не может просить близких людей не волноваться, но в итоге это волнение только закапывает его всё сильней. Он в песке уже почти наполовину, его на пляже засыпают стоя, стремительно пытаясь дойти до шеи, чтобы — вот как смешно — торчать осталась одна голова. И он не может сказать «хватит», потому что другое развлечение может быть ещё опаснее, но понимает также, что чем больше времени длится это всё, тем больше вероятность потом не откопаться.

— Здравствуй, ты к Соне? — выдёргивает из мыслей голос из-за спины, и Антон медленно оборачивается, смаргивая наваждение.

Медсестра Виолетта Владимировна, с которой Антон знакомится в свой второй визит, выглядит бодрой и выспавшейся, что в корне отличается от того внешнего вида, в котором он раньше заставал её. Антону немного жаль эту добрую женщину, но гораздо больше он восхищается ей. Они болтали не так давно о том, что ночные смены в больнице проходят гораздо спокойнее дневных, но сил забирают почему-то больше, и он ещё тогда понял, насколько Виолетта Владимировна сильная, гораздо сильнее всех, кого знал Антон. Он сам, даже не работая здесь, каждый день чувствует эту тяжесть на сердце, смотрит, проходя по одному и тому же пути, на совсем маленьких ещё людей, которые сталкиваются с жестокостью жизни слишком рано, и не может успокоить ужас, зарождающийся от одного только представления о том, что всех их ждёт. А Виолетта Владимировна в этом ужасе работает, улыбается маленьким сорванцам, журит их за пропущенные процедуры, за выход в столовую после отбоя, за отказ уходить с солнечной улицы и улыбается всегда. Она знает немного больше, чем все остальные, об изменениях в их состоянии, но всё равно продолжает работать, как есть, не отвлекаясь на слёзы безысходности, не показывая детям результат того, к чему приводит осознание одного их нахождения здесь.

Антон её даже больше, чем уважает, потому что она и с ним ведёт себя так же. Может, потому что Антон выглядит, как ребёнок, когда хлопает оленьими глазками в страхе перед походом в процедурный кабинет, а может, потому что ей не так важно, сколько лет несчастным пациентам больницы, но каждый раз, когда они сталкиваются, она делает именно то, чего Антону так категорически не хватает: разговаривает с ним, будто он полностью здоров, даже несмотря на то, что знает о его болезни.

— Здравствуйте, — он не может ей не улыбнуться, — да, вот собираюсь с силами.

Из-за поворота выруливает очередной посетитель, сразу выцепляя взглядом медицинского работника, и их немного отвлекают.

— Скажите, а двести пятая палата… — растерянно уточняет мужчина.

— Через две двери, таблички слева.

Виолетта Владимировна указывает ему направление и убирает руки в карманы. Она молчит, ждёт, пока посетитель, скорее всего чей-то отец, дойдёт до нужной палаты, и всё здесь контролирует.

— Да, сюда, проходите! — подсказывает она, когда замечает чужое сомнение, и только когда видит скрывающуюся за дверью фигуру, возвращает Антону внимание.

При взгляде на него её взгляд заметно смягчается и голос становится чуть спокойнее и тише. Антон не глупый, ему понятно, почему она относится к нему так — в этом тоже видно своеобразную жалость, но если не приглядываться сильно, можно и пропустить, поэтому Антон благополучно пропускает.

— Боишься, что букет не понравится? Я и не думала, что ты такой романтик.

Они оба тихо смеются, окончательно сбивая напряжение, и Антон коротко кивает, не решаясь вешать ещё больше пустых переживаний на и без того занятую женщину.

— Не бойся, — успокаивает она шутливо, — девушкам, даже очень юным, важнее внимание.

Она сжимает крепко его плечо, заговорщически подмигивая, и уходит по делам, которых у неё немерено. Оставшись один в пустом коридоре, прямо как обычно по утрам, когда он приходит сюда, Антон наконец полностью успокаивается. Цветы в руке презентабельнее не становятся и, кажется, вянут с каждой минутой всё быстрей, и он решается действовать, пока не стало слишком поздно. Он задвигает подальше волнение, как будто действительно на первое в жизни свидание идёт, и уверенно заходит в нужную палату.

Соня обнаруживается на кровати соседки. Две девочки смеются, не затихая от чужого вторжения, и, кажется, играют в какую-то известную только им игру. Быстро раздумывая о необходимости решения, Антон, пока его ещё не успевают заметить, делит цветы в букете примерно пополам и коротко кашляет.

— Девчат, к вам можно?

Соня отвлекается от игры быстрее, чем её соседка. У неё глаза загораются искрами, косички подлетают, и она, комкая одеяло, спрыгивает с чужой кровати, подбегает к высоченному парню и крепко обнимет его, едва доставая макушкой до пояса.

Антон утром к ней так и не зашёл, отвлечённый Арсением, но всё равно не ожидал такой бурной реакции на свою скромную персону. У него обе руки теперь заняты совсем крошечными букетиками, поэтому он обнимает её прямо так, окружая цветами, и чувствует, что ради вот таких объятий стоит совершать мелкие преступления хоть каждый день. Она точно волшебница, потому что тепло её маленьких ладошек и крошечный носик, которым она утыкается ему в живот, дарят какое-то невероятное ощущение спокойствия. Сам Антон нависает над ней скалой, сгибаясь почти пополам, но она его совсем не боится, и это тоже приятно, потому что он взрослый большой дядя и сам бы в её возрасте боялся, захвати его кто-нибудь в такой капкан. А Соня нет. У неё взгляд на мир совершенно иной, детский, когда плохого ещё не существует, а хорошее обязательно должно случиться ещё много-много раз, и она делится этой уверенностью с ним через объятия — лучшая поддержка, которую Антон может от кого-либо получить.

Разгибается он с широкой кошачьей улыбкой. Сначала замечает две пары горящих восторгом детских глаз, потом скромно сидящую на своей кровати Марину, не такую активную и бойкую, и, замешкавшись, с гордостью тянет обеим девочкам букеты.

— Это вам на хороший день.

Речь Антон, если честно, заранее не придумал, несмотря на то что перед уходом по каким-то важным делам Арсений выдал ему подробный план того, что в ней должно быть. Но ему не стыдно. Виолетта Владимировна права: внимание — вот что важно.

Соня светится радостью, получая свой потрёпанный букетик, а Марина прячет в ладошках лицо, умилительно краснея ушами. Антону приходится подойти к ней ближе, чтобы вручить подарок прямо в руки, и Марина благодарит его так тихо и смущённо, что он едва разбирает её слова, но очень много всего чувствует из-за этого.

В палате как будто становится светлее, хотя на самом деле как раз наоборот, потому что солнце скрывается за плывущими облаками. Но свет ощущается не с улицы и не от встроенных в потолок ламп, а откуда-то изнутри, от всех трёх людей, находящихся в комнате.

— Антон, — Соня подходит к нему вплотную, дергая настойчиво за рукав.

Она смотрит внимательным взглядом на Марину, отползающую на кровати к тумбочке, чтобы положить на неё букетик, и просит Антона наклониться, чтобы сообщить ему что-то особо секретное, о чём соседка явно не должна знать. Антону не сложно, и он снова сгибается в три погибели, чтобы с готовностью подставить ухо, и на всякий случай тоже смотрит на Марину, подыгрывая в этой шпионской игре.

— Тебе Карлсон про цветы сказал, да? — шепчет Соня заговорщически и как будто немного осуждающе.

Антон не уверен в том, что ему об этом сказал мультипликационный персонаж, но принимая во внимание бурную Сонину фантазию, он не хочет рушить её мечты. Может, Карлсон — это как раз Арсений, нареченный так в их личных разговорах, а может, Соне правда хочется верить, что именно Карлсон попросил принести ей цветы. В любом случае, Антон не имеет права разбивать детские надежды, поэтому просто кивает.

— Передашь ему спасибо, когда вы снова встретитесь?

Согласно улыбаясь, Антон только спустя пару мгновений осознаёт, что и не знает, когда им суждено с Арсением снова пересечься, потому что ни чужого номера, ни даже никнейма в какой-нибудь социальной сети у него до сих пор нет.

Однако в том, что эта встреча состоится, Антон не сомневается. Если они раньше, когда это казалось невозможным в таком большом городе и за его пределами, пересекались столько раз, то теперь точно не смогут никогда больше не видеться. Похоже на судьбу, если ударяться в романтизм, а Антона, неожиданно даже для самого себя, оказывается, романтик.