домик (1/2)

Сяо просыпается почти на рассвете, обнаруживает себя в теплой мягкой кровати под огромным пушистым одеялом и слышит приглушенные звуки со стороны кухни. Легкий ветерок едва развевает тюль, мягкими волнами стелется по комнате, охлаждая кожу. Ему даже немного жарко, хоть солнце только-только касается еще нежными, не опаляющими лучами всего вокруг.

Итэр громко шумит посудой и, кажется, роняет что-то легкое, но звенящее, ложку или вилку, лишь бы не нож. Сяо переворачивается на другой бок, ловит взглядом прямую маленькую фигурку, с распущенными светлыми локонами, что спадают на плечи и спину, убраны немного за уши, чтобы не мешали. В них теряется солнце и глушится от света, что исходит от мальчишки словно бы вечность. Только бы не встречаться с его глазами, думает Алатус. Последние несколько месяцев он избегает взгляд двух звезд, что теперь отчего-то напоминают ему два белых карлика<span class="footnote" id="fn_27642341_0"></span>.

А должны бы сиять солнцами.

— Ты проснулся, — Итэр немного вздрагивает, когда к нему подходишь со спины вот так, неожиданно, нарушая момент погружения в себя и свой мирок, где ему теперь намного лучше, чем в реальности. Сяо поцелуями в плечи успокаивает его, приобнимает немного и сам дышит легче, когда тело оставляет свою каменность, расслабляется очень медленно и обретает какую-то живость вместе с теплом. Пальцы Итэра все в маленьких шкурках от миндаля и на подушечках их мозоли. Алатус смотрит на горку перед путешественником, видит рядом множество шкурок, что оседают уже приличной кучкой, и радуется, что проснулся не слишком поздно. Пальцы у Итэра дрожат, немеют почти. Мозоли вот-вот могут закровоточить.

Сяо целует каждую. Ведет от центра ладони до костяшек, очерчивает губами кончики и оставляет следы на запястье. Одном, потом другом, оба — как фарфоровые чашечки, бледные, даже немного блестящие на солнце. У Итэра кожа такая чистая и красивая, без изъянов, он сам как кукла, наблюдает за его действиями молча и покорно, ни слова не говоря в ответ.

— Все хорошо, — шепчет он, и фигура отмирает окончательно. Смотрит чуть более осознанно, забирает свои согретые руки из его ладоней, сжимает и разжимает кулаки.

Итэр кажется потерянным и немного сонным, в некой прострации, как ребенок, которому только-только показали мир. Все вокруг ирреальное, глядит на него пугающими образами, а он среди них один, непонимающий, не знающий, как действовать. Жизнь без правил кажется сложной, бумажки наполняют его сознание, очерчивают границы дозволенного. Сяо сглатывает тяжело, смотрит на мальчишку отчаянно, но спасти его не может.

Не больше, чем уже попытался и сделал.

Итэру нравится монотонность, привычные действия успокаивают, дарят возможность зависнуть в одной точке, где не нужно теряться и пытаться что-то вспомнить. Он точно знает, что когда-то делал все то же, но не контролируя каждое действие, каждый вдох. Пальцы сами продолжают готовку, когда мысли немного проясняются. Чужие объятия дарят спокойствие, Сяо рядом дышит вместе с ним, в одном темпе, позволяет оставить контроль на него хотя бы в этом. Не нужно помнить каждую минуту, как делать вдох, вспоминать, через какой промежуток выдыхать. Он шепчет ему иногда «дыши» и это помогает, позволяет оставить часть концентрации, перенося остатки на то, что перед ним, под пальцами. Они ломают крепкие орешки, а глаза следят за тем, как закипает молоко.

— Ты хорошо справляешься, — шепчет ему якша, и это успокаивает, вызывает в нем что-то теплое и забытое, отпечатывается механической улыбкой на губах, которую бы нормальные люди испугались. Но в этом подпространстве их только двое, Сяо бережет каждую его улыбку, очерчивает ее пальцами от одного уголка к другому и закрепляет поцелуем. Ритуал всегда одинаковый, не меняется ни единой черточкой.

Потому что иначе Итэр может просто потеряться, сойти с ума и исчезнуть окончательно на долгие, долгие века. Алатус готов его ждать вечность, но нет ни единой гарантии, что после мальчишку можно будет по-настоящему спасти. Вряд ли теперь такое вообще возможно. Сяо собирает его образ по кусочкам, охраняет остатки как дракон свое сокровище, а новое вводит постепенно, не дает погрузиться с головой в прошлое сразу и полностью. Сознание Итэра столь хрупко, ломается слишком часто, дает сбой.

Адепт обманул только тело, когда дарил ему жизнь, но психику так просто не обманешь. Она жжется, сопротивляется до последнего, борясь за возможность успокоиться. Потому что время Итэра давно закончилось.

— Сегодня такая хорошая погода, — он смотрит куда-то в окно, наблюдая за чистым небом и рассветным солнцем, яркой зеленой травой, что никогда не пожелтеет. Жмурится счастливо под легким ветерком, что всегда отдает приятной прохладой, от которой точно не замерзнуть. В этом месте все такое замершее, сохраненное в единой точке времени, пугающее немного и почти что нереальное. Но так подходящее Итэру. Он как маленькая хрупкая розочка под куполом из стекла, что создан самим Сяо, поддерживается им же, чтобы ничто и никто не смог навредить этому цветку, сорвать его, присвоить себе.

— Сегодня такая хорошая погода, — Итэр все еще смотрит в окно, говорит фразу и жмурится. Миндаль на языке вдруг отдает горечью, якша прожевывает его через сопротивление всех вкусовых рецепторов, морщится недовольно и проглатывает комок. Итэр на него даже не смотрит, взгляд его прикован к стеклу, где небо, солнце. Застывший мертвый мир. Так подходящий, так…

Сяо самому кажется, что он сходит с ума. По ниточкам пробирается все ниже и ниже, в самую глубь. Как когда-то давно, когда он видел ту маленькую девочку, застывшую в своем мгновении, с последним благословением крио архонта. Должны ли они были тогда вмешиваться в судьбу? Дарить ей жизнь? Сохранять ее и привести к существованию, в котором нет ничего от живого и естественного.

— Такая хорошая погода, — Сяо слышит это снова, пальцы сжимают края тарелки, все сильнее и сильнее, она опасно трещит, и звук этот, кажется, немного отвлекает. Итэр по крайней мере замолкает. Оборачивается наконец к нему, и за ресницами у него пустота.

— Погода, — шепчет он. На щеках вдруг мерцают две мокрые дорожки, разрезают себе путь прямо до линии челюсти и падают на грудь. — Почему?

Он плачет очень тихо, всегда так. Нет. Не всегда. Когда-то, очень давно, Сяо помнит, что Итэр плакал иначе. Взахлеб и громко, прижимаясь к его груди и цепляясь пальцами за одежды. Он разбивался на тысячи осколков, падал и падал в слепое отчаяние, на дне которого все еще была какая-то надежда, присущая всему живому, человеческому. В то время путешественник не зависал в одной точке, не зависел от чужого контроля. Моргал куда чаще и спонтаннее, дышал иногда прерывисто, а иногда спокойно. Улыбался без приказа. Делал то, что хотел, а не то, что записал на сотнях бумажек.