Heartbreak campaign (2/2)

Вудс ненавидел себя за то, что прячется, как трус, и боится телефонного разговора. Порой тянуло послать эту смехотворную конспирацию к чёрту: пусть они приедут и полюбуются на своего Алекса! Но тут же Фрэнк одёргивал себя. Нет, это бесчеловечно — ещё один удар для матери Алекса и для его отца, благородного и честного героя, которого Фрэнк уважал. Пусть уж лучше они винят его, Фрэнка, чем страдают от той горчайшей истины, которую вынесут из поведения Алекса, если увидят его: что их сын бессердечный подонок, беспричинно отказавшийся от семьи. Фрэнк не сможет им объяснить (да они и слушать не станут), почему Алекс такой — не сможет, потому что и сам не может понять. Иногда ему хотелось набить Алексу морду — так сильно хотелось, что оставалось только сбежать из дома и смертельно напиться… Трагическая и безответная переписка оборвалась с последним письмом, не от отца, а от одной и из великодушных дочерей. Её звали Марион. Она и теперь не винила ни брата, ни человека, который его прячет. Она с печалью сообщала о том, что их мать умерла, и если Алекс захочет, он может прийти на похороны. Алекс не захотел. Ещё она написала, что отец очень расстроен и едва ли простит его, но если Алекс захочет, он может приехать к ней в Рейнир — дверь её дома всегда открыта, она всегда будет рада видеть его. Какое Алексу было до этого дело?

Одно оставалось неизменным: ночью — стоны о Викторе, днём — Драгович, Кравченко, Штайнер должны умереть. По крайней мере, Алекс больше не сбегал, никуда не рвался и неделями отказывался выйти на улицу. Несчастный и беспомощный в своём безумии, весь он был как на ладони. Он покорно беседовал с психологами, выполнял какие-то письменные задания для них. Кто-то из психоаналитиков пытался разобраться, кто такой Резнов. Доктор уговорил Алекса вести дневник и записывать мысли, касающиеся Виктора. Фрэнк позже прочёл этот перепутанный опус, что начинался как школьное сочинение и переходил в безумный поток сознания. Алекс называл Резнова героем и своим другом. Тут же мешались повторяющиеся горестные слова о том, что Виктор его использовал и бросил. Какой-то генерал Амсель, Сталинград и Берлин, каша из мест и имён. Часто повторялось имя некоего Дмитрия, который в военные времена был другом Резнова. В другом месте Алекс называл Дмитрием себя. Тут же упоминался и Драгович, Воркута, строчки скакали и сливались в расплывчатой неразберихе, на которую что-то капало, вновь «он использовал меня» наскакивало на «он был моим другом».

Фрэнк старался зазывать в гости прежних товарищей Алекса. Хадсон оставался всё таким же непроницаемым, но и он постепенно привыкал к Мэйсону и, наверное, по-своему привязывался. Кроме того, Хадсон в какой-то мере заразился идеей выследить Драговича и временами помогал в поисках. Все старые друзья сочувствовали Алексу — Джозеф Боумен, Терренс Брукс, Григорий Уивер. Возвращаясь со своих заданий, они навещали его, выслушивали, подбадривали. Большинство других оперативников, близко с Мэйсоном не знакомых, сторонились и побаивались его, но некоторые им интересовались. Один раз Уиверу пришла в голову якобы замечательная идея: Алексу надо развеяться. Фрэнк не знал, каким образом, но Уивер уговорил знакомую девушку, тоже работавшую в управлении и когда-то с Мэйсоном видевшуюся, сходить с ним на свидание. Идея оказалась провальной. Уивер устроил их встречу, но Алекс до смерти напугал девушку: невинный разговор быстро перешёл у них в яростные выкрики насчёт Драговича.

Фрэнк был рядом и переживал за Мэйсона, но потихоньку начинал тосковать по приключениям и путешествиям. Опасность и тяжесть оружия были нужны Вудсу как воздух, сил было в избытке и их тянуло применить по назначению, к тому единственному, что Фрэнк умел делать хорошо. Уже год он был прикован к Алексу и то, что сначала виделось благородным служением дружбе, теперь оказывалось унылой и неблагодарной каторгой. Да, конечно, это был Алекс, любимый друг, и Фрэнк пошёл бы на всё ради него. Но Фрэнк видел, что Алекс в нём не нуждается. Ему и один на один хорошо со своим наваждением. Алекс порой даже не замечал присутствия Вудса. Днём он возился со своими бесплодными поисками, а ночи проводил с Виктором и его именем. С ним Алекс разговаривал, его в чём-то убеждал, у него на коленях глухо плакал. А если Фрэнк, забеспокоившись, вторгался в их единение, Мэйсон смотрел на него, не узнавая, и прогонял.

Фрэнк понимал, что может злиться, но не в праве ревновать. Нет у него никаких на Алекса моральных прав, несмотря на всю любовь и преданность, а у этого скверного старого разбойника, давным-давно мёртвого — есть, и это разбивало сердце. Нетрудно сложить два и два и понять, в чём тут дело. Ночные кошмары Мэйсона не всегда ужасны, звуки и крики, которые он издаёт не всегда наполнены болью, вернее, всегда, но изредка в ней слышится откровенное наслаждение. Какая мерзость. Алекса пытали, запихивали в его голову какие-то цифры, но проклятый Резнов больше прочих повинен в его сумасшествии. Может, потом он и помог Алексу бежать, но в первую очередь этот Виктор был насильником. Русский ублюдок, уголовник, который воспользовался слабостью Алекса и пользовался на протяжении всего плена… Алекс прошёл через всё то страшное и унизительное, что делают с неспособными защититься в тюрьме. И это Алекс, Алекс — тот, прежний, гордый и неприступный, semper fidelis, идеальный сын идеальных родителей из Анкориджа, один из лучших агентов ЦРУ. Его красота и сила, таланты и преданность делу, стремительность и зеленоватые рысьи глаза — ценность, которую Фрэнк почитал святой, была осквернена, походя растоптана в грязи каким-то русским гадом.

Но тут, сердясь, Фрэнк со стыдом признавал, что и сам, пока Алекса не было, Бог знает, до чего дошёл в своих мыслях: до того, что любит его, что нет ничего плохого в том, чтобы стать любовниками, если Алекс выразит такое желание. Но надо смотреть правде в глаза, желание возникло у самого Фрэнка, пусть он и избегал себе в нём признаться. Так не лицемерно ли с его стороны клеймить неведомого Виктора? Но нет, тут дело совсем в другом. Ублюдку Виктору было плевать на Алекса. Алекс был для него куском безвольного мяса. А Фрэнк его любил. Возможно, если бы Алекса не испортили в тюрьме, между ними не возникло бы плотских отношений. Но, с другой стороны, разве Фрэнк подсознательно не жаждал этих отношений? Если это нашло в нём отклик сейчас, значит рано или поздно проснулось бы. А раз так, проснувшись и не отрывая от Алекса зоркого взгляда, Фрэнк был бы трепетным и терпеливым завоевателем. Он бережно обращался бы с тёмной душой Алекса и с его земной сутью, ценил бы его человеческое великолепие и сам бы охранял его независимость. Он взял бы на себя ношу пусть даже сокрытой любви и нёс бы ответственность за свою нежную тайну.

Алекс достоин самого высокого отношения. А Резнов его опоганил и вышвырнул. Алекс этого не понимает, потому что неимоверно запутан, выброшен на берег, как загарпуненный китёнок, и ничем ему не помочь, ведь он никого не услышит. Там в Воркуте у Алекса была не любовь, не отношения, а издевательства. Именно это повлияло на Мэйсона фатальным образом. Человека, прежде сильного и гордого, кинули в положение тряпки, о которую вытирают ноги, и заставили этим положением наслаждаться. Как же это было тяжело, если он, такой смелый и стойкий, сломался, сдался, покорился этому ублюдку Виктору и принял его в своё сердце и разум, стал им одержим столь мучительным и страстным образом. Не трудно догадаться, что Алексу снится и видится, что не даёт ему покоя, когда он без конца повторяет имя Виктора. Да и тот нелепый поцелуй после убийства Кеннеди — мелочь, которая Фрэнку всю жизнь перевернула, для Алекса эта мелочь — лишь краткий порыв, бесплодная попытка напомнить себе о другом, о любимом в его понимании, а по факту — о злодее.

Насилие, которое Виктор над ним совершал, противоестественное и извращённое действие, дополненное психологическим насилием, кажется Алексу любовью. Его согласие на неё обусловлено вынужденной покорностью и бессилием. Чем тут можно помочь? Как вырвать Виктора из его сердца? Кто может это сделать, не рискуя собственным… Не поможет тут ни грёбаная романтика, ни обезоруживающая искренность, ни честный разговор по душам. Так что же? Быть может, решительные действия? Но нет, нет. От этого станет ещё хуже, да и Фрэнк не способен так с Алексом обойтись — тоже воспользоваться им, обмануть его доверие. Даже если полностью отбросить собственную выгоду — да её ведь и нет, успокоить свою совесть бескорыстием и поверить, что он делает это только ради Алекса, для Алекса подобное самопожертвование очевидным не будет… Алекс и так был истерзан происходящим у него в голове беспорядком. Усталый и испуганный, он изредка приходил в себя, у него случались просветления, и он ненадолго становился прежним, вполне себя контролирующим. В такие моменты он сознавал, что творит и как ведёт себя. Он беспомощно смотрел на Фрэнка, но только мрачнел и запирался. Вместо благодарности он грубил и просил оставить в покое. В его мутно блестящих глазах стояли злые слёзы бессилия. Он никого к себе не подпускал.

Но потом снова на их угрюмую берлогу падала ночь, Алекс рушился на кровать и засыпал мгновенно. Виктор приходил к нему позже, чтобы нещадно казнить на протяжении многих часов. Фрэнк не решился бы уничтожить соперника методом становления на его место, но эта мысль вновь и вновь приходила в голову вечерами, вместе с раздражением от бесполезно промелькнувшего пустого дня и тягостным возбуждением, от которого никуда было не деться. Фрэнк чувствовал, что сам сходит с ума, что сам устал и истерзался, что должен вырваться из этого плена и вдохнуть свежего воздуха дальних путешествий. Но как оставить Алекса? Фрэнк не нужен ему, но ведь кто-то должен следить, чтобы он ел и не забывал принимать лекарства. Прежде Фрэнк клялся себе, что не бросит его, никогда не отступится.

Всё закончилось маленькой катастрофой, которую Вудс откладывал как мог, но понимал, что рано или поздно она произойдёт. Он и сам извёлся от постоянного нахождения рядом с Алексом, и Алекс не мог найти выхода для сводящего с ума напряжения. Весь день они провели вместе, разбирали теорию, о которой Фрэнк уже в третий раз слышал. Алекс был таким оживлённым, таким близким и тёплым, невыносимо притягательным в своём надломленном телесном совершенстве, и в то же время таким недоступно далёким. За долгие месяцы, проведённые рядом с ним, Фрэнк привык к нему, сроднился с ним, научился угадывать его привычки и распознавать движения, словно свои собственные. От постоянного нахождения рядом стёрлась неловкость, обособленности не осталось, смешались запахи, перепутались вещи и одежда, но вся эта внешняя близость только дразнила и изводила. Магнетическая тяга влекла, но не давала слиться. Их разделяла внутренняя пропасть. Порой казалось, что эта пропасть исчезнет, стоит крепко его обнять… Но это едва ли помогло бы.

Лил дождь. Тяжёлый ливень поздней осени. В непогодные ночи Алексу становилось особенно тревожно. Он снова метался и выкрикивал имя, ставшее для Фрэнка синонимом отчаяния. Вудс научился угадывать по интонациям, что Алексу снится, но в этот раз позволил себе ошибиться. Проснувшись, он подумал, что Алексу очень плохо и, вздыхая и чертыхаясь, пошёл его успокаивать. Мэйсон сидел на кровати и неразборчиво бормотал. Несмотря на открытое в бурю окно, от Алекса так и веяло жаром. Часто его кошмары сопровождались лихорадкой. Фрэнк знал об этом, и потому тут же на столе всегда стояла миска со льдом, чтобы намочить компресс и приложить к его лбу. В воспалённом сознании мысли мечутся как угорелые, и от них не уснуть… Алекс вскинул лицо и окликнул проклятым именем. Нередко ночью Алекс принимал Фрэнка за Виктора и обращался, говорил и веселился, порой ловил за руки и тянул к себе, просил. Так же и сейчас. Обычно Фрэнк упирался, включал свет, тряс его за плечи, хлопал по щекам, но в этот раз не смог. То ли руки Алекса были слишком горячими и упрямыми, то ли его дыхание срывалось в стон, то ли блеск глаз ловил дождевые отсветы. Он умолял не уходить, и Фрэнк не смог уйти.

Не так это должно было произойти — Фрэнк твердил себе, что не должен уподобляться русскому насильнику и свою нежность к Алексу марать горячечным бредом. У Алекса это не любовь, не искреннее желание, а наваждение, а Фрэнк для него — то же, чем сам Алекс был для своего злодея… Но не получилось устоять. Фрэнк иногда задавался волнующим вопросом, каково это будет. У самого Вудса опыта было немного. Весь опыт составляли несколько позабытых подружек, да проститутки, которых не хотелось целовать. Но Алекс, увы, был испорчен в проклятой тюрьме так изощрённо, что даже у безумного, даже у больного — у него опыта хватало. Бросив с ним вяло бороться, Фрэнк поддался поцелую, долгому, страстному и жадному, и совсем скоро забыл, как всё это неправильно. Голову охватило огнём, который лавиной пробежал по всему телу. Кем бы этот испорченный русский Алекс ни был, целовать его было так приятно, что всё внутри сжималось, напрягалось до дрожи и затем распадалось, даря мгновения сладостного бессилия. Алекс утянул его к себе в ворох одеяла и, спеша, срывая обломанными ногтями царапины, принялся хватать и гладить, обнимать, сжимая отчаянно и до боли. К счастью, имя Виктора он больше не произносил, но зато среди поцелуев с его колючих, горячих и солёных губ сыпались, словно ракушки, волчьи слова благодарности, радости и любви — Фрэнк немного понимал по-русски.

Фрэнк не мог оставаться безучастным. Если бы он ещё обратился к разуму, то остановился бы. Но благоразумие уже дотлевало, съеденное огнём звериной тяги и утоляемой, наконец, тоски, такой же острой, как вымученное счастье обнимать это столь дорогое для него тело. Всё-таки это был Алекс — его знакомое до последней чёрточки лицо, его мягкие волосы, его притягательный человеческий запах. В другом мире, при иной, более благополучной и мирной судьбе, разве мог бы Фрэнк рассчитывать на нечто подобное? Проклятый Виктор хорошо его обучил. Словно повторяя заученный урок, не отрываясь губами от кожи, Алекс метнулся вниз, и здесь пришёл конец рациональному восприятию действительности. Его податливый мягкий рот был ещё горячее рук, ещё нежнее и плотнее, чем только можно представить. У Фрэнка и без того давно не было близости, и теперь казалось, что он умрёт от того, как ему хорошо.

Но Алексу было необходимо другое. Он и тут сделал всё сам. Перевернулся на живот, притянул к себе, подставился. Фрэнку осталось только вцепиться в его плечи, навалиться и двигаться, задыхаясь от ощущений, от его жара и болезненной узости, от его скользящей под рукой мокрой кожи и перекатывающихся под ней львиных мускулов, от его протяжных стонов, заглушаемых его же рукой, и рывков навстречу. Фрэнк совсем потерял голову. Не то что в его жизни не бывало такого секса, это было вообще вне категорий. Тело перехватывали судороги, но и они приносили удовольствие. Преодолевая боль и накатывающее бессилие, он двигался как машина, жестоко вколачиваясь в то, что уже не было Алексом, а только причиной, объектом его невыразимого, бьющего повсюду наслаждения. Когда всё закончилось, он упал на Алекса совершенно без сил. Эйфория набегала волнами, в ушах звенело так неистово, что он не слышал собственного дыхания. Медленно, лениво возвращались голову мысли: хорошо ли было Алексу, не больно ли ему… Глубокий и вязкий сон охватил сознание.

Проснулся Фрэнк совершенно счастливым, великолепно отдохнувшим и приятно уставшим, но это длилось лишь несколько секунд. В сером свете пасмурного утра он сразу понял, что натворил. Стоило шевельнуться, и Алекс тоже проснулся. Фрэнк не успел ничего ему объяснить, да и что тут скажешь. Даже если у Мэйсона отшибло память, боль, которую он испытывал, ясно дала ему представление о прошедшей ночи. Он захрипел, забарахтался, глаза его наполнились обидой и яростью. Может, со сна он неверно воспринимал реальность. Может, произошедшее представилось ему насилием, обманом, может, его первой мыслью было, что он изменил своему разлюбезному Виктору и предал его память. Так или иначе, он никогда Фрэнка не щадил, никого не стремился понять, не страдал милосердием. При всех мучениях, которые Алекс перенёс, он никогда не посчитал бы виноватым себя. Сжимаясь в клубок, он откатывался всё дальше. Зашипел сквозь зубы:

— Какого чёрта тебе от меня надо… Что ты наделал… Не прикасайся ко мне… Уйди… Убирайся прочь…

К счастью для себя, Фрэнк не стал оправдываться. Всё было кончено. Он виноват. При всех провалах в памяти, этого Алекс — тот, прежний Алекс, ему не забудет и не простит. И он прав. Глупо было предположить, что этим можно уничтожить соперника. Фрэнк ведь думал, что это будет лекарством, обжигающе горьким, но успокаивающим, приносящим облегчение. Но оказалось ядом. Он навредил Алексу, потому что поддался своим животным инстинктам и явно переусердствовал. Навредил, потому что торчит тут с Мэйсоном целый год, теряет время попусту, мучает себя и стесняет его, когда ещё год назад должен был оставить Алекса в покое. Фрэнк ничем не может ему помочь… Но ведь он клялся, что не отступится от Алекса? Да, от не отступится, никогда. Но Алексу он не нужен. Давно следовало это признать.

Для Фрэнка имелось иное лекарство. Правда, и оно было ядом — об этом всё время говорили по телевизору и радио, писали во всех газетах. Но Фрэнка оно излечило бы. Вьетнам — вот где он должен быть уже давно. Война в Юго-Восточной Азии набирала обороты. Ещё в шестьдесят четвёртом в ЦРУ было сформировано специальное подразделение с базой в Кхесани для действий в регионе, охватывавшем так же Лаос и Камбоджу. Всё то же самое: саботаж, дезинформация, разведка, спасение пленных и некоторые другие специфические операции, которые нельзя поручить обычным военным. Фрэнк ещё тогда хотел войти в спецгруппу, но медлил, заканчивал другие дела, а потом вернулся Алекс… Теперь во Вьетнаме становилось всё жарче, туда его взяли бы без вопросов. Дома его держал только Алекс, а ныне наоборот от Алекса нужно было сбежать. Сбежать в самое пекло, чтобы там, среди огня и боёв новыми физическими страданиями заглушить те раны, которые Алекс невольно ему нанёс.

Утверждение и отправка не заняли и недели. В первые дни шестьдесят седьмого года Фрэнк оказался во Вьетнаме и вздохнул с облегчением. Он написал Алексу лишь одно короткое неловкое письмо — и то электронное, где позволил себе обронить лишь одно ласковое слово. Ответа не ждал, ведь у Алекса есть дела поважнее — Драговича выслеживать. На другом краю земли стоял дикий бедлам: грязь и кровь, рёв танков и звериный вой первобытной жизни среди смертельных ловушек, хищников, ядовитых насекомых и бриллиантовых ливней — всё это было Фрэнку необходимо. Так легче. Каша, чтобы расхлебать, задание, чтобы выполнить, как будто после выполнения всех заданий он однажды вернётся в заснеженный сонный город, в маленький уютный дом среди сосен, в свой угол, к книге и милому мальчику. Этого не будет, но за это стоит сражаться. Далеко от дома, под сквозным чёрным небом, в вертолётной пыли и гуще жары… Брось через барьер своё сердце и последуй за ним.