глава первая. на краю ямы. (1/2)

Сигаретный дым поднимался к небу, велением его сознания закручиваясь красно-розовыми спиралями вместо серых (он знал, что дым серый, но не понимал толком, какой этот цвет — серый и какого именно серого цвета должен быть сигаретный дым), и Нил наблюдал за причудливыми узорами с отстраненным вниманием, какое бывает, когда нужно на чем-то сконцентрировать взгляд, пока гоняешь мысли по очередному кругу личного маленького Ада в своей черепушке. Видела бы его мать — удавилась бы. Или его удавила. Оба варианта, в общем-то, были неплохи и закономерны.

Хотя бы потому, что сейчас, в данной конкретной точке, он был спокоен, как чертов удав, а такое, даже с таблетками, случалось довольно редко. Его мать была бы в ярости уже от одного только факта, что он спокоен без нее. Ему не нужно было даже задумываться, чтобы воспроизвести в голове ее тембр и вложить в ее голос примерные слова. Потому Нил сосредоточил взгляд на очередном красноватом завитке и мысленной гильотиной обрубил эти мысли, не позволив им разрастись и заполонить его голову. Ничем хорошим это не закончится, а он сейчас в не самом безопасном для срыва месте. Хотя и в одиночестве он предпочел бы забить голову чем угодно, но только не опасными навязчивыми мыслями о криках своей матери.

За спиной скрипнула дверь. Нил рефлекторно подтянул к себе сумку со своими скромными пожитками, но оборачиваться, чтобы посмотреть, кто это, не стал — только скосил взгляд. С такого ракурса все было не так ужасно и могло даже выглядеть более-менее нормально. Хотя не то чтобы Нил знал, каково это — когда что-то выглядит «нормально».

Тренер Эрнандес — Нил узнал его по непропорционально огромному животу и наличию более четко обозначенных глаз и рта — сел рядом.

— Не заметил на игре твоих родителей, — сказал тренер, посмотрев на Нила нарисованными белесыми глазами. Вместо обычных радужки и зрачка, которые, как Нилу объясняла мать, есть у всех нормальных людей, были вторые глаза, поменьше. Но тоже будто нарисованные неловкой детской рукой. Нил думал, это оттого, что тренер Эрнандес всегда довольно пристально за ним наблюдал.

— Они в отъезде, — привычно соврал Нил, стараясь не думать о матери. Если он слишком сильно погрузится в воспоминания о крови, виниле и сигаретном дыме, то, вероятно, снова увидит ее и не сдержит дрожь. Не хватало еще, чтобы кто-то обеспокоился его психическим состоянием.

Нет, вероятно, в этом захолустье вряд ли нашлись бы люди, которых он не был способен обвести вокруг пальца: в конце концов, он занимался этим практически всю свою жизнь, и со временем даже его параноидальная мать начала думать, что мир перед его глазами наконец перестал представлять собой своеобразный парад цирка уродов. Но рисковать не стоило. Ему все еще нужно было закончить последний класс старшей школы без лишних проблем.

— Все еще или снова? — тренер моргнул — по очереди каждой парой глаз; сначала те, которые меньше, — и пристально уставился на него, нервируя и заставляя дымные спирали неправильного цвета закручиваться активнее. Нил знал, что там, в «нормальной» реальности, ничего не поменялось — у него были галлюцинации, а не телекинез, — но подобные маленькие предательства от собственного знания неимоверно раздражали. С другой стороны, а когда бывало по-другому?

В ответ Нил будто ощутил в кармане неподъемную тяжесть одной из баночек и едва не сломал сигарету пополам. Обе банки с его таблетками были в сумке, убранные после недавнего приема по выверенному матерью расписанию, и ни одна не могла оказаться у него под рукой. Но он все равно почувствовал, будто они были именно в кармане.

Нил знал, почему это происходит: нервы в последнее время у него сдавали все чаще, подстрекаемые долгим сидением на одном месте и игрой в экси, на котором мать поставила табу еще в первые часы их бегства, и поэтому стали возвращаться осязаемые галлюцинации. Это было очень, очень нехорошо, если не сказать — откровенно хуево, но Нил все равно не спешил открывать вторую баночку и закидываться транквилизаторами.

После окончания их действия ему всегда было ужасно хреново, а сейчас, когда матери не было рядом, он дважды не мог позволить себе никак расслабиться, даже если это означало более спокойное восприятие мира. Лучше уж он будет дерганным параноиком даже под таблетками, чем пропустит хоть малейшие намеки на то, что ему необходимо сорваться с места и бежать из Милпорта без оглядки. Поэтому приходилось молча терпеть и запихивать желтую (кажется, она была желтой, Нил никогда не спрашивал у матери, не искажало ли его сознание еще и цвета абсолютно безобидных предметов) баночку как можно дальше в сумку, чтобы она не попадалась ему не глаза и не искушала закинуть в рот пару продолговатых таблеток.

Нил промолчал. Это было привычно и безопасно: пусть тренера и учителей давно доконала эта однотипная отмазка про отъезд старших Джостенов, не мог же Нил им рассказать, что его отец — не занятой бизнесмен, а серийный маньяк, держащий в страхе приличную часть Соединенных Штатов, или что его мать уже год как прах и пепел, закопанные на одном из пляжей Южной Калифорнии его же собственными руками после того, как он сжег машину, на которой они убегали от преследователей в лице людей его шибанутого папаши-мафиозника. Лучше быть нелюбимым ребенком и с молчаливого дозволения тренера ночевать в школьной раздевалке, чем позволить даже случайно показать кому не надо, где он запрятался, пытаясь зализать раны после смерти матери.

Эрнандес протянул карикатурно-тонкую руку, чтобы забрать сигарету из рук Нила, и тот не стал сопротивляться, позволяя затушить ее и убрать единственное, что давало ему сосредоточиться.

— Думал, сегодня они сделают исключение, — Нил едва не рассмеялся, представив, что сказала бы его мать, если бы он пригласил ее на матч по экси. Смешного в очередном избиении было мало, но он уже настолько к ним привык, что воспринимал за нечто нормальное. Впрочем, он и чудовищ, в которых из-за его больного сознания превращались люди, уже давно считал чем-то родным и доказывающим, что он в порядке.

Пока он видит монстров и развешанные по стенам кишки — таблетки действуют, и его сознание не впадет в беспричинную панику на ровном месте от прикосновения к коже его же одежды. Пусть лучше его мир будет фантасмагоричным кошмаром, чем в самом прямом смысле его убийцей станет его же собственная паранойя.

Нил тряхнул головой, прогоняя воспоминания о недавних панических атаках, просочившихся сквозь таблеточный дурман из-за набирающей обороты весны, и хмуро оглядел лежащее перед ним поле, которое рабочие превращали в обычное футбольное.

— Кто же знал, что эта игра — последняя.

Не то чтобы Нил этого не подозревал: милпортская команда была, конечно, не самой слабой среди прочих команд старших школ, но определенно не славилась чем-то выдающимся, и потому в ее проигрыше не было ничего удивительного. О чем речь, если на роль нападающего взяли Нила, который играл так, будто первый раз в жизни взял в руки клюшку?

[Что, разумеется, было неправдой. Но раньше он играл на позиции защитника, да и было это восемь лет назад, так что в общем и целом можно было засчитать за то, что он увлеченный новичок.]

Нил буквально кожей почувствовал, как взгляд тренера впился ему в висок. Ощущение было похоже на то, как в тело входит пуля.

— Позже позвоню им и сообщу счет, — смиренно сдался он, едва заметно дергая коленом. Завитки исчезли, концентрация внимания понемногу расползалась, растягивая следом за собой и его сознание, и мир терял свою четкость: Нил видел на крае взгляда гротескные рисунки, в которые стекали трибуны. — Скажу, что ничего интересного они не пропустили.

Он уже говорил, что ненавидит весну? Так вот, Нил Джостен официально ненавидит ебаную весну. И Натаниэль Веснински тоже. И все те двадцать два человека, которыми он притворялся до Милпорта, Сиэтла и Калифорнии.

Остро хотелось просто проглотить пару таблеток транквилизаторов и не мучиться, но такую роскошь он вряд ли еще хоть когда-нибудь сможет себе позволить. Потому что теперь было некому присмотреть за ним, когда начнется отходняк.

Хотя не то чтобы его мать позволяла ему слишком часто прибегать к этому костылю; разве что как раз почти только весной, потому что терпеть могла только свое параноидальное состояние — подобное же поведение сына выводило ее из себя. Его панические атаки и обострения галлюцинаций она ненавидела до той степени, что порой Нил несколько месяцев в нагрузку к обычным таблеткам едва ли не горстями глотал транквилизаторы не для того, чтобы хотя бы на некоторое время облегчить свое состояние, а для того, чтобы не смел беспокоить мать приступами беспричинного ужаса и желания сбежать даже не то что из места, на котором они осели, а, желательно, вообще из собственного тела.

Мэри было проще справиться с недельной ломкой (в основном, с помощью избиений и болезненных тычков, заставляющих Нила двигаться в любом состоянии), чем искать внезапно сорвавшегося в неизвестном направлении сына. Не то чтобы Нил ее в этом винил.

Его мать всегда говорила, что он просто поддается своим страхам, что он должен их контролировать, что он сам и есть своя самая огромная слабость, которую нужно искоренить. Нил искренне не понимал, как он должен перестроить свой мозг под мозг нормального человека, если никто никогда даже не пытался его лечить или хоть как-то ему помочь. Да и таблетки не помогали — только глушили панику и наоборот доводили галлюцинации до абсурда. Но он молчал, зная, что на любые подобные вопросы реакция будет однозначной и не самой приятной, и без лишних слов глотал таблетки.

Со временем Нил и сам поверил в то, что годами твердила мать, отбирая таблетки и заставляя его продираться сквозь нагромождения галлюцинаций в очередной своеобразной тренировке его навыков выживания.

Это просто слабость, которую он не может себе позволить. Он не должен считать, что его поврежденный мозг делает его каким-то особенным, нуждающимся в каком-то особенном обращении или отношении. Забудь об этом и беги.

— Пока, может, и не пропустили, — туманно отозвался тренер Эрнандес, и Нил почувствовал, как онемение — верный спутник напряжения и давно привычная реакция на стрессовые ситуации весной — начало расползаться по его телу. — Тут к тебе кое-кто пришел.

Он почти наяву ощутил, как чьи-то фантомные руки хватают его за одежду.

Для того, кто провел большую часть сознательной жизни в бегах, скрывая свою личность за сотней замков из фальшивых документов, краски для волос и линз, от которых нередко дико уставали глаза, подобные слова прозвучали как пистолетный выстрел в висок. Подрываясь с места в желании рвануть из школы в частности и Милпорта в целом, Нил первые полторы секунды действительно думал, что еще успеет сбежать на другой конец континента. Но чужие шаги за спиной подсказали ему, что он ошибся.

Единственное, чему он порадовался в этой ситуации, — это тому, что смотреть незнакомцу в глаза нужды не было. В любом случае Нилу было слишком страшно это делать.

Как и многие впервые встреченные люди, мужчина (Нил честно не знал, откуда в нем эта уверенность, ведь толком ни мужчины, ни женщины его сознанием не различались и превращались в одинаковых безличных монстров; он мог лишь предположить, что его мозг все же мог обрабатывать истинную визуальную информацию и посылал ее в обход галлюцинаций) не отличался чем-то особенным: привычное пятно телесного цвета с добавлением синего и черного, которыми очевидно обозначалась одежда. Из уникального, пожалуй, только четко обозначенные глаза (хотя как глаза — черные провалы как у черепа, где изнутри будто горела свеча) и змеящиеся рисунки по тому, что у нормального человека было бы руками, — чуть прищурившись, чтобы картинка прекратила расплываться, Нил понял, что это черные языки пламени, движущиеся как настоящий огонь. У мужчины были татуировки?

Не то чтобы Нил мог утверждать это точно. Он вообще ни о чем, что видит, не мог говорить точно. Иногда это бесило, но по большей части Нил уже давно смирился.

Будто бы у него был иной выбор.

Вряд ли мужчина был местным: Нил бы запомнил, обозначься хоть у кого-то из жителей Милпорта глаза. Обычно это происходило довольно редко и подразумевало под собой длительный личный контакт, поэтому некие подобия были разве что у тренера Эрнандеса и некоторых из тех, кто чаще всего окружал его в школе. В данном конкретном случае, вероятно, свою роль сыграла тревожность, сходу наделившая незнакомца отличительными чертами подобно тем, кто преследовал их с матерью; правда, у людей его отца отличительными чертами в основном были части внутренних органов, располагающиеся не там, где им должно быть, и чаще всего они представляли собой то, что ни один здравомыслящий человек не поместит даже в самый отбитый фильм ужасов. Но глаза были — обязательно, пусть, может, и не на своем законном месте.

Видимо, таким образом сознание Нила оповещало его об опасности. Иных идей у него не было.

— Я вас не узнаю, — заметил Нил, стараясь, чтобы его голос звучал ровно. При этом взгляд он всеми силами держал где-то на уровне лица незнакомца, и оставалось лишь надеяться, что при этом его глаза не косятся куда-то в совершенно иную сторону.

— Он из университета, — пояснил тренер Эрнандес. Внутри у Нила все замерло и будто заморозилось. — Приехал посмотреть, как ты играешь.

Блять.

Над ухом смутно — только пока — зазвучал предостерегающий голос матери, который, даже не четко слышимый, легко озвучивал вечную мантру, и Нил с трудом заставил себя не уплывать вглубь своего сознания, а сосредоточиться на реальности, которая с каждой секундой казалась ему воплощением его самого страшного кошмара. С учетом того, что для любого обычного человека мир, видимый Нилом, уже мог бы стать таковым, кошмары у него были весьма… красочными.

— Чушь, — фыркнул он, удивляясь задним умом, что смог выдержать непринужденный тон. — Никто не набирает игроков в Милпорте. Люди вообще не знают, где это.

И это было одной из причин, по которой Нил вообще позволил себе взять в руки клюшку для экси. Судя по всему, очень, очень, очень сильно зря.

Господи, лучше бы он просто тихо-мирно заканчивал школу и не дергался. Единственный раз поддался соблазну, и к чему это привело?

— Есть такая вещь, называется «карта», — наконец заговорил незнакомец. И Нил бы порадовался, что его голос не искажается, а звучит вполне нормально и по-человечески, — если бы за широкой фигурой не дергались пока еще бледные карикатурные человечки. Плохо. Очень плохо. — Может, слышал?

— Этот человек приехал сюда, потому что я написал ему о тебе. В его команде проблема с нападающими, вот я и решил, что стоит тебя показать. Тебе говорить не стал, чтобы не обнадеживать раньше времени, — с каждым словом тренера Эрнандеса геометрические фигуры тех человечков будто все четче прорисовывались чем-то вроде мелков или пастели, и под конец фразы они были не смутными силуэтами, а вполне себе яркими частями окружающей действительности.

Нил Джостен официально ненавидел свою жизнь.

Чаще всего его галлюцинации ограничивались размытостью, анатомическими подробностями или монстрами, которые, тем не менее, никогда не становились похожи на то, что Нил мысленно называл «детскими каракулями» (точнее, каракулями нормальных детей). Видения не превращались в фантасмагоричный кошмар для эпилептика с ним самим в главной роли, по крайней мере, пока действовали таблетки и он принимал их вовремя. Обычно то, что его сознание скатывалось в откровенный сюрреализм, который даже с натяжкой не назовешь отсылкой или метафорой (какими были глаза, которые появлялись у тех, кто представлял опасность либо явную — будучи преследователем, — либо скрытую — если был просто слишком любопытным наблюдателем), означало, что ему срочно необходимо добраться до таблеток. Потому что его мозг блокировал начало ломки, и физически Нил не ощущал ничего, а потом его тело и сознание ломались отдельно: он мало что чувствовал, кроме ужаса и дикой паники, но в любом случае ощущения были далеки от приятных.

Разумеется, не могло не быть исключений. Например, гребанная весна, из-за которой без транквилизаторов любой стресс для Нила оборачивался внеочередным просмотром психоделического мультика, созданного с целью довести даже здорового человека до приступа эпилепсии.

Весь дальнейший разговор прошел для него как в тумане: он честно не знал, как умудрялся улавливать информацию и вполне складно отвечать, потому что все его внимание сосредоточилось в основном на том, чтобы банально ровно дышать и не запинаться на вдохах от того, что с каждой прошедшей секундой реальность ускользала от него, погружаясь в пучину его личного Ада, и он медленно переставал доверять не только своим глазам, но и любым другим органам чувств. Можно было только надеяться и верить, что его взгляд направлен хотя бы примерно в нужную сторону и все не настолько плохо, чтобы начались уже слуховые галлюцинации. Потому что паранойя все настойчивее шептала, что голос этого приезжего мужчины сейчас доносится совершенно с другой стороны.

Нил уже давно привычным мысленным усилием затолкал этот мерзкий комок тревоги в дальний угол своего сознание и со всей возможной силой воли сосредоточился на происходящем. Немного помогло — картинка перед глазами будто прибавила немного резкости.

Но новость о том, что незнакомцем оказался Дэвид Ваймак — тренер «Лисов» университета Пальметто, — добила его окончательно, столкнув со своеобразной скалы в пасть бушующих волн паники и галлюцинаций. Мир почти совсем утратил четкость, превратившись в набор красок, и можно было порадоваться разве что тому, что сейчас, в отличие от пика обострения, он все еще был способен более-менее связно соображать и хотя бы немного мог различать под толстым слоем сюрреалистичных картинок что-то действительно реальное.

Если не врать самому себе, Нил, быть может, и задумался над тем, чтобы согласиться на предложение тренера из университетской сборной. Да, это означало то, что он осядет на одном месте на долгое время, даже, вероятно, мелькнет в новостях, потому что и на играх второго дивизиона крутились журналисты с телевидения; но также это означало и возможность немного больше времени побыть с клюшкой в руках, прежде чем остаток своего существования в этом бренном теле он проведет либо с пулей в черепушке, либо в мусорных пакетах по частям в разных концах страны. Это означало возможность почувствовать себя хоть немного живым и настоящим, а не одной большой ложью и невидимкой, который в какой-то момент исчезнет, и никому не будет до этого дела.

[Он так отчаянно этого хотел.]

Нил, быть может, даже согласился рискнуть: терять ему в любом случае кроме своей жалкой жизни было нечего, а ценить ее он перестал уже очень давно — еще, наверное, в доме отца, когда семья устала терпеть его оторванность от действительности и потащила к врачу, чтобы выяснить, что предварительным диагнозом ему ставят параноидную шизофрению.

Если маленький Натаниэль и раньше был главным разочарованием в жизни своих родителей, то после этой роковой встречи с психиатром он превратился в позорное пятно на репутации Балтиморского Мясника, которое тот пытался устранить с завидным упорством: сын-псих был в его понимании куда хуже просто бесполезного сына. Впрочем, он все равно не лишал себя возможности поиздеваться над беспомощным ребенком и подарить ему богатый набор новых галлюцинаций с участием большого количества крови. С тех пор Нил на дух не переносил психиатров и прочих любителей копаться в человеческих мозгах.

Он слишком сильно любил экси — единственную часть своей жизни, которая приносила ему хоть какие-то маломальские положительные эмоции, — и был готов продать душу за то, чтобы как можно дольше находиться на корте. Но «Лисы» и Пальметто были самым дерьмовым вариантом из возможных. Потому что если в других командах у Нила был некоторый мизерный шанс безнаказанно потакать своим слабостям, то у «Лисов» был чертов Кевин Дэй, который легко мог его узнать и вольно или невольно сдать людям отца, просто назвав по настоящему имени. Нил определенно был самоубийственным идиотом, но не до такой степени.

— Вы взяли Кевина, — озвучил он окончание своих мыслей, будто Ваймак должен был уловить в этой фразе скрытое послание и наконец отвалить, чтобы позволить маленькому несчастному Нилу Джостену тихо-мирно доучиться последний год в старшей школе и так же тихо-мирно свалить куда-нибудь подальше.

— А Кевин предложил взять тебя, так что…

Мир замер: замерли гротескные человечки, нарисованные мелками, замерли смешные создания, похожие на пушистую плесень, замерли размытые пятна, выглядевшие как разлитый по асфальту бензин, — все. Нил чувствовал, как призрачные руки обхватывают его горло и сжимают-сжимают-сжимают, и как в легких не остается кислорода, и как где-то в глотке набухает ком из игл и колючей проволоки, стремящийся разодрать нежные стенки и выйти острыми кончиками сквозь кожу, и видел, как огромный червь в веселое пятно и с личиком детской плюшевой игрушки разевает полную гигантских клыков пасть, желая откусить его совершенно отключившуюся голову.

Могла ли его жизнь стать еще хуже? Очевидно, могла, и для этого Ваймаку было достаточно сказать всего одну фразу.

Нил не понимал, что делает: он просто одним слитным движением скользнул мимо червя и Ваймака (очевидно, вызвав своим странным рывком удивление у обоих тренеров, но не то чтобы ему было до этого какое-то дело) и со всей возможной скоростью рванул в дверь, ведущую в раздевалку. В голове даже толком не складывался план следующих действий, например, того, что ему придется бросить школу, поменять имя, оказаться на расстоянии в несколько сотен миль от Милпорта; там, в остатках его худо-бедно здравого сознания, была только одна мысль — сбежать отсюда, бежать, пока не откажут ноги, бежать так, чтобы за ним не смог угнаться ни Ваймак, ни Кевин Дэй, очевидно его узнавший, ни его отец.

Он не успел.