Прах отрясенный (2/2)

Пока же его и малое дразнило, распаляло, сводило с ума: восхитительная надежда и медленный поворот головы в ту сторону, где он ожидал увидеть Резнова. Если не было, то Никита испытывал настоящее разочарование, обиду, почти боль и, поскольку никто не смел причинять ему вреда, он злился и говорил себе, что расквитается с этим гадом, и ещё как. Но если его ищущий взгляд встречался с ясным волчьим взглядом, то происходило невероятное. Окуренное ладаном осени, грезящее городское солнце начинало печь во много раз сильнее, жарило крыши и асфальт так, что те трескались под ногами, даже в ушах от этого грома свистело и выло. Становилось невыносимо душно и весело. От улыбки распирало горло, кружилась голова, и было больно от желания обнять весь мир, весь мир и, где-то в его золотой пылающей середине, ровно между молотом и наковальней, его, молодого волка. И за эту боль, хоть она и сладка, тоже нужно было отомстить когда-нибудь.

Как только Никита, разъярённый и обрадованный волшебством и молнией через улицу, срывался с места, чтобы подойти к своему поклоннику и, наверное, потрясти его за шкирку, а то и морду начистить, тот мигом исчезал. Никита отлично знал свой Сталинград и знал, как в несколько больших тигриных прыжков пересечь чёртову улицу, дабы оказаться под той аркой или в том проулке, куда Резнов успевал ускользнуть, но изловить его не получалось. Виктор растворялся, как солёная вода в воде пресной. Никита только осматривался и видел, что на асфальте на теневой стороне улицы не осталось никаких следов. Никита чертыхался, ерошил волосы, улыбался и обещал, что скоро его, поганца, поймает и поквитается.

Прошло не меньше месяца, наступил не меньше, чем октябрь, когда Резнов подобрался ближе и ступил на опасный лёд. Местом их встреч стала одна забегаловка на старой площади — что-то среднее между рестораном, трактиром и пивной. Располагалось это заведение в историческом центре, возле набережной, в которую упирался проспект, заканчивающийся небольшим парком с фонтаном посередине. Никита сотни раз за свои годы бывал здесь, захаживал к родственникам, живущим в одном из богатых высоких домов. В универмаге одежды на этой площади мама заказывала ему костюмы. В одном из административных зданий неподалёку работал его отец. Да и в самой этой пивной Никита бывал. Она состояла из двух небольших залов, сообщающихся дверью. В залах были стойки и столы, поддерживалась славная атмосфера охотничьего домика, порой топили старый камин. Вечерами здесь собиралась заводская молодёжь, к которой ни Резнов, ни Никита пока не относились. Заходить в пивную мог кто угодно, но пьяниц оттуда быстро вышвыривали. Под потолком стояли весёлый гомон, дым папирос и политические споры. Там собирались друзья и назначали встречи возлюбленные — потом идти было недалеко до сквера с фонтаном и скамеечками. По вечерам на патефоне включали пластинки, и под «Бирюзовые колечки» и Морфесси парочки неумело топтались на освобождённом пространстве.

Чаще всего именно так, в осенних сумерках, под милую музыку, у горящего камина Резнов его ждал. Никита сталкивался с ним горящими глазами от порога и медлил несколько секунд, прежде чем войти. В отсветах огня бледное и острое лицо Резнова украшала тонкая приветственная ухмылка. Той незабвенной осенью Никите казалось, что эта волчья диковатая красота ему выпала, как выпадает человеку судьба. Впрочем, Никита тут же встряхивался, шёл взять себе кружку квасу, посмеивался и напоминал себе, что уж он-то сам никому ни в руки, ни в лапы, ни на клыки не дастся, никому своей свободы не уступит, и вообще, скоро уедет в Ленинград и оставит с носом этого подлючего Резнова, чтобы он там о себе ни воображал.

Там, потом, в другом городе и с другими заботами, можно будет что-то сделать с переменчивой судьбой, с предначертанностью, с тоской расставания. Они с Резновым расстанутся и разойдутся непременно, по противоположным сторонам земли — это не подвергалось сомнению, этого Никите хотелось не меньше, чем грядущей, неисправимой и наверняка незабываемой, отравляющей навсегда близости с ним. На протяжении последующих, прекрасных и удивительных взрослых десятилетий память, ассоциации и выдающее себя ускорившимся стуком сердце будут то и дело выхватывать из идущих мимо толп людей тех, что будут хоть немного похожи на этого Резнова. Только такие люди будут сердцем считаться красивыми. Красивыми сообразно тому идеалу, что закладывается первым увлечением, острым, как первая любовь, и всю жизнь, как нательный крест, несётся.

Храбро и весело Никита выпивал кружку и уходил, поскорее разгоняя в себе знакомое головокружение, от которого хотелось пошатываться на ходу, запрокидывать голову и улыбаться белёсому родному небу. Резнов крался следом, всё ближе и ближе с каждым днём, в конце концов настолько наравне, что приятели Никиты, становившиеся удивлёнными свидетелями подобных прогулок, стали считать его и Резнова друзьями. Чтобы стать кем-то вроде друзей, им необходимо было пройти путь, для них двоих особенно долгий. Оба были горды и самолюбивы, обоих тянуло друг к другу и с той же ретивой силой отталкивало. Разговоры начались с насмешек и перебранок, потом стали более мирными, житейскими и, хоть темы были избиты и очевидны, очень приятными для обоих. Простые слова, простые улыбки и согласия будоражили кровь. Никита ясно видел, как всё это мелко и глупо. С кем-либо другим из своих приятелей он не стал бы тратить время на пустой трёп, но здесь, с Резновым, витала в воздухе тайна, неизвестный ингредиент, магнит, который не давал соскучиться.

Никита не стал долго обманываться насчёт того, что не слова им обоим нужны, а то, что за ними — взаимный восторг и упоение, животная игра, глаза и руки, улыбки и дыхание, возня и потасовки, затеваемые по любому поводу. Не зря же Резнов водил его по заколоченным домам и окраинам, по заводским территориям и берегам Волги. Стоило остаться одним, и Никита, сам не вполне понимая, что делает, лез к нему с шутливой дракой, переходящей в упрямое объятие, а затем и с отчаянными поцелуями со вкусом воды и снега и неумелой лаской. Виктор отвечал ему тем же, хоть был более стыдлив и краснел и пыхтел вдвое больше. В ясные вечера гуляли до второго часа. В дождливые ночи скрывались по чердакам. Потом Резнов провожал его до дома, они расставались, и жар прекрасного свидания грел ещё долго — вплоть до следующей встречи.

Даже день в те золотые времена казался маленьким годом со своими временами, летним светом и зимней теменью. Что уж говорить о беспримерно долгом месяце, наполненном частыми и радостными свиданиями. Ближе к зиме они спускались в лесистые овраги, что прорезали город к реке, и там, под укрытием заснеженных деревьев, на проложенных лыжниками тропинках брались за руки и шли так. В холодном воздухе ладони не замерзали от взаимного тепла. Иной раз они накидывались друг на друга и валялись снегу, а потом, смеясь и охая, выгребали снег из-за шиворота и из рукавов. Устав, лежали на снегу, привалившись, тихо разговаривали, смотрели друг другу в глаза.

Никита уверял себя, что он находится не в положении того, кто любит, а в положении того, кто позволяет любить. Это защищало его от смятения и печали, но это же лишало его счастья, которое, в сравнении с тем, что выпало Резнову, казалось крохотным и недолговечным. Виктор же увлёкся сильно. Натянут был, как струна, и тонок, как лезвие, вспыхивал от любого движения и готов был на всё. Можно было сделать его своим охранником, своим псом и рабом, сказать ему слово — и он пустился бы на преступление, убил бы, если бы Никита дал понять, что кто-то его обижает. Благо Никите ничего не было нужно. Забавно было наблюдать. Забавно было относиться к страсти Резнова легко, в мыслях посмеиваться над ним и праздновать свою победу.

Но он всё ещё был красив в зиме и своей негасимой любви. Его рыжеватые светлые волосы мелькали среди белого и серого, как огонь лета. Когда его волосы намокали, они не гасли. Глаза его сверкали как звёзды, когда он падал в снег, легко и упоённо дышал, румяный, усталый и весь будто из мрамора… Но понапрасну, мальчик, ходишь, понапрасну ножки бьёшь. Ещё день — и он больше не был равен Никите по силе духа. Ещё неделя — и он стал слаб и уязвим. В декабре Никите пришлось налечь на запущенную учёбу. Отец хмуро требовал исправить двойки. Да Никита и сам понимал, что уроки для него важнее, чем очередное бесполезное болтание по холоду. В один вечер выбор был сделан. Никита знал, что в месте их встречи Виктор ждёт и пропадает напрасно.

После они ещё несколько раз встречались, кидались в овраге снежками, целовались. И одним вечером у Никитиного крыльца расстались как обычно, но навсегда. Виктор ушёл, спина и плечи скрылись во вьюжной ночной мгле. Никита не сказал ему, что уезжает — с какой стати? Может и хотелось, чтобы он всегда был рядом, но что-то подсказывало, что ещё рано, что оба они мальчишки, что ещё должны пройти годы и годы жизни порознь, и только если они снова встретятся в другой стране и в другом городе, увидят друг друга изменившимися и прежними, то тогда, в тот, другой, раз… Но и это мгновение прошло, как только затих шум в ушах, ускользнуло, запечатлеваясь в памяти, как последний час детства.

Вскоре Никита уехал. Без каких-либо унылых объяснений и бессмысленных затянутых прощаний с этим потерявшим привлекательность Резновым. Сталинград показался вдруг надоевшим и скучным, большой деревней, затхлым болотом, а северные столицы виделись новыми, неизвестными и много обещали. Мама не хотела покидать родной город, но и она признавала полезность переезда для Никиты. Так и ушли на долгих поездах, утопающих в январских синих метелях и ледяных туманах. Всё-таки немного переживая из-за прошедшего, Никита в дороге раздумывал и мысленно не соглашался, что причинил Виктору вред. Резнов наверняка разобидится, сочтёт себя оскорблённым в лучших чувствах, использованным и брошенным, но что с того? Дурак сам виноват, что оказался наивен и доверчив. Первая любовь, если это была она, не принесла ничего плохого ни тому, ни другому. Только хорошее. Но довольно об этом. Полно, Машенька, убиваться. Раз настало времечко расставаться. Никита стал взрослым, стоило степи за окном завернуться с небом в круг.

Пришлось, конечно, не раз вспомнить, всерьёз пожалеть и покаяться. Первая любовь вернулась бумерангом и больно ударила во второй любви. Собственные безразличие и неприступность были отплачены в стократном размере в Ленинграде. Ирина его измучила, и нередко Никита замечал в ней черты Резнова. Он удивлялся, но понимал, что лишь сам их выдумывает, сам приписывает, сам отчего-то помнит Виктора, хотя был уверен, что выкинул из головы. Но, видимо, некий след на сердце остался. След меньше и легче, чем та глубокая рана, которую нанесла Ирина. Но вся наша жизнь из тяжёлых следов.

Эти многолетние, трудные, словно затяжная болезнь, страницы пролетевшей в горе молодости Никита предпочитал переворачивать скопом. Его сердце было сильным, созданным для ураганов, поэтому оно вместило в себя и Ирину Кравченко, и её смерть, и потом не перестало стучать ровно. Полно, Машенька, убиваться. Вторая любовь тоже осталась в прошлом, и Никита не давал ей себя терзать. Вместо неё в лирические минуты он охотнее обращался в памяти к своему счастливому детству и к любви первой и детской. Пусть то, в сравнении с Ириной, была не любовь, а ерунда, но она была чиста, невинна и безболезненна.

Ирина отошла от царствования лишь в начале новой войны, в сорок первом. Никита по долгу службы вернулся на малую родину и участвовал в обороне. Любимый город детства, пыли и найденной красоты, город дорогой и оставленный. Лишь по детским воспоминаниям город чудился сказкой и лишь эта иллюзия отогревала душу родным теплом. С каждым годом Сталинград в памяти становился тем милее, чем дольше и безразличнее разрастался по душе Ленинград и другие столицы… И вот, двадцать лет спустя, довелось вернуться на обожжённые ледяные руины. Так же, как его отец когда-то на срок военного похода вернулся в свою Восточную Европу, Драгович вернулся совершенно другим, с багажом иногородних историй за плечами. Поэтому не вернулся, а посетил заново. Ненадолго и без особых сердечных терзаний, благо ничего нельзя было узнать.

Он почти не удивился, столкнувшись в Сталинграде с Виктором Резновым. Это казалось закономерным, казалось наградой и непременным атрибутом дорогого города. Память и редкие сны крепко связали Виктора со Сталинградом. Резнов город не покидал, а потому не изменился. Конечно он вырос, постарел, заматерел, озлобился и стал солдатом. Но Драгович моментально узнал его и, под слоем грязи и незначительных перемен, нашёл в нём прежнего прекрасного мальчишку. Сильно было чувство, будто он знает Виктора слишком хорошо. Пусть Резнов обтрепался и потерял свою притягательную молодую повадку, но внутри он остался тем же брошенным ни за что недопёском, милым, но нелепым, как и всё, что, взглядывая с высоты прожитых лет, было с первой любовью связано.

Самые яркие и особо хранимые воспоминания слагаются в детстве, в том периоде, когда душа слаба и впечатлительна, но уже полна смелости и готовности начать жить. Не важно, было ли произошедшее чем-то по-настоящему значительным или же свершилось внутри и бесшумно. Крохотный инцидент, песчинка, которая для взрослого человека не стоила бы ничего, произойди она с ним не в прошлом, а в настоящем, но Драгович испытывал огромную нежность к этому игрушечному прошлому. Всё припомнилось: кружения по городу, как сам взбегал по лестницам, счастливый, и как сияло сентябрьское солнце. Осенний лес в оврагах, в сумерках шелестели листья, бирюзовые колечки, укутанный лыжами снег, и его намокшие волосы не гасли, и его глаза сияли, как волчьи огоньки в степи под звёздами, «ты ушла и твои плечики скрылися в ночную мглу…» Лишь потому Виктор был хорош, что быстро, как сирень, его божественность отцвела. Но она была первой. Первой ушла на дно души и всё, что легло поверх могилы, невольно и нечаянно повторяло форму первого рельефа, даже Ирина. Может, это не Резнов в ней узнавался, а она чем-то изначально напомнила его, тем и приворожила себе на беду.

Драгович был теперь намного выше Резнова званием, положением и возможностями, был давно и прочно хозяином жизни. Его отец умудрился пережить времена репрессий и теперь занимал высокий пост в Генеральном штабе. Не удивительно, что его сын, будучи двадцативосьмилетним, был уже полковником. Был ли Никита сам хитрецом и негодяем или же дальновидным талантливым военачальником, не так уж важно. Резнов всё равно смотрел бы на него с одинаковыми презрением, возмущением и свирепостью все те дни, что они воевали среди тысяч людей вместе. Драгович был тыловым командиром. Резнов был снайпером. Встречались они редко.

Драгович не раз намекал на свои сентиментальные чувства, которым мог бы дать волю, но мечущие молнии взгляды Резнова явно отвергали воссоединение. Вряд ли только потому, что Резнов и впрямь считал тыловых командиров манипуляторами, а тех, кто по причине немцев в городе не смог прийти на помощь, оппортунистами. Даже хоть чуть-чуть предателем Драгович не был, априори не мог им быть и не смог бы стать даже при желании, а потому такие обвинения, которые Резнов откуда-то выдумывал и не преминал оглашать среди солдат, могли только расстраивать и злить. Но Драгович их прощал, с хитрой ласковой улыбкой попустительствовал.

Смешно конечно, что всё это делается в отместку за то, что много лет назад Драгович, уезжая в Ленинград, перед Виктором не отчитался и не простился как следует, но, видимо, Резнов был обижен именно этим — что его оставили за бортом. Что бросили, что растоптали гордость и пренебрегли бережно преподнесённым волчьим сердечком, что он остался в дураках. С годами детская обида переросла в отторжение и ненависть. Но может, отведя злость, он переменится? Может Никите ещё удастся наладить с ним контакт, снова стать друзьями? Он даже прикрывал порой Резнова, когда тот заходил слишком далеко в своей военной отчаянной самостоятельности — конечно в тайне от Виктора, а то бы он совсем с ума сошёл… Нет, понапрасну, мальчик, ходишь, понапрасну ножки бьёшь.

Потом он перестал быть одинок. Где-то среди развалин Резнов откопал и демонстративно принялся таскать с собой какого-то мало соображающего детину дремучего вида. Никита лишь посмеялся над своей послушно проснувшейся, даже несколько приятно покалывающей горло ревностью. Конечно этот шуганный пёс и в подмётки не годился Никите. Но как-то вечером пришли и отказались уходить досадные мысли: эти сталинградские осенние дни есть та самая, когда-то предвиденная встреча. Долгожданное, хотя не ждал и не чаял, много лет спустя свидание с милым другом, пронёсшим сквозь бури память об общем прекрасном и печальном. Тот самый «другой раз», когда они могли бы снова сойтись и уже не расходиться… Сейчас они друг от друга далеки, как далеки звёзды, но прошлое их роднит крепче любых иных уз. Стоит только сделать обоюдное усилие, как то усилие, что легко далось им в детстве, когда они вели пустые, несколько унизительные для гордости, но столь радующие разговоры…

Но Резнов глядел волком и на всякую попытку подружиться лишь огрызался. Под напускной любезностью Драгович скрывал раздражение, невольную и постыдную обиду, нанесённую чувству, которое должно было остаться неприкосновенным. В вечной памяти оно таким и оставалось бы. Но в реальности родная, как ни крути, душа отвергла его порыв. У Резнова полно поклонников, он вертит ими, как хочет, и портит наивные крестьянские головы, наверное, всё той же дурью, какой заразился в детстве — той самой, какую Драгович почитал своей собственностью. Утешение самолюбию можно было найти только в уверенности, что сам Резнов в повторениях пройденного не находит искомого. Никого похожего на того, кем был Никита. Виктор не испытывает тех восторга и спешки, тех льда и воды, что были у них на двоих. Вот Резнов и топчется на месте, вспоминает с другими о неповторимости первого, но толк едва ли выйдет. Толк выйдет только если он отделит землю от огня, тонкое от грубого, осторожно и с большим искусством, и придёт к единственному верному выводу… Он не был Никите безразличен. Он был всё ещё красив, к нему, стоило прислушаться к сердцу, ещё тянуло, как ни к кому другому.