Soldiers Eyes (1/2)

— О'Брайан?

— Да, я здесь, Сент-Джон.

Их конечности липкие и окоченевшие, их объятия неполноценные и неуклюжие, их ног, голов и туловищ больше, чем можно сосчитать на остывающей истоптанной земле, которая отморозила бы лейтенанту внутренние органы, если бы его уже не согревало медленно умирающее тело.

И одно живое.

Железный прут фиксирует грудную клетку прямо над ними, уходя опорой в грязь у лейтенанта подмышкой, и пока его пустая голова двигается, чтобы прижаться к соседней, вверху, вокруг нависающих над ними огромных плеч зараженного в красивой и безмятежной гармонии, объятой пламенем догорающего вертолета, сияют полуночные звезды.

Защитный комбинезон лейтенанта помят и уже совсем не бел, но он держится отлично.

Кровь капает на него и спокойно стекает.

Кровью покрыт пулемет, смятым забытым одеялом брошенный у них в ногах, кровь блестит на гильзах, траве и камнях, на том, что осталось после гранат и, сворачиваясь, впитывается в козырек потерянной кепки, на которую никто не обращает внимания.

— Зараженная особь homo sapiens mutans musculas, — говорит О'Брайан. — А это cerebellum mutas, его мозжечок.

Черный палец О'Брайана трясется так, что непонятно, куда он хочет показать, но каким-то образом у Дикона получается.

Поднявшийся ветер осторожно продувает раскрывшийся лопнувший череп. Остатки мозговых волокон, тканей и кожи мягко, по-водному грациозно покачиваются, как выскользнувшие из-за уха женские волосы.

— А здесь arcus superciliaris, — голос лейтенанта дрожит. — Возле полярной звезды.

Мысль о том, что он не сможет вытереть щеки и виски, которые начнут чесаться, когда слезы немного подсохнут, проносится мимо, но разозлиться на нее у него не получается.

Стресс, успокаивает себя О'Брайан.

Естественная реакция центральной нервной системы, думает он, глядя в разорванный рот последнего за двадцать три года «живого» организма, которого такой характеристики лишил, последнего, но не первого.

В густой многоликой тени оторванные пальцы мародеров, женщин и мужчин, складываются в напоминающие жесты приветствий. Он стрелял в них до тех пор, пока не закончились патроны — к тому времени внутри него стало так же темно, как было снаружи, и он уже не видел, что делает.

— Круто, — отвечает Дикон.

Нечто в звучании его голоса выглядит как улыбка, большая, как родительский дом, в которой О'Брайан хочет проснуться, когда придет его время.

— Круто, — повторяет он, а потом они оба тихо смеются.

Когда он поворачивается, чтобы наконец-то увидеть мокрые от крови жилетку и бороду, грязь, налипшую на локти, колени и спину, и не выпущенный из руки дробовик, стекло его шлема почти сталкивается с разбитым носом Дикона.

На его уставшем лице нет эмоций, но они есть в выражении глаз, и О'Брайану кажется, что он никогда в жизни не видел ничего похожего — не видел и уже вряд ли когда-нибудь сможет.

Как у нас получилось, хочет спросить он. Неужели это действительно сделал я?