Глава 7. О содомском грехе (2/2)

— Господи, какой дурак! — рассмеялся Антуан.

Придурь просто восхитительная! Наполеоне вздрогнул, отложил полотенце и глянул на Антуана исподлобья.

— А может… — враз потяжелел его взгляд, — Они это сделали потому, что ты им сказал?

— Я?! По-твоему, это я их науськал?! — опешил Антуан.

Он сейчас готов был идти помогать маленькому злобному болвану искать на лестнице его несчастные пуговицы, а он вон что про него думает?!

— А ты прав, — сказал он вставая, — Ты редкая дрянь, Буонапарте…

Он бы точно ушел, если бы на лестнице не раздался стук деревянной ноги. Антуан едва успел спрятаться за дверью, как в проеме возник Гато с фонарем в руке.

Маслянистые глаза недобро блеснули. Наполеоне вжал голову в плечи и испуганно моргнул.

— Ага. Значит, это тебя трясли. Я так и знал. — Гато с удовлетворением кивнул, окинув взглядом комнату. — Ты тут один? Мне показалось, я слышал голоса.

Наполеоне торопливо замотал головой.

— Я один. Конечно, один. Кто тут еще может быть?

От волнения его снова пробрала противная крупная дрожь, такая что зубы застучали.

— П-простите, мэтр Гато. Меня там… вырвало. Я нечаянно… — закончил он еле слышно.

— Иди-ка сюда, — поманил его Гато.

Жирное лицо растянулось в сатанинской ухмылке. Наполеоне сглотнул и сделал небольшой шажок вперед, но Гато это не удовлетворило. Он насупил кустистые брови и прикрикнул:

— Иди ближе, говорю! Не съем же я тебя!

Сунув широкую, как лопата, ладонь в карман, он высыпал в руки Наполеоне горсть медных пуговиц. Часы пробили десять.

— Отбой, — констатировал он, — Но ты можешь еще часик свет не гасить. А на лестнице я убрал.

Гато ушел, а Наполеоне так и не проронил ни слова, не в силах отвести глаз от пуговиц у себя в руках. Антуан дождался, пока стук деревянной ноги стих и уселся обратно на кровать.

— Ты даже спасибо ему не сказал… — ехидно заметил он, закидывая ногу на ногу, — а Гато отродясь никому не помогал.

— Ты кажется собирался уходить? — холодно сказал Наполеоне ссыпая пуговицы на письменный стол.

— Ты не слышал, малыш? Отбой. Ходить по коридору запрещено. А я не хочу попасться в лапы Ламбертену, так что я остаюсь!

Антуан неторопливо снял сюртук, аккуратно повесил его на стул, взбил подушку и скинув туфли, улегся на кровать. Он, конечно, мог уйти в любой момент. За пять лет он, как никто другой, виртуозно научился нарушать любые правила, но сейчас он был безумно зол на Наполеоне. Его предположение о том, что это Антуан подучил остальных на него напасть, казалось ужасным, низким и отвратительным. Такое подумать мог только тот, кто безмерно низок сам. И теперь Антуану хотелось в отместку помучать его немного. Или не немного. Наполеоне, если и удивился, то виду не подал. Порылся в ящике стола, достал нитку и иголку и взялся за работу. Антуан некоторое время сверлил его неприязненным взглядом, но но смотрел только на пуговицу у себя в руках, изредка морща лоб, когда кололся иголкой.

— А у тебя тут ничего… Славная берлога, — вынужден был признать Антуан, после того, как наконец огляделся по сторонам. — Я бы не отказался жить в такой комнате один.

— Скоро тут будет жить мой старший брат, — с некоторым вызовом ответил Наполеоне, — он приедет в январе. Будет проходить курс математики.

Антуан присвистнул.

— Два чудилы в одном месте это чересчур, Буонапарте. Он ведь такой же как ты? Я прав?

Наполеоне кольнул его взглядом и занялся шитьем.

— Нет. Он совсем не как я. Лицом похож немного, только красивый.

— И как зовут красивого брата?

— Жозеф. Ему скоро будет семнадцать…

— Смотрите, не заблюйте нам тут все лестницы… — Антуан делано потянулся и закинул руки за голову.

— Ну а остальные твои братья? — не унимался он, — Когда к нам пожалуют?

— Они маленькие еще, только Люсьен учится в Бриенне. Но он меня не любит.

— Да? Почему?

— Он, как ты, нормальный. Ты бы ему понравился, а я вот нет.

— Да ты никак опять ноешь? Конечно, ты ненормальный! Чудик! Злобный чудик. И неблагодарный к тому же. Я, конечно, не просил их тебя трясти. Но теперь попрошу обязательно!

Антуан замолчал, жадно вглядываясь в Наполеоне, но он только поежился и наклонился пониже к шитью.

— А это кто на стене?

— Паоли… — еле слышно ответил Наполеоне не поднимая глаз.

— Черт, как же я сам не догадался. А он совсем… обычный и толстый. — обрадовался Антуан. Уж теперь он его достанет!

Наполеоне воткнул иголку в ткань и ровно ответил:

— А французский король тоже толстый. И брат его толстый и жена у него толстая.

— Тебе откуда знать про короля, а тем более про жену его брата?

— Она вручала мне лавровый венок в позапрошлом году. За успехи в учебе. Талия у нее тонкая, а щеки вот такие! — Наполеоне надул щеки и свел глаза к носу.

— Скажите, пожалуйста! — фыркнул Антуан, — Щеки принцессы ему не угодили! Самовлюбленный болван, который ни разу не целовался рассуждает о женской красоте.

— Я целовался! — от возмущения Наполеоне уронил пуговицу на пол.

— Кому ты сдался целовать тебя, чучело?

— Сам ты чучело! — Наполеоне наконец сорвался на крик, — проваливай из моей комнаты, чтобы духу твоего тут не было!

— А ты попробуй прогони меня, — ухмыльнулся Антуан, поудобнее устраивая голову на подушке.

Наполеоне вскочил и в нерешительности оглядел его с ног до головы, явно не зная, как приступить к делу.

— Я… Я Гато пожалуюсь… Или Ламбертену.

— Ага-а, — злорадно протянул Антуан, — Ну и будем вместе на гауптвахте. А тебя может вообще выгонят.

— Выгонят?! — Наполеоне испуганно заморгал, — Да почему? Я ничего плохого не делал.

— А я им скажу, что ты меня сюда завлек, чтобы предаваться содомскому греху. У вас в Бриенне все такие.

Глаза Наполеоне опять заволокли слезы.

— Какой еще содомский грех? Ты совсем дурак что ли?

— Такой. Будто не знаешь. Хотя если расскажешь, с кем целовался, может, и я уйду.

— Ну… Была одна девушка…

— Девушка? в Бриенне? Ха-ха.

— Нет, на Корсике. Ее зовут Ванина. Она моя невеста. По крайней мере, все так говорили.

— Это не считается. Да и Ванину эту ты придумал.

— Нет, Ванина настоящая. Я рассказал правду! Она меня поцеловала в щеку на прощание, когда мы поплыли во Францию. Доволен? Теперь уходи.

Антуан с наслаждением выдержал паузу и протянул:

— Не-ет… Ты не выполнил условие. Надо было про настоящий поцелуй рассказать. Я остаюсь.

— Ты здесь ночевать что ли собрался? — с сомнением спросил Наполеоне, поднимая пуговицу с пола.

— Ага. Еще хочу тебя послушать. Ты все время берешься рассуждать о том, чего не понимаешь. Это так глупо! И очень! Очень смешно! Давай еще что-нибудь расскажи про величие Корсики, демократию или еще какую-нибудь чушь.

— Ладно, оставайся. Но я больше не хочу с тобой говорить. Мне нужно пришить так много пуговиц.— Наполеоне отложил жилет и принялся за мундир.

Кроме пуговиц, нужно было было еще пришить наполовину оторванный карман и отвороты. Он сжал губы и со злостью воткнул иголку в ткань. Антуан буравил его глазами, и Наполеоне сдался. Помолчав немного, он тихо спросил:

— Ты что такое наплел про Бриенн и содомские грехи? И зачем? Неужели бы ты мог оклеветать невиновного?

— Конечно! — злорадно захихикал Антуан, — Я же натравил на тебя весь класс и приказал оторвать пуговицы. И еще я кинул яд тебе в суп и поэтому тебя стошнило. Я тебя отравил. Ты что не понял? А когда ты ляжешь спать, я выпью всю твою кровь. Так уж я устроен.

— Чего ты от меня хочешь? Что бы я извинился? Ладно. Я был неправ, когда это сказал. Ты этого не делал. За это я готов извиниться, но больше ни за что другое.

— Вот спасибо! Его корсиканское величество соизволил извиниться. Какое счастье! Теперь можно успокоиться и поспать!

Антуан зевнул, закрыл глаза и сладким голосом добавил:

— У тебя очень удобная кроватка, Буонапарте.

В комнате стало тихо, только поскрипывал часовой механизм за стенкой, да Наполеоне коротко ойкал, когда колол палец иглой, а потом вдруг шепнул Антуану в самое ухо:

— Спи, дружочек. Спи сладко, а я пока срежу все пуговицы с твоего мундира.

Он выразительно пощелкал ножницами у Антуана перед носом.

— Ладно, не бойся. Я пошутил, — сказал он, откладывая их в сторону, но в глазах плясали веселые бесенята. Да и вообще вид у него был подозрительно довольный. Антуан не решился больше закрывать глаза. Можно было бы конечно просто взять мундир и уйти. Но сейчас это выглядело бы как малодушие или даже бегство. Пришлось дождаться, когда все пуговицы были пришиты. Трех все-таки не хватало, но в положении Буонапарте капризничать не приходилось. Может завтра сумеет найти на лестнице недостающие. Он слово свое сдержал и больше с Антуаном не говорил, только время от времени поглядывал в его сторону, хитренько улыбаясь. Радуется, значит, что напугал. Ну ничего, я тебе устрою, думал Антуан, дай только срок.

Спать улеглись уже заполночь. Наполеоне натянув одеяло до самого носа и удовлетворенно вздохнул. В комнате запахло только что погашеной свечкой. Решив, что обет молчания можно нарушить, он подвинулся поближе к Антуану и спросил:

— Так что ты говорил насчет греха в Бриенне? Это же все вранье. Содомский грех… Это же что-то плохое? Только… Я точно не помню что.

— Не надо было романы читать на проповедях, — хмыкнул Антуан, — Да и не верю я, чтобы кто-то был настолько глуп, чтобы этого не знать.

Возмущенное сопение согрело ухо.

— Я знаю, только забыл. Там было что-то про.?

— Дурень… Это про мужчин, которые спят с другими мужчинами, как с женщинами.

— А, ясно. Гадость. — Наполеоне коротко вздохнул. — Как можно влюбиться в другого мужчину, если есть женщины?

— А обязательно влюбляться?

Наполеоне озадаченно помолчал.

— Конечно. Иначе какой вообще в этом смысл? — спросил он с той же горячностью, с какой говорил о Паоли.

Антуан ничего ему не ответил. Буонапарте маленький еще, ничего не понимает ни в людях, ни в жизни. Антуан таким не был даже в десять, а этому недорослю пятнадцать. Как он вообще умудрился дожить до таких лет и ни с кем не сойтись в школе? Тут он вспомнил, что рассказывал ему Дювинье: он же ни с кем даже не дружил. Дикий мальчик с дикого острова, ну почему ты такой странный?

Через полчаса Наполеоне засопел и забросил на Антуана ногу. А к нему сон не шел. С легким сожалением Антуан подумал о Дювинье. Он ведь и не вспомнил о нем там на лестнице. Как-то это, наверное, нехорошо. Или плевать? Он уже и забыл, как тепло и хорошо спать с кем-то в одной постели, даже если этот кто-то брыкается во сне. Наполеоне что-то пробормотал и прижался всем телом. Жар потек по телу. Если сейчас взять да и показать этому дурачку, как правильно грешить. Придавить к матрасу, задрать сорочку и… Пусть Буонапарте состоит только из острых углов, потискать ему будет очень приятно. Зато не станет так раздражающе-наивно таращить глаза и болтать глупости про любовь. Антуан попытался откатиться от него подальше, но это не сильно помогло. Мысли так и липли к одному и тому же. Нет-нет, одернул он себя, это какая-то дичь. Да к тому же, Буонапарте стошнило, а зубы он так и не почистил, так что фигу, а не поцелуй. Да и вообще, это просто морок какой-то. Не настолько же я испорченный, думал он, извиваясь под одеялом. Лас Каза он обожал, а Дювинье просто сам все время этого хочет. Дело в них, а не в нем. А Буонапарте вообще просто неприятный дурак.

Как только сумрак за окном чуть-чуть посерел, Антуан осторожно выбрался из кровати и поеживаясь натянул мундир. В мансарде слишком холодные ночи, неудивительно, что Буонапарте все время простужен. Наполеоне во сне протяжно вздохнул и свернулся калачиком, подтянув коленки к животу. Брови его были сдвинуты, и от этого лицо казалось печальным и строгим. А ведь он прав, неожиданно подумал Антуан, это я отчасти виноват в том, что случилось вчера. По-крайней мере, я это начал. Но он сразу же одернул себя: Буонапарте сам причина всех своих бед. Потому что идиот.

За окном посветлело, словно кто-то сверху отдернул край тяжелого шерстяного одеяла, и Антуан впервые за долгое время увидел край синего предрассветного неба. Клочья облаков, подсвеченные малиновым неслись по краю горизонта. Пронзительно яркие цвета резанули по глазам. Антуану захотелось заплакать так же отчаянно, как вчера рыдал Буонапарте. Он, видите ли считает себя уродом, которого все презирают. А если презираешь себя сам? Антуан криво усмехнулся, глядя на темную макушку в завитке одеяла и вышел, неслышно притворив за собой дверь.