Смерть (1/2)

Что такое судьба? Это что-то предначертанное? Пережившие её видят в ней бурю, обрушающуюся иногда постепенно, а иногда так быстро и неожиданно, что пригибает под своим весом до самой земли, и даже ниже, давая сделать глоток ада, который жадно утаскивает в свои глубины, расценив это судьбоносное испытание как подачу блюда к долгожданному, действительно долгожданному сытному ужину…

Если буря была судьбой, то человек был её всадником. Он, порой сам того не ведая, нес её крылья на своих лопатках, и тени этих крыльев окружали его той самой аурой загадочности и прелести, которая так желанна неизменным страстям тела, сердца и души. Эти люди, живое воплощение бури, всадники перемен и кошмаров, нового пути и разрушения, часто всего воспринимались как нечто… неопасное, порой даже вызывающее отвращение. Но стоит подпустить такого человека ближе, впустить его в душу, в эти бесконечные просторы желаний и страстей, как буря мгновенно расправит крылья, тени вырвутся острыми перьями, а те всадятся в сердце подобно шипам или кинжалам. И попробуй вытащить этот шип, особенно когда он стал сердцу желанен…

Можно ли было увидеть такую «бурю» в том, кого так безбожно избивали за пределами бара с яркой неоновой вывеской и громкой музыкой, текущей, словно мутный водосток, изнутри. Он, этот человек, вздрагивал, тотчас задыхался после удара, но сопротивляться не спешил. Кажется, всё было не очень-то серьезно, и кажется, что изначально… драка была из-за него. Но он, похоже, предпочел проигравшего победителю, и вот теперь расплачивался за свой очевидно неверный выбор.

— Да делай, мать твою, что хочешь, мрачная сволочь! — запально выкрикнул победитель и, плюнув, повернулся и пошел в бар.

Те, кто остались снаружи, всё еще пытались отдышаться, драка и правда была тем еще скандалом! Видимо, победителю не столько хотелось получить свой приз, сколько его уязвило, что в честной борьбе награда в итоге пала не на его грудь. Это его так взбесило, что он избил парня и раздраженным вернулся внутрь, заливать свой гнев алкоголем, а после, возможно, зальет его чем-то другим, более сговорчивым и покладистым.

— Эй, если он ушел, а второй в отключке, тогда, получается, выиграл я!

И, потянув парня на себя, прямо засиял от радости, предвкушая те самозабвенные сады, о которых молва не стихала с тех пор, как этот парень появился в баре. Он уже видел его, причем не в лицо, а в… ну что ж, весьма редкая вещь, признать человека не в лицо, а в задницу, которая тогда открылась его взору. Это было на квартире рядом с баром, где все были обдолбанные в хлам, и он тоже там был, невменяемый и, похоже, намеренно споенный, потому что обычно этот парень приходил не напиться и даже не шырнуться, как все остальные.

Но получилось так, что впервые он увидел его примерно в том же амплуа приза, только невменяемого, поднятого и перекинутого через плечо другого парня, которому его передали, вынеся из какой-то комнаты. Он так легко его поднял, закинув себе на плечо, собственнически хлопнув парня по и без того покрасневшей ягодице, еще и пожамкал её, оценивая упругость. Задница та была и не плоской, но и не полной, такой себе среднячок, что-то вроде золотой середины. Может из-за худобы? Ребра так и торчали, линии живота не были хотя бы поджатыми, он был реально худой, и белый, белый-белый, словно вообще солнца не видел. В какой-то момент он зашевелился и исхитрился с одного рывка ног вырваться из вполне себе легкого захвата и упасть на пол. Вот тогда он и увидел его, этого парня. После такого лица видеть какое-то другое попросту не хочется. Во всяком случае до тех пор, пока не приестся.

Но он до сих пор помнил именно эту задницу, эти красивые, боже, невероятно красивые ноги, ровные, идеальные, манящие. И покрасневшую задницу, переходящую в притягивающею взгляд поясницу с впалыми ямочками, к которым так и хотелось приложить подушечки больших пальцев, когда будешь брать его сзади. У него было очень распутное тело, а белизна кожи только усиливала приток слюней, не говоря уже о выражении лица, обдолбанно-изможденном, ожидающем. И член, который стоял, влажно поблескивал, словно поднятый флаг, извещающий даже не о победе, а о том, что этот флаг вообще подняли. И хотелось поднимать еще, хотелось, чтобы он стоял, хотелось трогать, дрочить эту поблескивающую от влаги плоть, чувствовать твёрдость. Может даже взять в рот… потому что он так страстно изогнулся, хоть и был не в себе, его раздвинутые бедра и наклон головы были практически мольбой всецело обладать им. А уж чего стоила тяжело вздымающаяся грудная клетка с этими маленькими напряженными сосками…

— Пойдешь со мной? — возбужденно шептал он, воспользовавшись случаем близости сразу же начав щупать его. — У меня есть комната, нам никто не…

Не успел он закончить, как какой-то резкий, страшный по силе порыв буквально выдернул у него из рук добычу, причем «добыча» громко вскрикнула на низкой частоте. Ослабевшие ноги заплетались.

Говорят, холодные чувства не умирают, потому что и не живут, по сути. А вот горячие, страстные… они куда ярче пылают, и именно потому, что горят. Они… сжираемые сами собой, внутри самих себя коптящиеся, порывистые и неудержимые — ты их раб, ты не можешь им сопротивляться. И они доводят до самих крайностей, они способны уничтожить твою или чью-то жизнь. Вот почему любовь умирает… ибо как всякое живое подтверждена рождению и как следствие смерти. Так работает закон жизни, требующий разрушения. И всё же… живая, бурлящая и страстная любовь куда лучше, чем противный холодок условностей, что-то вроде замороженного эмбриона. Вроде и не мертв, но и на жизнь мало похоже…

— Что ты творишь? — тот, кто выдернул его из других рук, тем не менее не старался сделать ласковыми свои. — Зачем?! Ты хочешь сгинуть?

Он тащил его, и чужие ноги заплетались. Тот другой никак не мог сфокусироваться, но в какой-то момент он сжал зубы и настолько грубо, насколько позволяли уже покидающие его силы, вырвался из этой нещадящей железной хватки, способной сломать ему шейные позвонки. О, этот человек был просто вершиной отрицательных крайностей, он был грубым, был не сдержан и… ревнив. Он был сильно подвержен тому, что кровь не находила никаких препятствий, чтобы с жаром броситься ему в голову и нашептать там ветерок, который выльется в действия, а они в свою очередь обязательно доведут до крайностей.

С другой стороны улицы можно было увидеть замершего, со всё еще вытянутой рукой человека, и второго, идущего спиной назад. Ночь была холодной, и у обоих вырывался пар изо рта. Делая свои уверенно-неуверенные шаги, потому что походка была довольно-таки шаткой, тот, второй, вернулся в мрачные тени переулка, не отнимая своего хоть и загнанного, но упрямого и пылающего взгляда. Глаза черные, длинная челка нависает, как и остальные длинные, слегка взлохмаченные пряди. Растрепанный, частично окровавленный из-за драки, на скуле уже наливается синяк, а взгляд… слишком злобный и упрямый, что не оставалось сомнений: этого человека не сломить, потому что… он уже сломан и ничего не боится. Поэтому и возвращается.

— Правильно, — обхватив его за плечи, подойдя со спины, парень обнял его, положив подбородок ему на плечо, и с тем же вызовом посмотрел на всё еще застывшего мужчину. — Иди к нам…

И сжал крепче, опустив ладони к чужой груди. Послышались смешки.

Однако же они быстро оборвались, когда спустя несколько мгновений этих столкнувшихся, упрямых, покрасневших взглядов, тот, первый, вдруг выхватил из кобуры пистолет и наставил его прямо на молодого юношу, которого тут же отпустили и отшатнулись назад. Тот, однако, даже не сдвинулся с места, его темный, но не совсем от черноты глаз взгляд прожигал душу так же, как и конец зажженной сигареты лист бумаги. В этот момент он был таким темным, потому что тьма была и снаружи, и внутри. Затравленный и глубокий, ни капли не страшащийся… самоубийственный вызов читался в этих темных, озлобленных на жизнь глазах.

— Эй, полегче… мы вызовем полицию.

— Ты что, кобуру не видел? Он, похоже, полицейский…

— Что?!

Юноша сдвинулся с места. Не отрывая своего взгляда, даже почти не мигая, он спокойно и уже более твердо подошел к этому человеку, смотря ему точно в глаза. В них читался вызов… смешанный с легкой, почти игривой насмешкой, и это был единственный проблеск жизни в этих глазах за весь прошедший вечер, ведь сейчас было уже за полночь.

Слегка наклонившись, юноша приблизил лицо, и теперь дуло пистолета смотрело ему прямо в лоб.

— Давай, — его голос — твердый камень, испачканный его собственной кровью. Потому что этим «камнем» его избивали и продолжают избивать. — Да-вай…

Молчание не было ответом. И только звук снятого предохранителя указывал в этом молчании хоть какое-то направление…

Смотря друг на друга, они молчали, и всего одно движение отделяло их от непоправимого. Этот пистолет отражал такие же серьезные намерения, как и его возбужденный член, и если уж до такого доходило, то что-то обязано было произойти, потому что и член, и пистолет этот человек не обнажал просто так. Он был импульсивным и не владел собой в гневе, а его грубость чаще всего выливалась в проявление жестокости. Он был замкнутым и вспыльчивым мужчиной, а чувства таких мужчин лучше было бы не доводить до крайностей. Не сводите их с ума и не прижимайте к стенке, иначе они сорвутся на источнике своих волнений, с которым не могут справиться никак иначе, кроме как грубой силой, хорошо понимая, что там, где сильна речь и самодовольство, плоть будет слаба, а там, где они обнажают слабину в чувствах, тело будет сильнее.

— Сюэ Ян… — скорее опасливо, нежели осторожно, прозвучал чей-то голос. — Не шути с ним… так. С ним шутки плохи.