9. Скрип снега (1/2)

Бывают дни, когда всё с самого утра идёт, а точнее сказать – скользит, по дерьму. И солнце светит не так; и соседи начали пьянку раньше привычного; и срок квартплаты уже наступает на пятки, а ты стоишь в своих измазанных спортивках, вдупляешь в свое отражение в маленьком прямоугольничке зеркала и немо спрашиваешь вселенную, что вообще происходит.

Вай чувствовала себя отвратительно, если не сказать хуже. Даже зубная щётка в руке скользила по зубам до скрипа медленно, задевая дёсна.

Туда-сюда.

В голове проносятся обрывки этой ночи сухими осенними листьями. Ей точно не стоило вчера есть шаурму со странным душком, словно единственное, чем обрабатывали мясо – святая вода. А теперь, первое, что она сделала – отмывала унитаз от глупой надежды, что ее пронесет. Пронесло. Но не в том смысле, в коем хотелось.

Вверх-вниз.

Следующей навязчивой, мельтешащей на задворках сознания, мыслью становятся, окутанные белесым свечением, бёдра – тесно обхватившие ноги – вторящие движениям щетки. Вверх и вниз.

Довольными бесенятами искрятся в темени омуты; молочным лунным блеском переливаются водопады иссиних волос, когда девушка стягивает со своего плеча рубашку.

Рука замирает.

— Так и будешь пялиться каждый раз?

Вай приподнимается на локтях, зимней стужей очей исследует, любуется, аккуратно трогает, не касаясь физически. Она решается и шершавая ладонь касается оголенного участка, неспешно делится теплом с фарфоровой кожей, большим пальцем поглаживает.

— Как в первый, ага? — едва слышимый хмык Вайолет звучит по нежному шутливо, — Извини, насмотреться не могу.

Вай какое-то время не моргает, как-то отрешённо сплёвывает, задумчиво сводит брови к переносице.

Смущенная улыбка Кейт говорит сама за себя.

Студёная вода обжигает лицо, помогая избавиться от сладких воспоминаний, так часто приходящих в виде сна. Не смотря на столь приятные мотки киноленты, Вай предстояло день за днём пребывать в бесконечном цикле серости, где ярчайший цвет – вымытый красный её волос.

Даже хомяк (приобретенный в целях избавиться от одиночества на следующий год, так точно, и которому заводчики предвещали счастливые два года жизни) умер через пять месяцев после покупки. Конечно же, Вайолет совестливо похоронила его под деревом во дворе, но остальные дела насущные всё ещё терзали голову.

Она – уже как последний месяц суровой снежной осени – пытается не склеить ласты в однушке с мизерным отоплением; подрабатывает, получая зарплату блядскими монетками, кажется, отчеканенными в далёкой Руси и старается отвлечься от воспоминаний, связанных с просторной двушкой, (той самой с отвратительными бирюзовыми стенами), арендованной Кейтлин.

Да, Кейт.

Вай никогда в жизни бы не подумала, что ей будет, до закладывания в ушах от тишины, одиноко. Одиночеством от нее несёт точно уж на двадцать шагов вперёд, а ей остаётся лишь хмуро рявкать на всех тех, кто решается познакомиться, не являясь Кейтлин. Элегантной, горделивой, и спокойной до неприличия, такой родной, что аж меж зубов хрустит песком, Кирамман.

Зимняя куртка тянет якорем вниз, к промерзлой земле, где Вай не прочь бы пролежать оставшиеся три месяца до приезда Кейт.

Пальцы закоченели и не слушаются; в алом месиве волос запуталась вьюга свирепых – острыми гранями кожу покалывающих – снежинок.

А ведь раньше, когда ещё прошлая зима удивляла своей алмазной россыпью снега на бордюрах, ей постоянно напоминали о шапке, заботливо ладонями покрасневшие щеки обнимая.

Ей улыбались – персиковые, напоминающие девушке солнечную весну, губы растягивались довольно – когда Вай – беззаботная, с вишнёвым лицом от мороза – громко возмущалась, пытаясь достать из капюшона комочек песчаного снега. Локоны синие неопрятно из-под шарфа торчали, когда Вайолет дурашливо укутывала потеплее в свой, взятый попыхах. Переживала. Чтобы тепло. Чтобы не холодно. Так, чтобы согреть.

Пыль лазурита на небесной скатерти – глаза, радужки коих светились талым кобальтом в особо темные, совместные ночи. И лишь для Вай. Кейт сама так говорила.

Пора года сменилась на дождливую весну с кучками неплотных белесых пластов. И снова – бесконечная глупость, разделенная на двоих, море дурацких, широких улыбок и мимические морщинки в уголках очей; промокшая одежда, брызги луж и рваное гранатовое отражение в спокойных-буйных водах чужих глаз.

А затем, людный вокзал, огромное здание с множеством скрипучих мест и сиплое прощание. И Вай крепко обнимает – в самое ухо жалкий, хриплый шепот – утыкаясь потекшим носом в родную шею – восковая кожа впитала терпкость духов Вай – и тысяча и одно слово о том, как она желает встретить ее через год.

Всего год, говорила она, смаргивая скопившиеся слезы. Я буду звонить и писать.

Давно это было. В памяти уже огрубело и покрылось слоем пыли, отшелушенной грязью забилось в глубокие пробоины-трещины наждачного мозга. Казалось бы, тоска должна была выветриться, потерять тот объем неподьемной ноши, но она все продолжает напоминать о себе посреди ранней зимы: холода и снега. Тонкой коркой льда обернется, но не перестанет янтарными обломками висеть на стенке рассудка.