Он обманщик (2/2)

— Георгий Иваныч в восемьдесят девятом сказал мне, — произносит Пчёлкин, падая в хрипоту, — что свои придут убивать первыми. Я ему тогда не поверил, баран.

— Я тоже иногда ему не верила, — Наина отнимает ладонь от его щеки и кладёт её, сжатую в пальцах, на колени. — Мне казалось, он нарочно нагнетает, чтобы я точно усвоила. А потом папа каждый раз оказывался прав, и я не знала, хорошо это или нет.

— В моей ситуации это херово, — отзывается Пчёлкин. Левая щека оказывается горячее правой.

Наина с тяжёлым выдохом прижимается к спинке дивана и заводит руку Пчёлкину за спину.

— Чего ты, Айвазовская? — лоб у Пчёлкина собирается в непонятливых морщинах.

— Идём, — зовёт Наина кивком головы.

Пчёлкин смотрит на неё снизу вверх, как истовые христиане смотрят на небо в боге. Он сдаётся, сползает вниз и прижимается затылком к Наининому покатому плечу, спиной наваливаясь ей на грудь. Колени Наины калёным железом ходят входят Пчёлкину под рёбра, и он накрывает их пуховым одеялом вместе с собой. Ладонь Наины опускается на грудь ему, и золото на шее плавится. Наина под пальцами не чувствует креста. Пчёлкин снял его, даже не помнит, когда. Космос за крест держался, свой никогда не снимал. Белый крестился — чаще, чем человеку его рода было позволено. Фила бог не уберёг. Пчёлкин и правда в него не верил.

— Ты бы смог убить своих? — спрашивает Наина, разбивая тишину. Белые пчёлы за окном не жужжат. — Сашу, Космоса, Валеру?

— Сдурела? — Пчёлкин даже не вкладывает в голос негодования. — Они братья мне.

— А они бы смогли убить тебя? — продолжает Наина. Пчёлкин пришёл к ней за бальзамом, а она льёт на него кислоту. Раньше бы он плюнул твёрдое «нет». Сегодня «нет» его стало рыхлым и зыбким.

— Не знаю, — пусто отвечает Пчёлкин, глядя в окно. Белый встретил его со стволом, Космос — тоже. Решительные, непоколебимые, уже готовые.

— А меня? — Наина не может угомониться. Сердце Пчёлкина бьётся ей в пальцы. Между ними — два слоя шёлка и больше ничего. Больше? Или ничего?

— Пацаны? — Пчёлкин поднимает на неё глаза.

— Ты, — отвечает Наина.

Пчёлкин дёргается, отлипает от неё и садится, уперев локти в колени. Он запрокидывает голову и выдыхает. Спина, медленно остывающая, требует вернуться к теплу.

— А что, страшно? — Пчёлкин оборачивается, смотрит на Наину через плечо.

Постоянно. Ствол в барном отделении дивана как главная тому улика. Наине на пальцах объяснили, как важен страх. Пока страшно, мозги отбить нельзя. Когда сильно страшно, мозги уже не помогут. Наина за все свои украшения, вещи, холсты, кисти и краски, квартиру и дом платила страхом. Цена для неё непомерная, но она продолжала исправно платить, чтобы не остаться в долгах. Наина смотрит на сгорбленного посреди дивана Пчёлкина. Позвонки не выступают, прячась за дугой, видны только лопатки и росчерки мышц. Наина трёт себе пальцы, где колотится сердце Пчёлкина.

— Не бойся, — говорит Пчёлкин, не дождавшись ответа, и отворачивается. — Зря я тебя, что ли, с выпускного забирал, домой провожал, перед отцом твоим прикрывал? Убивать не приду.

— Спасибо, — Наина даже не выдыхает. Они оба не знают, как вывернется завтра, что окажется на изнанке и как больно изнанка эта будет колоться. Наверное, пора учиться жить мгновениями. Но Пчёлкин финансист, он без просчётов не сможет сделать вдох. Наина — милиционер, она обязана просчитывать не столько свои, шаги, сколько чужие.

— Ты уже убивал кого-нибудь? — спрашивает Наина. Пчёлкин не слышит в голосе страха, не слышит любопытства, не слышит осуждения. Только вопрос, на который Наина хочет знать ответ. С ней, как с другими, не получалось. Другим не нужны были ответы. У других не было таких вопросов.

— Зачем тебе это, Айвазовская? — Пчёлкин кривит рот вместе с лицом, ведёт головой.

— Ответь, — просит Наина.

— Да, — бросает Пчёлкин.

— Много?

— Угомонись.

Наина замолкает. Только громко вдыхает и так же громко выдыхает. Ей нужно было знать, а зачем — не так важно.

— А ты? — Пчёлкин снова смотрит на неё из-за плеча. Наинины законные способы обитания в незаконной среде казались ему смехотворными. Но другого от неё он ожидать не мог. Генеральские погоны давили не только на её отца.

— Один раз, — Наина соскальзывает в сосущую пустоту. Пчёлкин ждал, что она ответит «нет». Он оборачивается, смотрит на неё все глаза, вдыхает, ожидая почувствовать запах пороха, а на руках у Наины увидеть кровь.

— Как? — спрашивает Пчёлкин, в то же мгновение подозревая злосчастных басмачей, что кичились мирным разрешением вопросов.

— В первый год работы, — отвечает Наина.

— С басмачами?

Наина качает головой.

— В милиции.

Пчёлкин только и может, что зло выдохнуть, поджав губы и мотнув головой.

— При задержании? — спрашивает он.

— На следственном эксперименте. У нас тогда была совсем зелёная группа, ни одного опытного человека не выехало, кроме криминалиста: все либо разбежались, либо переквалифицировались. Это был мой первый преступник — серийный убийца Соловьёв, уроженец города Москва. Он нападал на девушек, вывозил в лесополосу, насиловал и душил, а тела по частям закапывал под разными деревьями. Он начал убивать, когда я ещё училась. Мне просто повезло его задержать, — Наина до сих пор думает, ей в том незримо помог отец. — Мы вывезли Соловьёва в лесополосу после подготовительных мероприятий, Игорь пристегнул его к себе, как полагалось. Стоял март, в лесополосе грязи было по колено, а он таскал нас от одного дерева к другому до самого вечера. Когда начало темнеть, Соловьёв у одной сосны откопал финку — сам, видимо, спрятал, на всякий случай. У него была феноменальная память, помнил каждое дерево, под которым закапывал жертв. И это совсем не в трёх соснах. Финку Соловьёв приставил Игорю к горлу, тот отстегнул наручники. Мы все замерли, пока он отходил, прикрываясь Игорем. Я была уверена, что он знает эту лесополосу как пять своих пальцев, и если сейчас он уйдёт, я больше никогда его не найду. Соловьёв забрал у Игоря пистолет, все деньги, что тот держал при себе, и отпустил его. Он отходил, держа Игоря на прицеле, так, чтобы мы не дёрнулись. Я плохо помню, как рука скользнула в карман пальто — отец как-то говорил, на следственном эксперименте пистолет должен быть в шаговой доступности ради всеобщего блага. Лучше потом написать лишний рапорт, чем не досчитаться сотрудника. Соловьёв, не будь дураком, велел всем оружие выложить. Я своё не выложила по чистому наитию. Соловьёв почти скрылся за деревьями, когда я высадила в него всю обойму, так, чтобы наверняка — видимость была плохая. При осмотре тела выяснилось, что попали все восемь патронов, как в тире.

— Одной мразью меньше, Айвазовская, — замечает Пчёлкин.

— Кто-то ведь и тебя посчитает мразью, Витя, — возражает Наина, — а Павел Викторович с Натальей Ивановной не переживут твоей смерти. Я после этого написала кучу протоколов и рапортов, почему не выпустила предупредительный в воздух, почему расстреляла всю обойму, почему оружие по требованию не выложила. В перерывах между вызовами начальства и бумажной волокитой постоянно рыдала и почти ничего не ела. Руки вечно тряслись, а родители жертв, узнавшие о случившемся, всё пытались пробиться, чтобы пожать мне эти руки в знак благодарности. Я решила поехать на похороны Соловьёва, всё время пряталась в тени, но его мать я видела. Она рыдала так, словно ей вырвали сердце. Я не помню, знала ли она о сыне всё, но в тот момент это было неважно. Её слёзы и боль были такими же, как у близких убитых Соловьёвым девушек. Каким бы негодяем и мерзавцем он ни был, он имел право жить, раз ему эту жизнь дали. А я её забрала.

— После побега он свободно мог вернуться к убийствам. Так что лучше подумай о том, скольких ты спасла, Айвазовская, — предлагает Пчёлкин, не разделяя её философских настроений с пыльным налётом достоевщины. Пчёлкин имел право, как и Наина — это казалось ему достаточным.

Наина качает головой, разочарованно, сокрушённо, как в разговоре с безмолвным морем, пусть оно и редко молчит.

— Я слышу это уже в сотый раз, Витя, — отзывается Наина, — но ничего не меняется. Людей убивать нельзя — вот, к чему я пришла. Неважно, кто и что сделал — мы распоряжаемся лишь своей жизнью, да только серединой. Началом и концом ведает Бог или кто-то ещё, там, — Наина кивает наверх, — или же там, — Наина кивает вниз. — Но это точно не бог из твоего бумажника. Этот один из ложных.

Утром Пчёлкин просыпается от настойчивой рези в глазах. Он едва ли не слепнет от совсем белого окна и тяжело садится. Тёмное око телевизора, что Наина почти никогда не включает, мрачно глядит ему на примятую щёку. Пчёлкин, пригладив волосы, прислушивается к шороху за стеной. Наина, давно проснувшаяся, уже шуршит на кухне. Пчёлкин, сползая с дивана, заворачивается в одеяло с головой, суёт ноги в холодные тапочки, шаркает сначала в туалет, а после появляется на кухне. Наина, уже в форме, со стянутыми в тяжёлый узел волосами и глазами в туши, вытягивается к шкафчику за банкой кофе.

— Здравия желаю, — хрипит ещё совсем сонный Пчёлкин, почти прилипая к косяку.

— Доброе утро, — оборачивается Наина и тянется за кофемолкой.

— Не угадала, — мрачно отзывается Пчёлкин, морщась. — Есть у тебя чё-нибудь? Голова трещит.

— Всё съела ещё в прошлом месяце, — виноватится Наина, пожимая звёздными плечами, — а времени заехать в аптеку нет. Могу виски помассировать, хочешь?

— Не хочешь, — Пчёлкин подходит к ящикам и шкафчикам, наливает воды из прозрачного графина и осушает стакан почти разом. — Покурить бы.

— Это пожалуйста, — разрешает Наина, засыпая ароматные гремящие зёрна в кофемолку, — только на улице.

— Ты страшная женщина, Айвазовская, — тянет Пчёлкин, наполняя стакан второй раз.

— Правда? — Наина вскидывает бровь, глядит на него снизу вверх совсем беззлобно, переминаясь в полосатых шерстяных носках поверх капроновых колготок.

— Да я не в этом смысле, — Пчёлкин решает оправдаться.

— А-а. Сейчас буду греметь, поэтому иди-ка ты в ванную. Полотенце я тебе приготовила, зубную щётку тоже. Костюм постирала, на ручке двери висит.

— Ты по ночам в Золушку превращаешься?

— Ты мою постирочную видел? А сушилка там совсем адская машина. Загляни, удивишься.

Пчёлкин, предупреждённый о грохоте, уплывает из кухни и прячется в ванной. Он долго чистит зубы, пока мята совсем не вытравит неприятный привкус с языка, потом так же долго стоит под душем, разглядывая на локтевом сгибе прозрачный след от иглы в вену. Ему муторно и неприятно не по себе, будто тащит ношу не по силам. Его тошнит, но как-то волнами, а желудок весь топнет в кислоте с желчью. Ночная беседа Пчёлкина с Наиной скруглилась и смазалась, как творец смазал кончик Наининого носа вверх, забыв, что ей ещё предстоит просохнуть, прежде чем окончательно начать жить. Они снова разошлись по своим разным полюсам, притворившись слепыми, глухими и убогими. Пчёлкин не хотел Наину слышать. Наина не желала больше говорить.

Пчёлкин тщательно вытирается, чтобы легче было одеваться, и приоткрывает дверь ванной, чтобы выпустить наружу пар. Из кухни до него доносится твёрдый, монотонный голос Наины, и Пчёлкин замирает.

— Я уже сказала вам — это абсолютно исключено, — Наина сдерживает раздражённый выдох. — Мы всё обсудили и не раз. Ваше предложение нам не выгодно. Я привела по меньшей мере три аргумента против, чего могла и не делать. Нет, это не моё личное решение, так решил Айбар Тахирович.

Наина замолкает, внимательно слушая оппонента. Пчёлкин, прищурившись, медленно застёгивает пуговицы на выглаженной рубашке.

— Ответ окончательный, — произносит Наина и ставит точку. — Вы изменяете либо суть предложения, либо его адресата. Честь имею.

Пчёлкин слышит гневный Наинин выдох и ждёт, что сейчас она выразит недовольство громче, сильнее, ярче, но вместо этого она только глухо набирает номер и слушает гудки.

— Не разбудила? — спрашивает Наина, расплавляя в голосе сталь. — Помнишь о моей просьбе? Хорошо. Я даю отмашку на действия. Сообщи, когда начнёшь.

Пчёлкин сводит конец с началом — выводы рисуются неутешительными. Он приглаживает витые от влажности волосы, натягивает носки, прячет ноги в тапочки и выходит, бросив полотенце на сушитель.

— Проблемы в раю? — Пчёлкин возвращается в кухню с одеялом наперевес и полупустыми плечиками. Наина, прижавшись крестцом к ящику у плиты, пусто смотрит в окно, сосредоточенно прикусив большой палец. Кофе рядом шипит и торопливо выползает за кайму горлышка, оказываясь на недавно вымытой плите.

— Зараза, — Наина шипит следом за кофе, хватается за турку прямо в середине ручки и обжигается. Турка летит в раковину вместе с упущенным кофе. Наина хватается пульсирующим пальцем за мочку уха и громко выдыхает, глядя на Пчёлкина.

— Иди, я сам, — Пчёлкин суёт ей в пустую руку облако одеяла, плечики с пиджаком и галстуком, закатывает рукава рубашки и пускает воду в раковине. Наина, оттиснутая от утренних домашних дел, плетётся в гостиную, оставляя на расправленном уже до вечера диване одеяло, вешает плечики на ручку двери и возвращается, усаживаясь на своё место за столом.

— Интересно, сколько стоит билет в ад, если в рай вход так дорог? — протягивает Наина, опрокидывая голову и упираясь ей в стену. Обожжённый палец прилипает к мочке уха с невзрачным золотом, чтобы не заросла.

— Туда бесплатно, — отзывается Пчёлкин, оглянувшись через плечо. Он моет турку и возвращает её на конфорку, убавляя огонь до минимума. — С басмачами проблемы?

Наина угукает. Она ни с кем не обсуждает дела — ей попросту не с кем. Втягивать в это болото кого-то ещё Наина не имеет никаких прав. Для матери она всё ещё работает в «Курс-Инвесте», хотя сама не уверена, существует ли фирма до сих пор. Коллеги по работе — просто коллеги по работе, причём по обеим сторонам, а лёгкие, невесомые подружки вообще ничего знать не должны. Ни одна из них так и не побывала на Наинином новоселье.

— Помнишь Гольяновских? — спрашивает Наина, опуская голову. Пчёлкин проверяет кофемолку, наполовину полную, ссыпает кофейную труху в подогревшуюся турку и медленно помешивает до тонкого запаха поджаренного кофе.

— С которыми Космос рамсил? — уточняет Пчёлкин, коротко прижимаясь лбом к шкафчику от муторных чувств в желудке и под горлом.

— Да. Казино Айбара стоит на семи ветрах, проходимость хорошая — лучше только в «Метелице». Гольяновские теперь в союзе с Измайловскими, а те занимаются наркоторговлей. Они хотят сделать наше казино одной из точек распространения, — Пчёлкин мельком успевает подумать о Космосе, но продолжает молчать, — безусловно, с выплатой доли Айбару. Айбар против, как и я.

— С тобой ясно, — кивает Пчёлкин, заливая нагревшийся кофейный песок водой, — а басмач твой почему в отказе?

— Ещё два года назад у Айбара было двое братьев, — отвечает Наина, — сегодня он остался один.

— Кокс? — Пчёлкин глядит через плечо. Наина кивает.

— Гольяновские прочно вцепились в эту идею и уже не отступят. Как и Айбар. Я должна обеспечить безопасность ему и его бизнесу, но я не могу этого сделать. Нас раздавят — не Гольяновские, так Измайловские. По закону действовать нет смысла — у них есть кто-то в верхах МУРа и ФСБ. Осталось, разве что идти по друзьям отца, но и это плохой вариант. Просить покровительства у кого-то ещё Айбар не хочет — независимость бизнеса для него главный приоритет.

Наина роняет голову на руки и замолкает. Её припёрли к стенке и не оставили места для манёвра, а она всё прозевала. Пчёлкин снимает кофе с плиты и льёт его в уже приготовленные чашки на столе.

— Как? — он кивает на погоны, возвращаясь от раковины и садясь за стол рядом с Наиной. Пчёлкин цепляет свежий хлеб, отрывает от него край и мажет мягким маслом. Легче не становится. Наина оборачивается на слишком обильное скопление звёзд на погонах, её возрасту не положенное.

— Не так, как хотелось бы, — она жмёт плечами и тянет к себе дымящуюся чашку на блюдце. — Когда проходила стажировку, узнала, кто сидит на двух стульях и попросила подвинуться. Всё подслушанное мной когда-то у отцовской двери наконец-то пригодилось. Уже потом, когда начала работать, сдавала одних бандитов другим, зарабатывая доверие на той стороне. Звёзды сыпались, когда знакомые бандиты начали сдавать неугодных мне.

Что бы сказал отец, всю жизнь прослуживший закону? Что бы сказал генерал-полковник Майский, получивший жирную одиночную звезду уже посмертно, покинувший этот мир в родном управлении, поймавший за свою карьеру столько преступников, сколько Наина не положила мазков на холст? Наина думает, отец бы многозначительно промолчал, даже не покачал бы головой. Просто долго бы смотрел дочери в глаза, пытаясь отыскать её настоящую, что не гнётся, не боится, и, само собой, не продаётся.

— Тяжело на двух стульях сидеть самой?

Пчёлкин смотрит на Наину, форменно-серую, кажется — в трещинах, как всё старое, гранитное и мраморное. Тысячу лет назад, сидя под её пытливыми глазами в беседке, он думал, она станет художницей, будет продавать свои картины за толстые стопки денег, уедет в Венецию, выйдет там замуж и навсегда останется в городе на воде, забыв о родной земле и своих корнях. Пчёлкин в тяжёлом повороте головы и пронзительном взгляде Наины видит её отца.

— Никогда не знаешь, кто первым захочет стул выбить, — говорит Наина.

— Завтракай, — произносит Пчёлкин, отступая и передавая ей масленый нож. — Тебе ещё народу служить.

Наина мажет маслом разрезанную, всю в сахаре московскую плюшку. Пчёлкин вымученно вздыхает, делая глоток горячего кофе, разглядывая колбасную нарезку, сыр, свежий хлеб, банку икры, и кривится. Почти болезненно. Он ведь предупреждал Наину — это всё не игрушки. Это всё — вполне реальные и живые тела: их либо прикрываешь, либо ими прикрываешься.

— Совсем плохо? — спрашивает проницательная Наина, глядя на мучения Пчёлкина.

— Лучше, чем вчера, — Пчёлкин отзывается мутно.

— Может, тебе маминого рассольника разогреть? Она мне передаёт в банках, я сама готовить не успеваю. Вы когда меня с Космосом с выпускного забрали, я спала до вечера, а потом съела две тарелки рассольника — и сразу стало хорошо. Давай?

Пчёлкин обводит Наину глазами, заботливую и мягкую, ещё минуты назад стойко выдерживающую чужой неуёмный натиск. Девчонкой она бегала жаловаться к отцу, если что-то вдруг происходило. Иногда Пчёлкин успевал среагировать быстрее, хотя ему она никогда ничего не рассказывала. Со временем Наина бегать перестала, пытаясь научиться решать свои проблемы сама, как сможет. Сможет ли она сейчас? И что случится, если нет? Пчёлкин, поразмыслив, кивком соглашается. Наина, запив сладость плюшки горьким кофе, поднимается и наскоро разогревает Пчёлкину суп.

— Уходить тебе надо, Айвазовская, — говорит Пчёлкин, когда дымящая тарелка оказывается перед ним. Он смотрит на неё снизу вверх, едва ли не молит одними глазами, потому что давить на Наину было бессмысленно. Пчёлкин уже усвоил. Наинин ответ сбивает трель телефона на подоконнике. Серёжа на том конце сообщает, что будет у неё через полчаса, если его не заметёт.

— Я могу отвезти, — предлагает всё слышащий Пчёлкин, когда горло от тепла, наконец, разжимает.

— Не надо, — Наина отказывается. — Не отнимай у нас шанс на выживание.

Пчёлкин щурится, оставляя это «нас», до сегодняшнего дня не существовавшее, не проглоченным.

— А уходить я как раз собираюсь, — Наина закидывает ногу на ногу и разворачивается к Пчёлкину всем телом. — Не могу больше так жить. Решим вопрос с Гольяновскими и всё. Уеду в Америку, вернусь к живописи, дом там у меня уже есть. И маму перевезу.

— Помощь нужна? — спрашивает Пчёлкин, медленно оживая.

— Ты велел к тебе не приходить, — напоминает Наина. Она помнила, но не злилась, спустя годы, наверное, разгадав причину той зимней ярости Пчёлкина.

— Я сам предлагаю. Нужна или нет?

Наина молчит, обводя блюдце по краю, а затем решительно трясёт головой.

— Нет, — отвечает она. — Пойду на крайние меры, а там будь что будет. Тарелку оставишь в раковине? Пойду собираться, чтобы Серёжа потом не ждал.

Наина пропадает из кухни, чтобы не дрожать землетрясением у Пчёлкина на глазах. Пчёлкин, насытившись, делает всё, как просила Наина, к тарелке в раковину отправляя ещё и пустые чашки с чистыми блюдцами. Не выдержав, он всё-таки хлопает ладонью по столу, не заботясь, услышит ли Наина. Кажется, Наина давно его не слышит. А слушала ли когда-нибудь? Чертыхнувшись, Пчёлкин умело и сам затягивает на шее красный галстук, надевает пиджак, всё гоняя это объединительное «нас» в голове. Наина возвращается с табельным в одной руке и кителем в другой. Пчёлкин помогает ей надеть мундир, в чести которого сомневался уже не он один. Наина, быстро убрав со стола, стягивает трубку с подоконника и выходит в коридор. Они с Пчёлкиным молча одеваются, думая каждый о своём, неповоротливо и угрюмо.

— Выйдешь из подъезда после меня, — говорит Наина, застёгивая шубу с тяжёлым от ствола карманом, — когда мы отъедем. У Серёженьки хорошая память на лица.

— Айвазовская, — зовёт Пчёлкин в зеркале сзади. Наина вопросительно мычит. — Если передумаешь, позвони. Я помогу.

Наина оборачивается, едва склонив голову.

— Ладно, — и тут же сдаётся. — Только ты женись поскорей, хорошо? А то в следующий раз, если тебя снова будут убивать, придётся искать меня на чужеземном побережье. А оно там знаешь, какое синее?

Пчёлкин знает. Всё море синее, как Наинины глаза.

— А знаешь, почему? — спрашивает он, пряча пластину жвачки между зубов. Наина от заманчивого предложения отказывается.

— Из-за микроорганизмов и химического состава воды? — предлагает она, поправляя сумку на плече.

— Нет, — Пчёлкин качает головой, улыбнувшись. Он поправляет пуховый платок на шее Наины, пальцами задевая беззащитную кожу. — Из-за неба. Море всегда отражает небо.