Curritur (Адалерт/Джеддит) (1/2)
Жар страсти угасает медленно, и сон затягивает Джеддита в свои сети. Он всё ещё непозволительно смертен и также непозволительно слаб, отчего ему требуется отдых и сон. Но мастер понимает и снисходительно принимает, позволяя проявлять эту слабость и оберегая её. В тепле и ощущении защиты, прижимаясь к его телу, Джеддит особенно любит засыпать, но и такие блаженные сладкие ночи временами бывают отравлены чёрными стрелами.
Подсознание — любопытная штука. Джеддит никогда не был склонен к рефлексии и ностальгии, предпочитал не вспоминать о жизни до встречи со своим владыкой. Но мозг периодически подкладывал ему свинью, и воспоминания приходили удушающими кошмарами, оплетающими цепкими сетями и не позволяющими вырваться из них.
Пытки, боль, ужас и унижения детства, беспомощность и бессилие, в том числе физическое, на очень тонкой грани. Он горит в пламени, задыхаясь серой, а его тело снова почти критично лишено крови. Он жалок и слаб, и ничего не может сделать, лишь наблюдать, пока над ним стоят, довольно скалясь, шакалы в балахонах, и он даже не может рассмотреть их толком, потому что он слишком слаб. Лишь видит как блестит на кривых лезвиях окровавленных кинжалов огонь, а багряные реки стекают от его тела вниз по ступеням алтаря. Тело горит в агонии боли и унижения, и Джеддит снова чувствует себя жертвенным животным на заклании, бессильный и беспомощный.
Сон переплетается с явью, непонятно, где вымысел, а где воспоминания. Джеддит не может проснуться, не чувствуя ни себя, ни твёрдую опору чужого надёжного тела, к которому бессознательно тянется ближе, пытаясь вырваться из лап фатальной слабости. Он мечется по постели, снова и снова переживая агонию, и болезненные полустоны-полувсхлипы хрипом вырываются из его груди.
Адалерт наблюдает и хмурится. Дотягиваясь до края чужого сознания, он слышит лишь неразборчивый шум голосов и крика и чувствует знакомый и привычный запах серы. Это вызывает удивление, граничащее с интересом, и странную ревность, и Адалерт хмурится сильнее, решительно хватаясь за плечо смертного.
— Джеддит, проснись, — он ощутимо встряхнул его, и человек вздрогнул всем телом, распахнув глаза и осоловело глядя на мастера.
— Господин? — он трогательно свёл брови на переносице, и Адалерт терпеливо позволил непониманию схлынуть, оставляя возможность Джеддиту прийти в себя и осознать, где он находится и с кем.
— Расскажи мне, что тебе снилось, — когда восприятие смертного вернулось в норму, Адалерт решительно потребовал от него, но он расслышал мягкие ноты в его властном голосе. Вздохнул, на мгновение прикрыв глаза, и равнодушно ответил:
— Воспоминания о том, кем я был до встречи с тобой.
— Расскажи, — к требованию примешался интерес, и Джеддит открыл веки, бездумно уставившись в одну точку.
— Рассказать… — его губы скривились в странной горькой усмешке. — Мои родители были сектантами, — он дёрнул плечами и бесцветно продолжил: — Я был вторым сыном из трёх. Не помню, кому они поклонялись, но эти шрамы, — он перевернул вверх запястья, демонстрируя их Адалерту, — их работа. Они устраивали нам с братьями, да и себе тоже, ритуальные кровопускания, и именно с них начался для меня этот тернистый путь. В конце концов они перешли дорогу какому-то могущественному ордену, и его адепты в наказание решили принести их в жертву. Они сожгли наш дом, родители и старший брат сгорели заживо в этом пламени, даже несмотря на то, что мы — огненные конфлюксы. Брат был уже взрослым юношей, таким же фанатиком, как родители. Мне же было тогда лет семь или что-то около того; младшему брату — лет пять. Мы были ещё совсем детьми, жертвами, поэтому нас вытащили из огня… и принесли в другое полымя. Невинные души — мы были прекрасными жертвенными агнцами… — Джеддит болезненно скривился, и в его взгляде мелькнула боль. — Младшего брата в конце концов принесли в жертву прямо у меня на глазах. Ему вспороли живот и вскрыли внутренности, оставив умирать на алтаре мучительной смертью. Меня заставили смотреть, а потом оставили в живых «для долгосрочного пользования», как они говорили. Снова и снова вскрывали мне жилы, пуская кровь, но никогда не позволяли умереть окончательно, — он показал неопределённо пальцами на шею, пах и живот, где, помимо запястий, было больше всего заметных глубоких шрамов. — Чистейший ужас перерос в желание мести и выжить любой ценой. И в самую первую очередь именно так я научился получать от боли наслаждение.