Проскинитарий (2/2)

Его не сажали под замок и не запугивали, но бесконечно водили по комнатам, кабинетам и камерам — опрашивали, осматривали, вкалывали особые лекарства, подключали к приборам, качали головами, спорили друг с другом, говорили в телефонные трубки и напряжённо курили. Некоторые люди были Алексу смутно знакомы — те спрашивали его лично, озабоченно и тревожно, требовательно и зло, всё спрашивали и спрашивали. А Алекс отвечал. Что попал в руки врага при выполнении секретной операции в Заливе Свиней в шестьдесят первом. Был переправлен в Советский Союз, в страшное место под названием Воркута. А через два с половиной года сбежал оттуда. Сбежал с другом, которому вырваться не удалось. А теперь оказался здесь. Вот и всё. Никакой перевербовки. Самочувствие нормальное. Готов к работе.

Ловя редкие проблески здравомыслия, Алекс сознавал, что неожиданно появившегося из ниоткуда и странно ведущего себя агента, которого уже два года считали мёртвым, не могли не подвергнуть бесчисленным проверкам, а затем не упрятать как можно дальше и глубже. Догадка Алекса о том, что за его вызволением из Воркуты стоит американская разведка не находила подтверждений — по всему выходило, что никто не знал, где его держат. И теперь мало у кого не возникло бы сомнения, что его завербовали и заслали. Даже его старые друзья не будут столь наивны, чтобы признать, что перед ними прежний Алекс Мэйсон. Но кое-кому этого не требовалось.

Выкатившись из очередного провала, Алекс нашёл себя в крепких руках. Его жесткого обнимали, тискали, вскрикивали и возили по стенам, а Алекс не мог понять, но в какую-то секунду перед ним мелькнуло лицо, которое он принял за Резнова. Так принял, что безнадёжное сердце сжалось от восторга и благоговения, и Алекс, не успев сообразить, со всем жаром, любовью и отчаянием ответил на объятие, тоже начал скулить и дёргаться. Но ошибка скоро развеялась. Это был всего лишь Фрэнк Вудс, узнавший, что Алекс вернулся и, несмотря на все препятствия, опасения и сложности, метнувшийся навстречу. Отличный друг и верный товарищ. С тоской и укором Алекс признал, что он чем-то на Резнова похож. Не столько лицом, сколько общими очертаниями, фигурой и телосложением.

Фрэнк с их последней встречи почти не изменился. Прибавилось татуировок на огрубевших предплечьях и нежности в сердце. Так он на Алекса смотрел, так был рад, так сиял — даже прослезился. А уж сколько слов, сколько вздохов и смеха. Он был счастлив и полон самых светлых ожиданий. Алексу он верил безоговорочно. Возможно потому, что обязанность сомневаться и подозревать была переложена на другие плечи. Фрэнк же стоял за Алекса горой и всеми силами старался это показать.

Он тут же выложил, что за прошедшие два с лишним года не было ни дня, чтобы он не вспоминал и не терзался. Но были вечера, когда он напивался в баре, и стены, разбитые кулаками, и одинокие ночные прогулки под летним ливнем, и упрочивающаяся с каждым новым заданием, которых было всего ничего, уверенность, что ни с кем, кроме Алекса, у Фрэнка не будет взаимопонимания и доверия. Оказалось, что имела место даже поездка в Анкоридж к семье.

Не стоило хоронить Мэйсона раньше времени, но Фрэнк и не делал этого. Он и сам не верил, что Алекс мёртв — конечно не верил, но помнил, что прежде Алекс хоть раз в несколько месяцев ездил домой и после каждого успешного возвращения с опасной миссии звонил матери. Теперь же родителям Алекса сообщили, что их сын погиб на службе, но подробностей они не знали. Фрэнк тоже не мог открыть всех деталей, но зато мог хоть сколько-то их просветить и убедить отца, что Алекс был настоящим героем и пожертвовал собой, спасая товарищей. Для отца это было достаточным утешением. Мать горько плакала, Фрэнк и сам был расстроен. Зато теперь он был страшно рад, что Алекс увидится с родителями, правда, как скоро — неясно.

Фрэнк настаивал, чтобы Алекса восстановили в прежнем положении, но едва ли это было возможно. Однако Фрэнк остался рядом, поддерживал, во всём помогал, направлял. Алекс не говорил ему о цифрах и провалах в памяти, но поручил себя ему. Цифры подсказывали, что сейчас Алекс должен выждать время, затаиться, делать, что от него требуют, и не вызывать подозрений.

Вскоре Алекс понял, что его, как это ни странно, признали чистым. Ему ничего не объясняли, но он получил большую долю свободы. Алекс продолжал проходить проверки. Много спал и ел, восстанавливался телесно и, под присмотром Фрэнка, возобновил физические тренировки. На время Алекс перебрался жить в его служебную берлогу — полупустую квартиру, пыльную и гулкую.

Надзор с Алекса сняли, оставив присматривать за ним только одного агента — Джейсона Хадсона, смутно знакомого Алексу по прежним годам. Алекс ничего не знал о нём, Хадсон был скрытен и, возможно, его присмотр был надежнее охраны, конвоя и решёток. О нём ничего нельзя было сказать. Даже ночью он прятал глаза за солнезащитными очками, и действовал, словно машина. Фрэнк его невзлюбил с первого дня — понятное дело, Хадсон Алекса контролировал и во многом управлял его действиями и передвижениями.

Алекс пробыл в этом подвешенном состоянии пару недель. На их исходе Хадсон пришёл за ним и сказал, что надо ехать. Неизвестность была привычной издержкой профессии. После провала в памяти Алекс нашёл себя в самолёте. Он прежде бывал в Пентагоне и узнал его очертания — и сердце забилось часто и рвано.

Дыхание перехватило от чувства, будто он приближается к своей цели. Цифры затопили голову. Волнение и напряжение достигли предела. Стали подрагивать пальцы, мышцы сводило судорогой. Последующий шаг, который Алекс должен был сделать, всё ещё не выходил из тьмы, не становился ясен, хотя был близок как никогда. Догадка обжигала и сводила с ума, но не становилась конкретнее.

На взлётном поле их встретили. Несколько бронированных автомобилей, мотоциклы, огромный штат охраны. Всё это было не для Алекса, а для тех, что ждали в одной из машин, куда усадили его и Хадсона. В просторном полутёмном салоне лимузина, кроме водителя и охранника за перегородкой, сидели двое, оба Алексу отдалённо знакомые — министр обороны Роберт Макнамара и какой-то значительный военный. Алекс удостоился пожатия руки, кивка и одобрительной ухмылки. Неужели его приняли и ему доверяют, позволяют вернуться на службу? Алексу сложно было бы в это поверить, если бы сквозь перебор цифр в ушах пробились разумные доводы. Зачем рядом Хадсон — чтобы контролировать каждое его движение. Вокруг полно охраны, а у Алекса нет никакого оружия. Мог бы он броситься на важного политика с голыми руками, если бы был завербован? Странная мысль. Да, мог бы. Но в обход понимания к нему уже подобралась другая идея…

Кортеж двинулся и зашёл разговор о цели визита. Говорил Макнамара, Хадсон и другой суровый военный молчали. Алексу передали папку с делом. Он пробежал глазами фотографии и скупые строки информации. Речь шла о генерале Драговиче. Вот как.

Макнамара обронил весомое «кажется, вы уже встречались», и Алекс, хоть туго соображал, за последующую минуту, преодолевая головную боль, связал воедино: презрительное лицо на фото, памятный день прощания с Кубой и золотистые львиные глаза, разряды тока, Воркуту, холод шахт и то, чего он не видел лично, но носил глубоко в сердце: вьюжный арктический полдень, Резнова и Дмитрия Петренко, нацистского учёного Штайнера… Значит человек, который забрал его с Кубы, был тем самым, о котором не забывал и которого ненавидел Виктор? Что ещё важнее, человек этот — Драгович —представляет большую опасность для Америки. Алекс не мог разобрать всего из лукаво льющейся речи, но уяснил главное: Драговича нужно убить. Сделать это трудно. Выследить его практически невозможно. Но сейчас, благодаря удачному стечению обстоятельств и умелым действиям разведки, удалось выяснить, что через несколько дней он будет на советском космодроме, с которого планируется запуск ракет. Намечаются какие-то важные испытания, и Драгович будет там.

Подробности миссии он узнает в дальнейшем. Операция сложнейшая: пробраться в тыл врага, устроить диверсию. Не попасться и не погибнуть ещё сложнее, чем отдать жизнь, ведь нельзя оставить улик американского вмешательства. Впрочем, к Алексу это едва ли относится — он только что сбежал из советского лагеря, и даже если его поймают, концов не сыщешь. Но он должен понять, какая большая ответственность на него возложена.

Он понимал. Он изо всех сил сдерживал дрожь, но силы его были на пределе. Цифры в ушах заглушали голоса, сквозь рябую пелену Алекс видел бесконечные коридоры Пентагона, по которым его вели, лифты, залы и лестницы. Он едва не падал от тяжести, боли и напряжения, но замечал. Вовсе ему не доверяют. Вовсе его не возвращают на службу. За ним следит не только Хадсон, но и все служащие, все бесчисленные охранники огромного заведения провожают его внимательными холодными взглядами. Мог бы он броситься на кого-нибудь, если бы был завербован? Странная мысль. Да, мог бы. Но его тут же скрутят, оглушат, свяжут, пристрелят, и он не сможет выполнить свою настоящую миссию, которая всё переливалась, дразнила и мучила в туманной темноте, уже совсем близкой, но по-прежнему недосягаемой…

Зрение обострилось, во рту было сухо. Животный страх метался внутри, внимание замирало на никчёмных предметах: на карандаше в чьих-то руках, на девушке с сигаретой, на тёмной картине на стене. Что-то ужасное, что-то безмерное надвигалось.

Макнамара оборачивался на ходу, говорил, но Алекс его совсем не слышал. Всё его самообладание уходило на то, чтобы не выглядеть подозрительно, но он и сам ловил себя на том, что вертит головой без остановки и то и дело вскидывает руки. Как такого психа могли пустить в самое охраняемое место на планете? Никак. Его не пустили. Сотни охранников не спускают с него глаз. Даже когда он зашёл в кабинет к президенту, один охранник остался стоять в дверях с оружием наготове… К президенту.

Алекс сразу понял, что это он. Кабинет тоже был полутёмен, президент стоял у лампы, поодаль, спиной к пришедшим и его нельзя было рассмотреть, но сердце Алекса сжалось.

Цифры галдели, но через них пробилось его прошлое. Его надежды и мечты, радостная преданность великому человеку. Смешно, да и только. Когда-то Алекс мечтал о рукопожатии президента. Разве теперь ему не всё равно? Как ни странно, нет. Как ни был он переполнен цифрами, мучениями и болью, но что-то сильное и хорошее всколыхнулось внутри, заставило его вскочить с кресла, куда он упал, и поприветствовать этого человека.

Цифры внутри безумствовали. Следующий шаг мелькнул вспышкой — Алекс должен убить Кеннеди. Но эта мысль была недопустимой. Нет. Но руки дрожали и шарили по бокам, ища оружие, судорожно прикидывая, мог ли бы он сейчас броситься? Странная мысль. Мог бы, но из этого ничего не выйдет, а главное, ему совершенно незачем, он не хочет убивать этого волшебного человека. Он хочет служить ему, защищать, жить у ступеней дворцов, где он обитает… Но Кеннеди обречён.

Алекс быстро прокручивал в воображении, как хватает пистолет, которого у него не было, и направляет президенту в лицо. В его прекрасное, усталое лицо: совершенная линия носа, идеальные волосы и синие глаза, к которым подбирается ранняя старость. Нет красоты, но есть обаяние, очарование, внутренняя сила. Как он благороден, как добр и чист и как печален. Как будто где-то они уже встречались и были несчастливы. Как мягок его голос, которым он говорит о том же, о чём говорил Макнамара, только избегая каких-либо конкретных формулировок, но зато обращаясь прямо к Алексу, прося именно его об этой невыполнимой услуге.

Цифры гомонили всё громче, застилали глаза, замедляли время, растягивали звуки, резали такой болью, что наворачивались слёзы. Уже вполне прямо и определённо они требовали убийства. Алекс понимал их вполне и мог им противиться лишь потому, что цеплялся за мысль: если он попытается сейчас, из этого ничего не выйдет. Будет ещё один шанс — рисовался в туманной дымке назначенный день, яркое солнце, шесть с половиной миллиметров, одиннадцать, двадцать два, заход на цель, Джон, Фицджеральд, Кеннеди…

Прекрасный голос президента доносился до Алекса искажённым и низким. Картина дробилась на осколки, контуры его фигуры расплывались, движения холёных рук смазывались… Его руки Алекс не коснулся. Не жаль. Касался прежде. Лица, замирающего на долгие секунды, маски восковой статуи. Объект в поле зрения. Задание обрабатывается. Алекс чувствовал в своей руке пистолет, его надёжную твёрдость и холодную тяжесть. Цифры требовали сделать это. Вскинуть руку, нацелиться. Но едва в мышцы посылался импульс, изображение срывалось в рябь. Уши ввинчивался сверлящий визг…

Нет. Время откатывалось назад. Пистолета не было, президент сидел перед Алексом. Его лицо… Алексу слишком знакомое. Джон Фицджеральд Кеннеди. Алекс подсмотрел черты этого лица в сознании другого, когда тот, метаясь и волнуясь, видел долгий сон.

Время откатывалось назад. Не чуя ног, Алекс проходил мимо прозрачной стены. Впереди просторный тёмный кабинет с десятком экранов на стене, с огромным круглым столом посередине, с мягкими спинками кресел, белоголовыми орланами на стенах, гербы, надписи, папки с бумагами, корешки книг, морёный дуб, высоковорсный нежный ковролин с затёртыми пятнами крови, дымящаяся сладкая кубинская сигара, почти затихшие лампы, проливающие гибкий свет точно в заданном направлении… Кабинет. Там стоит человек. Стоит в задумчивой, картинной, тоскливо-праведной позе. Великолепной позе, в какой стоять только президенту в мрачном и тёплом тумане с картин Караваджо.

Алекс садится на стул и не снимает взгляда с приткнувшейся к уголку света фигуре. Это президент… Это президент? Соединённых кровной связью штатов? Стоит рядом с желтоватой лампой, что как будто даёт ему убежище от холодной тьмы. Точно за его плечом сложился крупными складками флаг.

— Агент Мэйсон, — президент неторопливо поворачивается и опускает руки. Сколько присущей леопардовым шкурам гордости и самодостаточности в его плавных движениях… Сколько усталости в плечах, сколько бешеных денег в каждом кусочке ткани его костюма. Его галстука. Рукавов рубашки. Идеальных волос. Преданности, ему отданной, любви, к его ногам брошенной… Он погружается в тьму.

— Это честь, господин президент! — Алекс выпалил это на автомате, но искренне. Может он и забыл в Воркуте, но искоренить с его сердца эту верность можно только выпустив в это сердце десяток пуль. Увидев президента, через туман неосознанности поняв, что перед ним глава государства, Алекс воодушевился и испытал прилив сил. Он бы его не убил. Не причинил бы ему никакого вреда, никогда, ни за что, только добро, любовь и беспомощное прощение. Обожающее прощение заливало нежным золотом изнутри, спокойствием, перемешанным с тревогой. Защищать, лелеять и миловать. Спасибо вам за вашу службу. Жертвовать собой, не рассчитывая на награду, ведь сам факт жертвы и есть награда. Его образ неприкосновенен и свят.

Мозг отказывался воспринимать происходящее. Алекс с трудом переставлял ноги, уходя по полутёмным коридорам, оставляя его позади, живого и печального, и знал, что это правильно, хоть голова раскалывалась и тянулась к полу, норовя утащить за собой всё свинцовое тело и разбиться на саднящие осколки.

Ход мыслей путался, но продвигался. Кое-как ткалась иллюзия, будто всё в порядке. Будто Алекс поговорил с лучшим человеком в своей стране, получил от него задание и теперь идёт его выполнять. Убить Драговича. Ничего иного. Этого хотел и Резнов. А Резнова внутри больше, чем проклятых цифр… Но, как ошалевшая оса в коробке, металась и другая мысль, неясная и неотступная.

Убить президента, выполнить его волю — убить Драговича, не только его, но и Кравченко, Штайнера — выполнить волю Резнова, тем самым Виктора возвратив, тем самым возвратив себе покой. Голова походила на загубленный цветочный сад: мотки перепутанной проволоки и шипы протыкали розы, на белых погоревших лепестках всё исписано цифрами. Драгович, Кравченко, Штайнер, шесть с половиной миллиметров, роса на узорных листах, Виктор Резнов и его Россия, лишь тень на заросшей дорожке, васильковое слово, «я навеки люблю тебя…» Кого? Знает тающий воском кубинский город, мотив незабываемой песни, первой, неповторимой, о тебе. Эта история любви была лучшей из когда-либо рассказанных. Горло, как у ангела, голос из золота, это и есть мой милый. Он был королем в городе. Носил корону, она никогда не падала. Сердце билось ровно, один на миллион, неподражаемая песня… Улыбаясь, стоит в дверях с таким видом, будто у него для семьи какая-то счастливая новость, сообщить которую он собирается только после упорных расспросов. Скачут пёстрые ленты цифр. Где Резнов? Его очередь. Нет, Алекс, тебе, но не мне. Звезда полей во мгле обледенелой… Розовое утро всё в тумане. Росистая осока режет ладони, совсем не больно. Идёт по пояс в августовском инее, молод, а глаза у него те же: светлее инея, нежнее тумана. Незабываемее предвоенных лет и тех неповторимых песен. Над лугом эхо, плачет кукушка. Запах шалфея, и скатерти изумрудных холмов, в мае становящихся жёлтыми от одуванчиков. Затаённая в душе обида повторяет юность. Мы не будем об этом говорить, но всегда будем помнить. Будем слагать в сердце своём.

Когда Алекс очнулся, он вновь ничего не помнил о предыдущих часах. Провал в памяти поглотил скорую подготовку, разъяснение задач и укомплектование отряда диверсантов для миссии на советском космодроме. Алекс всё время молчал, боясь хоть немного отвлечься мыслями от предметов в своих руках и оттого потерять нить реальности. Он хватался за оружие и, ощущая его холод, чувствовал себя увереннее. Чувствовал себя лучше, привязаннее, словно воздушный змей, прикованный к земле.

Всё это было знакомым. Подготовка к заданию. План действий, обвязка предплечий буро-зелёными платками, амуниция, кобры, карты, рации, шипение патронов, удобные жёсткие ботинки. Провода, заклёпки, цепочки. Бинокль, зазубренный нож, питон и арбалет со взрывными стрелами и надёжная тяжесть рюкзака. Каждый агент стоит армии. Каждый мало знает и почти не думает, но действует чётко. Ничто их не остановит. Алекс припоминал, как любил отправляться на задания раньше. Как любил эти скорые сборы, времени которым всегда уделялось мало, словно это было оправданием тому, что задание слишком сложное, чтобы агенты рассчитывали с него вернуться и поразмыслить, чего им не хватило в бою.

И вот, они отправились. За пару суток на другую оконечность земного шара. Добирались сложно и безвестно, тайными самолётами, морем, вертолётом, наверное. Каменно стукнувшись подошвами ботинок о прибитый песок казахской пустыни, Алекс очнулся от очередного провала памяти. Невнятный шёпот твердил команды, но снова неразборчиво, пряча следующий шаг. Но у Алекса была и своя цель — Драгович. Пока он не убит, нельзя отвлекаться на иное.

Алекс встряхивал головой. Убить Драговича. Он здесь, чтобы уничтожить его, врага своей нации и своего мучителя. Резнов… Резнов его ненавидел и винил в смерти Дмитрия. Обманщик, оппортунист, манипулятор, злодей… Алекс твердил себе имя Драговича, иногда повторяя имя и рассветный цвет глаз Резнова. Но к этому снова мешались смутные мысли о Кеннеди. Алекс путался и сжимал зубы. Не мог дождаться, когда начнётся задание и грохот пуль о железо перекроет дьявольские цифры и их наветы, и всё станет как раньше. Просто идти и драться.

Отчасти сработало. На советской земле Алекс почувствовал самой пёсьей душой, что вернулся на родину. Не свою, но близкую. Милая и страшная Воркута лежала далеко на севере, но и эта ржавая пустыня являла собой часть страны и молодости Виктора. За эту землю Резнов сражался, из-за её радостей и свирепств мучился. Хорошо ему жилось. Под этим небом. Ведь над всей злой и сказочной Россией небо одинаковое. Даже если разного цвета и раскинуто по-разному. Алекс его узнал и ему стало легче.

Небо цвета мглистой бури завораживало. Пепельно-серое, тяжёлое и тревожное, буро-синее, разрозненное пеной, с участками неба чистого и светлого, совсем как в раю, совсем такого, каким его на рассвете видят лётчики. Красноватые широкие клоки размётанного сизого войлока — облака, испуганные тучи высоко и низко. Словно перед затяжной грозой, крадущей рассвет. Но там же, по соседству, двумя пальцами выше, глубочайший синий провал. Словно не освещённый и потому бездонный. Прорубь в беззвёздный ветреный космос. Цветочное, голубовато-белое, как глаза Резнова. Обширным было небо. Куда ни взглянешь, сразу окажешься в другом месте в другое время.

А на земле вокруг стелились песчаные гряды камней, холмы и канавы, поросшие редким кустарником и дикой травой. Сиплое завывание ветра, кашель подошв по песку и скрип железа. Местность на милю вокруг космодрома была завалена деталями космических кораблей, ракет и остовами машин. Огромные полуразвалившиеся останки лежали в земных рытвинах, словно скелеты древних китов, погибших на дне до того, как море ушло. Над ними швыряли крыльями пустынные птицы.

Фрэнк Вудс, сосредоточенный, сердитый и действующий чётко, каждым своим движением старался Алекса сберечь. Фрэнк работал, считай, за двоих, словно вёл за собой по минному полю телёнка на верёвке, и торопился, всё время оборачивался и отводил назад руку, указывал путь. Алекса такая опека не беспокоила, с ней он чувствовал себя увереннее. Вид ведущего за собой друга, на которого во всём можно положиться, напоминал о Резнове. Как только Вудс отбегал подальше, Алекс спешил за ним и почти видел в ловко скачущей среди камней спине и рыжеватой макушке то, что видеть было больно и хорошо.

Голос Фрэнка был низким и грубым, таким только приказывать и спорить, но не рассказать ни одной истории. У Резнова голос был, помнится, другой. Усталый, осиплый и нежный. Но Резнов был здесь, присутствовал и чувствовался в этой накрывающей, словно шатром, защите и благородном желании контролировать товарища в его неуверенных шагах. В торопливой осторожности, создающей ощущение, будто Вудс всё время держит близко в своих мыслях знание о том, как жестоко мучили Алекса в советском плену и через что тот прошёл. А потому сейчас скребутся у рёбер жалость, совесть и благодарность. И потребность отплатить тем же, что Алекс в своё время сделал.

Отплатить теперь, когда Алекс снова здесь, в этой стране, откуда едва вырвался и где они оба могут вновь остаться, мёртвыми или ещё хуже, если живыми. Отсюда он вынес плохо работающую голову, ночные кошмары, провалы и припадки оцепенения и остекленевших глаз. Вернувшийся из страшного плена Алекс уязвим, несмотря на то, что силён и зол как волк и, как и годы назад, он бесстрашный и лучший, но всё равно, его надо беречь и охранять.

Алекс шёл за Вудсом и то и дело поднимал глаза ввысь, где разгорался на три четверти распластанного неба огневой рассвет из золота, сияющей бронзы и бирюзы. Облака с антикварных книг и картин стояли неподвижными. Фрэнк соединялся по рации со штабом, но Алекс не слушал переговоров. Он вдыхал всей грудью пыльный и жаркий воздух со звёздной крошкой и гнал себя вперёд. За своей личной целью, за Драговичем.

Они подобрались к обрыву над серпантином. Впереди в долине лежал огромный космодром: заборы, кустарники, контейнеры и ямы, различные постройки и двигающиеся тут и там фигурки людей и машин. Над землёй ходила жёлто-алая пыльная буря, скрывающая возвышающиеся вдалеке вышки. Размытое, огромное от висящего марева солнце сияло над самым горизонтом. Тут и там сновали вертолёты патрулей, рассекали воздух самолёты и вертелись локаторы, роился шум, космодром, как разворошённый муравейник, готовился к запуску.

Диверсанты спрыгнули с небольшого обрыва и началась активная часть их миссии: первоначальное прикрытие, тихий подступ, а затем раскрытие, стрельба, штурм зданий этаж за этажом, взрывы, грохот и круговерть русских гранат и криков. Американский отряд увеличился до пяти. Алекс едва обращал внимание на тех, кто идёт и пробивается рядом с ним. Беспорядочные схватки и пулевые ранения не давали сделать ничего, кроме непрекращающейся атаки в стремительно убегающие минуты до запуска… Но Вудс был рядом, рычал, ругался, безуспешно пытался прикрыть Алекса. Такой большой, сильный и отчаянный, карий, рыжий и золотой, как заходящее солнце в зеркале. Было в нём что-то тигриное. Алекс угадывал в этом Резнова — кошку иной породы, но той же бархатной и хищной сути.

Ещё где-то рядом стрелял и прорывался товарищ по Кубе, Джозеф Боумен. Его Алекс почти забыл. Но теперь знал, что Боумен, как и Фрэнк, считает его своим товарищем и братом и о нахождении Алекса в плену думает только честное и героическое. Может и не было абсолютного доверия, но его не было и прежде. Во всяком случае, Боумен в Алексе не сомневался.

Теренс Брукс, которому шла советская форма, разросшийся, словно крылья за плечами, золотой рассвет и блёклая звезда на поясе. Малоизвестный соратник, который Алексу доверял меньше всех. Уивер, Григорий Ткачёв. С его живым отцом Алекс вполне мог делить подъёмник шахты или лагерную лавку в Воркуте. После Второй мировой мать Уивера смогла каким-то чудом сбежать с маленьким сыном в США. В Америке Уивер остался русским, отдавшись военной службе. Занимаясь шпионажем, разведкой и диверсией в восточную сторону, он снова и снова возвращался на родину. Он работал на Америку, но больше жил Россией, под прикрытием… Алекс плохо его знал, а эти факты почерпнул из личного дела, которое быстро просмотрел вместе с Вудсом накануне, когда Фрэнк, дымя, скалясь и похрипывая, сидел на столе, а Алекс — перед ним в кресле, уронив голову и ссутулившись, водил кончиками пальцев по сбитому походами носку его армейского ботинка.

Это и был их отряд, ударивший в самое сердце советской космонавтики. Они шли за Драговичем, по переходам, шахтам и лабораториям, засыпанным битым стеклом. У последней двери на Мэйсона накатили удушливой волной цифры. Так сильно, как бывало только в Воркуте, после пыток. Так плотно, как бывает только под русским сизым небом. Они перекрыли разъедающий пар, понёсшийся из простреленных труб, залили всё непроглядно-чёрным фоном и на нём заплясали алыми прописями. Голова у Алекса пошла тошнотворным кругом. Цифры повторялись, скакали в голове, избегая зрения, забивались кольями прямо в сознание. Они замутили разум. Не Алекс, но кто-то неопределённый, сотканный из противоречий и противоборств, кое-как управлял опустевшей машиной. Но и этого хватало, чтобы искать, стрелять и драться. И в конце концов найти.

Но весь поиск, огонь погони и потоки дыма, всё, что неслось перед глазами, от Алекса ушло. Он действовал, но происходящее едва касалось его. Видел он урывками, запоминал отдельными кадрами. Сам он распадался на части где-то в чёрной глубине.

Алекс скорее на словах, чем в образах, запомнил. Что Кравченко успел сбежать на вертолёте. Что ими была обыскана вся база, но Драговича там не было. А весь пожар, стрельба и ярость боёв, которые за этими словами лежали, почти не отложились, но потом… Потом было сказано, что они нашли уезжающий по пыльной дороге бронированный автомобиль Драговича.

То ли ему приснились, то ли кто-то сказал, и Алекс сам пересказал себе. За этой машиной они недолго гнались по ухабистым дорожным прериям. Они смогли взорвать машину. Она съехала в овраг, покрылась чёрной копотью. Те, кто были внутри, стали головешками. Был ли внутри Драгович? Должен был быть, но не был.

Спасительная и невыносимая неопределённость, оставляющая даль и горизонт. Драгович мёртв, но его коварный образ не исчезает из поля зрения. Но отходит на задний план, пропуская вперёд иную цель. Едва удерживая свою разламывающуюся голову от падения, Алекс оставил всё это. Космодром, разбитое советское сердце, милую страшную родину, Драговича. Кравченко, Штайнера… Выполнив ту миссию, на которую его воодушевлял президент, свою первую после возвращения миссию, как всю свою жизнь. Каков следующий шаг…

Расправившись с ним, Алекс оказался опустошён. Убил ли он Драговича, хотя бы в своих цифровых иллюзиях или обгоревшей машины недостаточно для того, чтобы вернуть Резнова. Конечно же нет. Всё зря. И, стоило ему в растерянности оглянуться туда, где ищут одиноким взглядом дельнейшее, его вновь поймали. Натянули поводок. Сжали горло. Больше он ничего не понимал.