Часть 1. 1784. Глава 1. Школа на Марсовом поле (1/2)
С деревянным ножом за поясом и веткой березы как с автоматом
Мы будем хрустеть под подошвами берц, игрушечные солдаты.
Anacondaz</p>
Что за роман моя жизнь!
Наполеон Бонапарт</p>
— «Париж может гордиться тем, что имеет девятьсот пятьдесят улиц с примерно двадцатью двумя тысячами домов, освещенных пятью тысячами тридцатью двумя фонарями…» Да вы не слушаете, Буонапарте…
Пишегрю вернул Наполеоне обратно на сиденье.
— Сидите спокойно. Иначе на следующем повороте вы просто вылетите из дилижанса.
Наполеоне вздохнул и бросил на него страдальческий взгляд.
—Терпение, терпение. Мы уже в предместьях. Хотя…— Пишегрю щелкнул крышкой часов, — прилично опаздываем…
В сумерках довольно трудно было разглядеть за окном что-то кроме чахлых кустов и облупившихся стен домишек у дороги. Закат нехотя угасал в неопрятных ворохах сине-серых туч. От жилья потянуло каминным дымом. Стук копыт, шорох колес и скрип рессор сложились, наконец, в тряскую песенку нетерпения: «и-и-и… и ког-да же мы при-е-дем? И-и-и ког-да?».
Дома стали выше, на улице появились гуляющие — замелькали пышные юбки, шпаги, шляпки с перьями и редкие фонари. Но сильнее всего Наполеоне манили окна, за которыми парижане садились обедать.
— А это правда, что в Париже обед подают не раньше шести вечера, месье?
Пишегрю пожал плечами:
— Так, по крайней мере, пишут в моем путеводителе.
— Ох и сложно, наверное, им до вечера дотерпеть, — опять вздохнул Наполеоне, который был ужасно голоден.
В последний раз они перекусили на постоялом дворе еще до полудня. В парижских окнах трепетали язычки свечей радостного апельсинного цвета. Наполеоне улыбался, когда они бросали теплые отсветы на его лицо. Губы Пишегрю тоже тронула невольная улыбка. О, эти надежды юности! Как и Буонапарте, он ехал в новую жизнь, но в будущее смотрел без особых восторгов. Учить недорослей математике в сонном Бриенне, где никогда ничего не происходило, было невыносимо. Без денег и связей карьеру в армии сделать так же невозможно, как допрыгнуть до Луны. И все же он решился оставить преподавание и поступил на службу в Первый артиллерийский полк, который не сегодня-завтра по слухам должны отправить в Америку. Увидеть Новый свет и все его чудеса? Почему бы и нет.
Дремавший на плече Пишегрю Саблоньер вздохнул и причмокнул пухлыми губами. Наполеоне некоторое время сидел смирно, ковыряя пальцем потрескавшуюся клеенку сиденья, а потом снова высунулся в окно. Невозможно долго думать о еде, когда в груди разворачивает стрекозиные крылья надежда. В Париже у него точно все будет по-новому.
Больше всего на свете он хотел иметь друзей. Настоящих, а не как Бурьенн, которому только и надо, что алгебру списать. В голове Наполеоне давно сложился план. Все характеристики будущих друзей были четко распределены по категориям и важности, но главная идея состояла в том, что бывают приятели — они вроде попутчиков в дилижансе, с ними делишь бутерброд и весело болтаешь, но, сойдя на следующей остановке, они растворяются в большом мире, не оставляя в сердце глубокого следа. А есть Друзья — родственные души, с которыми ты связан навеки общими мечтами и целями, те, кто предназначен тебе самой Судьбой. Вот таких друзей ему пока не посчастливилось встретить, хотя он желал этого со всей страстью, на которую способен человек в пятнадцать лет.
За несколько дней, что заняла дорога от Бриенна, Наполеоне все же успел немного соскучиться по Бурьенну и написал ему целых два письма, которые поспешил сунуть в почтовый ящик на постоялом дворе. Он не надеялся особо, что Бурьенн ему ответит. Наверняка он уже и думать о нем забыл. Но все же, Бурьенн неплохо к нему относился, и Наполеоне это ценил. Лучиано он тоже написал письмо. Но, похоже, его младший брат такой же счастливчик, как и Джузеппе. Его никто не дразнил, не доводил до слез и не наказывал, заставляя часами стоять на коленях в углу. Лучиано болтал по-французски едва ли не лучше, чем по-итальянски. Это было Наполеоне немного обидно и убеждало в мысли, что с ним самим что-то не так. Лучиано, который теперь звался Люсьеном, начал догадываться, что его старший брат какой-то неправильный и сторонился его.
Дилижанс опять тряхнуло, да так сильно, что Наполеоне подбросило на сиденье.
— Ах ты холера! — свистнул кнутом кучер.
Снова взбрыкнула и взвизгнула от боли лошадь. Де Фьенн проснулся и сразу же толкнул Наполеоне локтем под ребра:
— Чего развалился, Буонапарте?! Ты тут не один!
В ответ Наполеоне постарался как можно сильнее ткнуть его каблуком в лодыжку.
— А ну тихо! — привычно рыкнул на них Пишегрю.
Де Фьенн просто злобный тупица, который завидует чужим успехам, Наполеоне у таких ничтожеств, как кость в горле, сказал отец и велел не обращать внимания. А ведь де Фьенн, как и остальные, младше его, хотя и выше ростом. Он прошел по конкурсу с первого раза, а Наполеоне только с третьего. От этой мысли у него еще сильнее разболелся живот. Отец считал, что его обязаны были перевести в Париж еще в позапрошлом году. В Бриенне тогда проездом был герцог Орлеанский, брат короля. Его жена, красивая дама с полным лицом и тонкой талией, вручила Наполеоне лавровый венок за успехи в учебе. Отец думал, что обо всем договорился с генеральным инспектором, но, может, это вообще ничего не значило? Он был уверен, что Наполеоне обошли не по праву, отдав его место сыну или племяннику какого-то важного человека, но Наполеоне в этом сомневался.
Монбурше и Саблоньер теперь тоже проснулись и высунули любопытные носы из экипажа.
— А скоро мы приедем?
— А долго еще?
Пишегрю со вздохом убрал путеводитель в карман, поняв, что дочитать ему уже не дадут.
— Значит так, — начал он решительно, — мы сейчас приедем на почтовую станцию. Оттуда придется идти пешком почти через весь город. Господа кадеты, я вас попрошу по сторонам не глазеть и от меня не отставать.
— А как же мои вещи?! — обомлел Саблоньер, у которого с собой было одеяло, свернутое пухлым розовым кульком.
Наполеоне ехидно хмыкнул. Саблоньер этот был слабак, мягкий и розовый, как его одеяльце. Его семья жила в Бриенне. Они пришли провожать дилижанс в полном составе. Мамаша Саблоньера со слезами вручила ему корзинку с едой, а три сестренки плакали и махали платочками вслед.
— Наймем носильщика, — преувеличенно бодро отозвался Пишегрю, — не глазейте по сторонам и ни с кем не разговаривайте.
Экипаж остановился, и Наполеоне понял, что все — свершилось. Они по-настоящему приехали. Он распахнул дверь дилижанса и выпрыгнул наружу. В Париж.
На небольшой площади, зажатой между почтовой станцией и потемневшей от времени стеной Бастилии было полно людей. Звяканье лошадиной сбруи, стук копыт, гул голосов, свист ветра над крышами — все слилось в бодрую мелодию, открывающую сцену прибытия героя на место приключения. Наполеоне торопливо заоглядывался по сторонам. Ему казалось очень важным запомнить все подробности: свет фонарей, наряды дам, блестящие после дождя булыжники мостовой и вздохи уставших першеронов в экипажах.
— Да не стойте вы в луже, Буонапарте! — окликнул его Пишегрю. — Идите сюда.
Он указал на рослого детину, который держал на плечах розовый кулек и делал вид, что изнемогает от непосильной ноши.
— Вот этот молодец, Саблоньер, понесет ваши вещи.
Четыре юных кадета в столице — магнит для неприятностей. За первые четверть часа Саблоньер едва не лишился кошелька, а зазевавшегося Монбурше чуть не раздавил экипаж. Возле Пале-Рояля де Фьенна увлекла за собой разбитная рыжая девица в красном, но Пишегрю удалось его отбить и вернуть на путь добродетели.
— Смотр-рите, месье Пишегр-рю! Что это, месье Пишегр-рю? Это Гр-ревская площадь?! О, боже, это памятник кор-ролю Генр-риху! — с рокочущим корсиканским акцентом непрерывно восклицал Наполеоне.
По пути он наступил во все встречные лужи, и его новенькие форменные гетры были густо забрызганы грязью. На Новом мосту де Фьенн успел перегнуться через перила и плюнуть в реку, по его словам, на счастье. Дальше понятная Пишегрю география закончилась, ему пришлось остановиться под фонарем и свериться с картой в путеводителе. Пока он пытался понять, куда им надо свернуть, Наполеоне приоткрыв рот, изучал витрину модной лавки, в которой были выставлены корсеты и шелковые чулки, а де Фьенн с воодушевлением пинал Саблоньера коленом под зад.
Сервская улица вывела их в предместья. Тут не было ни каменных домов, ни фонарей, только кривые заборы, за которыми захлебывались лаем собаки. Ветер принес откуда-то тяжелый запах скотобойни и болота. Здание военной школы вылепилось из ватной промозглой темноты внезапно, и угрожающе нависло над ними. Ни один огонек не освещал окна. Часы на фронтоне пробили девять. Пишегрю воскликнул:
— Отлично! Мы успели, господа.
Наполеоне шагнул за ограду, чувствуя, как все волосы на теле встают дыбом. Его охватили одновременно и ужас, и восторг. Даже де Фьенн притих и взял Наполеоне за руку. Не такой уж он и тупой, как видно. Наполеоне расправил плечи и прибавил шагу. Наконец-то даже де Фьенн понял, что надо держаться вместе.
— Месье Пишегрю, как думаете, тут водятся привидения? — спросил Наполеоне громким шепотом.
Пишегрю дернул за шнурок звонка и со вздохом ответил:
— Водятся, Буонапарте. Это духи учителей, измученных любопытством кадетов.
Гробовую тишину нарушило гулкое неровное постукивание. Наполеоне замер, прислушиваясь. Его воображению сразу представилось что-то жуткое там внутри. Человек так не ходит. Постукивание было какое-то дерганное и то усиливалось, то прерывалось, так же неровно билось и сердце Наполеоне. Тяжелая дверь со скрипом отворилась, и в дверях воздвигся огромный толстяк, словно сошедший со страниц книг Рабле.
— О, деточки! — он наклонился и причмокнул губами, словно собирался прямо сейчас сожрать их со всеми потрохами.
Наполеоне попятился, наступил на ногу Пишегрю, который сглотнул и поспешно выпалил:
— Это королевские стипендиаты из Бриенна. Мое имя Пишегрю, я доставил их по поручению отца Патро.
Великан растянул и без того широкий губастый рот в хищной ухмылке.
— А я Гато, здешний сторож и помощник дежурного воспитателя. Ну, идите за мной, крошки, провожу вас к нему.
Он заковылял по длинному коридору, звонко стукая деревянной ногой. Желтое пятно от его фонаря заскакало по стенам. Мимо проплывали высокие золоченые двери, колонны и мраморные вазоны с подвядшими цветами. Пишегрю расплатился с носильщиком и шел последним с одеялом Саблоньера в обнимку.
Воспитатель, о котором говорил Гато, месье Ламбертен, выглянул из своей комнаты, поправляя на голове ночной колпак.