Запись восемнадцатая (2/2)

Внимательно вычитывая, он сидел рядом с ней на диване.

А она еле держала глаза открытыми. Всё это время ведь она не спала. Не смыкала глаз, охваченная идеей закончить уже наконец.

Уму непостижимо, как Демиан не спит годами.

Благо, у неё не было необходимости моргать. Это было бы чревато — она попросту не раскрыла бы обратно веки, норовящие вечно сомкнуться и сшиться безвозвратно.

— Здесь можно было сократить, и дальше было бы проще, — читая, комментировал Демиан и карандашом оставлял мелкие замечания, пока Аннабель стоически боролась с одолеваемым её сном, смотря на свой пергамент в чужих руках.

Недолго. Продержалась она недолго.

Теперь, когда ей не нужно было над чем-либо думать, упрямо держать в беспрестанно работающей голове задачу, видимо, мозг рассудил отключиться.

Аннабель пошла на компромисс с собой и наивно разрешила себе прикрыть глаза хотя бы на несколько ничтожных секунд. Продолжая слушать Демиана, негромкий и по умолчанию убаюкивающий голос которого звучал словно на далеком фоне.

Почему бы просто не встать и не отправиться в постель? Она не знала. Тело слегка ломило, как при температуре, и было уже настолько расслабленным в своей утомленности, что, ей казалось, она не заставит себя подняться, даже если откроются вдруг двери на волю.

Аннабель упустила миг, когда невольно прислонилась виском к ближайшей к ней опоре. То есть — к плечу Демиана, очевидно.

Демиан замолк, она это слышала, но выпрямиться бы и отстраниться не сумела ни за что, совершенно пропадая в своем желании уже наконец пропасть в сладостно манящем сне.

Но он замер лишь на секунду, затем же только молча продолжил проверять её решение и неспешно помечать карандашом. Звук грифеля, чертящего по пергаменту, — последнее, что она слышала, прежде чем пропасть.

Проснулась она уже в своей постели.

Нерасстеленной — Аннабель спала поверх покрывала, в той же одежде, что засыпала. Укрытая сверху пледом.

Рядом на тумбочке лежали её листы, её решение, и лишь при виде него ей, не сразу осознавшей, как здесь оказалась, стали возвращаться воспоминания о том предсонном миге.

Аннабель устало вздохнула, не ведая, положено ли чувствовать стыд за то, что уснула на мужском плече.

Вместо пустых тягостных раздумий она потянулась к своей задаче, пробегаясь взглядом по конструктивным замечаниям, преимущественно комментирующим её путаные пути решения, сильно усложнившие ей задачу.

Но в конце всё же, там, где был написан её итоговый ответ на всё это гигантское уравнение, над которым она страдала так долго, красовалась лаконичная, хотя бы немного согревающая её стылое сердце пометка.

«Верно».

***

Как Демиан поделился с ней уже потом, над этой задачей около полутора столетия назад мучились разные ученые и на решение им потребовалось несколько лет — из-за нехватки знаний для этого в ту эпоху, из-за потребности в сне, еде и отдыхе. Но это всё равно было в некотором роде приятно, что она, девушка, управилась в более краткий срок. И главное — что управилась вовсе.

После этого она чуть поубавила свой пыл и вернулась к куда более умеренному изучению наук. Подобные девяностодневные заходы и зацикливание на одном и том же — неплодотворно и выматывающе. Лучше уж как прежде.

За течением лет она особо не следила, но в целом, за всё это время, была уже сведуща не только в математике и химии, но и в истории, социологии, в некоторой степени политологии даже; разумеется, в филологии, культурологии и философии, ведь всё с них началось когда-то давно; ботанике, астрономии, географии и физике, включая переплетения некоторых из этих наук, например, геофизику.

Анатомию в этом перечне наук Демиан приберег на потом, возможно, предполагая, что для Аннабель, с её первоначальной тотальной неосведомленностью, многие детали анатомического учения были бы весьма… смущающими. Только после той ситуации с задачей он рассудил, судя по всему, что у неё достаточно ученый склад ума, чтобы не позволять эмоциям, оставшимся в ней от той обыкновенной человеческой девушки, какой она была перед похищением, препятствовать процессу познания.

Но даже когда они всё же приступили к этой новой для неё науке, начал он, конечно же, сперва только с клеточного строения тела. Затем перешли к тканевому уровню: костям, нервам, мышцам…

— На самом деле, я мог бы рассечь себе кожу, чтобы ты наглядно посмотрела на строение мышц, если тебе угодно, — сказал он ей однажды, невозможно будничным тоном, и Аннабель, до этого методично делающая заметки в конспекте, уставилась на него.

Демиан же только усмехнулся этой тени ужаса в её недоуменно застывшем взгляде.

— Да брось, ты регулярно вспарываешь самой себе вены. Пронзала себе сердце клинком. В первый же месяц.

Это не одно и то же.

— Я не слишком горю желанием разглядывать чужие внутренности.

— Досадно. Надо полагать, не быть тебе биологом.

Аннабель пропустила его насмешку мимо ушей. Её вполне удовлетворит и теоретическая часть, и она выражала это всем своим незаинтересованным, чуть взведенным видом, так что Демиану пришлось сгладить углы:

— Успокойся. Я не стал бы. — Аннабель посмотрела на него с недоверием. — Действительно могу, но в этом нет нужды — у меня припасены анатомические учебники. Побережем всё же твою психику.

Учебники…

В кабинете их не было — вероятно, она бы их заметила, ведь шерстила стеллажи не раз, пусть и в поисках исключительно художественной литературы, — но вот на полках Демиана вполне могли храниться. До определенного момента нетронутые, пока не понадобились.

— Ты заведомо знал, что искусишь свою жертву изучением наук, верно?

Демиан не ответил, только улыбнулся, но — конечно. Конечно, он всё знал. Учёл всё. Весь этот подвал — проработанная до мельчайших деталей обитель, предусматривающая абсолютно каждый нюанс, Аннабель это уже упоминала, но заново изумлялась каждый раз. Тому, что одаривать Демиана интригующей его непредсказуемостью могла лишь в мелочах. В большем же масштабе всё заранее им предугадано и подготовлено.

***

— Стало быть, репродуктивные функции у демонов нарушены, — подытожила она.

На чайном столике перед ней возвышались книги о физиологии, но информация в них хранилась не в полном объеме, местами так и вовсе недостоверна — даже в ученых кругах тема оказалась табуированной, искаженной и полной абсурдных гипотез. А Демиан ещё сказал, что это притом лучшее из того, что предлагает современное научное сообщество.

Ему, конечно, пришлось дополнять самому, и у них состоялась вполне… занимательная беседа. Помнится, много лет назад Демиан говорил, что этот разговор должен получиться презабавным, но по итогу он таковым не был — Демиан оказался серьезен и удивительно отстранен, равнодушен к обсуждаемой теме, изъяснялся исключительно сухой терминологией, столь свободно и непринужденно, что легко было позабыть о том, что именно обсуждается.

Немалую роль сыграло и её восприятие, вероятно. После всех этих лет, проведенных в научной среде… некоторые вещи приобретают иной оттенок, глядишь на жизнь иначе, не реагируешь ни на что столь остро. Прорастает в сознании здоровая доля скептицизма и некоторая холодность, стушевывающая любые чувства и неприятие, навязанное обществом.

Ей уже трудно представить даже, как бы реагировала она на подобный разговор в прошлом. Как будто вовсе уже не помнила себя прошлой, себя человеком, и разве что только если полистать первые записи, ещё хранящие в себе след той Аннабель…

Совсем другой человек.

И это не простая фигура речи.

У неё было ощущение, что вся та личность, которую она, по давним словам Демиана, выстроила в себе после происшествия у Темзы, попросту отслаивалась — как снимает с себя змея ненужную кожу. Нет, она не стала снова по щелчку той девочкой из потерянного прошлого, да и чертами «отслаивающейся» себя по-прежнему вполне обладала, но это было уже нечто совершенно иное, новое, как какой-то гибрид прежних её ипостасей.

Но господи, пишет она сейчас все эти рассуждение и кажется, что она начисто лишилась уже всякого разума, такая это всё несуразица.

— Только частично, — ответил Демиан на её вопрос о репродуктивных функциях. Аннабель посмотрела на него вопросительно. — Некоторые системы действительно отключены, потомство произвести невозможно, но все иные работают.

— Но если эволюционно эти системы заложены именно для продолжения рода, для чего тогда они демонам?

— Полагаю, снова постаралась вера, — повел он плечами. — Во многих верованиях вампиров связывают с сексуальностью, сравнивают с суккубами и инкубами, персонажами низшей мифологии, совращающими невинные души. Оттого и подобная… функциональность у вампиров, в числе прочих.

Аннабель кивнула, кое-как усваивая эту информацию. На мгновение опустила глаза, задумчиво проводя пальцами по уже засохшим чернилам в лежащем на её коленях блокноте, отведенному под биологию.

В таком случае, тем, кто «совращать» никого уж точно не намерен, это всё же не нужно. Факультативно, подобно дыхательной системе.

Только дыхательная система работает ведь порой бесконтрольно. Как рассказывал Демиан — в состоянии любого стресса нервная система даже у демонов выходит из строя, в головном мозге теряется контроль над дыханием, оттого и происходит одышка. Вопреки этому, дыхание демонами всё же управляемо, но у Аннабель просто пока не выходило. Когда страшно или когда… наоборот. В иные моменты волнения.

Аннабель не знала, что чувствовать в отношении того факта, что даже Демиан, который, казалось, филигранно владел своею сутью, терял контроль над своим дыханием, когда целовал её.

Но всё же дыхательная система — это одно, а репродуктивная — другое. Вторая используется осознанно, целенаправленно, и учитывая, что мужчине и женщине этот процесс предписан именно брачными узами, «супружеским долгом», которым демоны не обременены, Аннабель не понимала:

— Но если соблазнение «невинных душ» — это лишь часть мифологии, явно необязательная, для чего тогда демоны всё равно…

— Для удовольствия, Аннабель.

У неё что-то меж ребер екнуло.

Это было неожиданно. Произнесено спокойно, как и любые его разъяснения прежде, но вот теперь уже смущение себя явило. В полной мере.

Прежде это было обсуждение простого биологического процесса, неотъемлемой части существования человечества, без которой не было бы людей, теперь же… обретало иной оттенок.

Но Аннабель себя же удивила. Тем, что вместо того, чтобы замолкнуть, вдруг развила эту тему:

— Исключительно мужского, судя по всему.

Сдержанно, негромко и не поднимая на него всё же взгляда. Но не могла не сказать.

Потому что её это гложило и вводило в недоумение: о каком вовсе удовольствии может идти речь, если девушкам — как ей, будучи любопытным ребенком, доводилось выцепить краем уха — наставляли в брачную ночь всего-навсего лежать и стараться это «претерпеть», что бы с ней ни делали?

— Не только, — ответил он, нисколько её замечанию не удивившись. — При должном влечении — если женщина достаточно того желает — удовлетворения она получает не меньше.

— Я не понимаю, — покачав головой, не уступала она: даже сейчас в ней играла эта незамолкающая тяга во всем разобраться, докопаться, не оставить в общей картине никаких прорех. — Как того вовсе можно…

— Ты ведь желала.

Это прозвучало так свободно и легко, что Аннабель в первую секунду была в совершенной уверенности, будто ей всего лишь послышалось.

Что он сказал? Она… что?

Демин продолжал, как ни в чем не бывало:

— Я читал твои дневники лишь единожды и с того момента прошло немало времени, — говорил он, даже не смотря на неё, отчужденно поправлял запонку на рукаве рубашки, будто нарочно выражая этим какое-то особое бесстрастие к теме и выбивая Аннабель тем из колеи ещё пуще. У неё и так внутренности затягивались узлом с каждым его словом: — Однако я не сомневаюсь, что, если сейчас прочту описанный тобой момент нашего поцелуя в коридоре — если, конечно, тебе хватило смелости его описать. — В линии его губ мелькнуло что-то ироническое. — Увижу весьма… красноречивую картину. Ты могла не понять, что именно это значит, ввиду отсутствия опыта, но, так или иначе, Аннабель, ты желала меня.

— Вовсе я не…

— Хорошо, твое тело желало. Бесконтрольно. Я понимаю. Но сути это не меняет нисколько.

Господи.

Демиан так давно уже не упоминал её дневников, что она уже успела выпустить из головы мысль, прежде тревожно-навязчивую, но со временем потерявшую свою силу, что он может прочесть её записи в любой момент. Аннабель писала всё, что вздумается.

Но это возмутительно. То, что он говорил. Разве нет? Вызывающе, бесчестно, гадко даже…

Глаза зло — и вместе с тем уязвленно — жгли его проклятое саркастическое лицо.

Но вместе с тем, черт его побери, вместе с тем сердце её ускорилось от этих распутных слов, и Аннабель предпочла бы вырвать его уже наконец, чем являть Демиану это свое волнение, однако поделать ничего не могла.

Ей было душно.

Будь она в одежде с высоким горлом, не преминула бы чуть оттянуть ткань, чтобы ослабить давление, но её белая блузка с длинными расклешированными рукавами, напротив, открывала и горло, и плечи даже. В обществе её бы за такой фасон определенно нарекли женщиной легкого поведения, и неважно, что всего несколькими десятилетиями ранее на балах вырезы были ещё более откровенные. Намного. У неё ведь этот горизонтальный вырез был лишь немногим ниже ключиц.

Невольно, бездумным жестом она всё же коснулась открытой шеи, нервно, как будто желая согнать наваждение.

Демиан, конечно, проследил за этим взглядом. И пускай ничего не сказал — в его взгляде было столько насмешливости, сколько она за последние месяцы или годы не видела.

— Ты слишком высокого о себе мнения, — тотчас же опустив руку, твердо заявила она.

Её реакция, её взгляд и слова — всё его явно безмерно веселило. Но если до этого веселость его была колюча, но безобидна, то слова о его самомнении заставили его хмыкнуть:

— Как скажешь.

И подняться затем с кресла. Зачем-то.

Аннабель едва не вздрогнула, едва не подалась неосознанно назад в кресле… но Демиан направился не к ней.

К коридору.

Прямиком — господи-боже — к кабинету? Он серьезно?

С лихорадочной скоростью Аннабель перебирала в памяти, как именно описывала случившееся тогда в коридоре. Разве упоминала что-нибудь особо выбивающееся? Не считая того бесстыжего полустона… и тянущего тепла внизу живота.

О, нет.

Теперь Аннабель сознавала, что это значило.

В долю секунды она возникла перед ним, преграждая путь.

Что могло бы выглядеть смешно, притом, насколько она в сравнении с ним мала ростом и хрупка, но ей не было смешно нисколько.

— Тебе семьсот или семнадцать? — на её вопрос он только насмешливо изогнул бровь. Ей хотелось звучать уверенно, но голос едва заметно срывался. — Что за глупости?

Демиан смерил её снисходительным взглядом, как будто бессловесно обозначая, кто из них действительно ведет себя ребячески — какой, верно, толк упрямиться и стоять на своем после всего, что было между ними? — усмехнулся… а затем этот взгляд медленно очертил её открытые из-за выреза блузки плечи. Которые прежде его внимания не удостаивались. Не такого, во всяком случае.

К чему этот взгляд?

К чему эта задумчивость на его лице?

Дурное предчувствие только-только стало расцветать где-то под кожей, будто следуя вниманию его пристальных глаз… когда его пальцы сомкнулись на её запястье.

Рывком притягивая и разворачивая её к себе спиной.

Аннабель даже не успела испугаться. Только сорвался с губ вздох и почти беззвучное:

— Что ты…

— Тише, — оборвал он её бессмысленный вопрос негромким голосом где-то над ухом. — Черту я не перейду. Всего лишь докажу тебе.

У неё голова взрывалась вопросами, а разгалдевшееся сердце — эмоциями, кипящими и ей непонятными.

Аннабель цепенела. И шевельнуться не могла, но не сказать что в страхе. Нет, Демиана она не боялась.

Его рука лежала вокруг её талии, но не прижимала к себе, не держала в клетке. Аннабель могла бы его легко оттолкнуть. Она знала — он бы позволил ей. Не раз лежало меж строк их общения, что любое насилие над женщинами он порицает.

Ей стоило только дернуться. Сказать. Как угодно твердо сообщить ему, если ей страшно и если этот спектакль ей неприятен.

Все мысли исчезли куда-то из разума напрочь.

Когда его губы коснулись её плеча.

Мурашки сразу же осыпали так сильно, что Аннабель едва не дернулась всё же. Как ток, пущенный дрожью вдоль позвоночника.

Следом — лишь после томительного мгновения промедления, — снова.

Ещё один поцелуй на непредусмотрительно открытой её коже. Касания чужих губ уверенные, но не напористые, не грубые. Напротив — медленные, долгие. Чувственные.

Аннабель прикусила губу, стараясь совладать со сбившимся в миг дыханием, застревающим в тяжело вздымающейся груди.

Господи, какое же это проклятье, иметь так мало контроля над собственным телом! И как же её всё это злило...

Злило, что он точно знал, как станет реагировать её тело, злило, как много власти он над нею имел и больше всего — злило, что она сама на то соглашалась, сдавалась и отдавала себя целиком этой ужасной, неправильно упоительной власти, раз не предприняла ещё ни единой попытки вырваться.

Она практически ощущала эту бесстыжую ухмылку на его губах, которыми он неспешно осыпал её кожу, воскрешая в её стылом теле прежний жар, тот, что был ей прежде непонятен и чужд.

Оттолкни его, — велел здравый смысл. Оттолкни, оттолкни, оттолкни… — боем собственного сердца, колотящего о ребра.

Когда его губы коснулись изгиба меж плечом и шеей, Аннабель не выдержала, сама же, сама чуть наклонила голову в сторону, открываясь ему больше. Его невыносимая довольная усмешка щекотала не только кожу, но и раскаленные добела нервы.

Аннабель глушила в себе всё, все мысли. Нарочно затуманивала разум, попросту отдаваясь абсурдному мигу.

Его ладонь всё так и лежала на её талии, рука располагалась поперек её туловища, держа в мнимом плену, и Анабель уже едва не позабыла об этом каким-то чудом, всё свое внимание оставляя на умело ласкаемой чужими губами коже. Пока его пальцы не стали исследовать складки её блузки у ребер. Не наглея чрезмерно, не распуская совсем уж руки, но всё равно с ума сводя подобной властностью касаний, изучающих её. Не спасал от новой порции мурашек даже тугой корсет под блузкой, лишь совсем немного скрадывал это беспутное, блаженное мучение, когда утонченные пальцы провели, пробежались по ткани неторопливо, но обыкновенно изящно, как по какому-нибудь музыкальному инструменту, едва ли не с ленцой... а затем ладонь легла обратно чуть ниже ребер. И медленно заскользила ниже.

Аннабель едва не задохнулась. Непознанностью своих чувств, возмущением и опасениями, громкостью своих бесформенных мыслей. Но его рука остановилась лишь чуть ниже линии вполне высокого пояса юбки, примерно внизу живота.

Достаточно, чтобы в смятении и непривычности затрепетать. Недостаточно, чтобы воспротивиться.

Ведь казалось бы. Ничего категорически предосудительного он по-прежнему не делал.

Лишь легонько надавил рукой, прижимая её к себе, вынуждая её ещё больше податься к нему, назад, чуть прогибаясь в пояснице, оказываясь вплотную к его телу своим. В котором что-то так сладко, истомно потянуло, что Аннабель не сдержала судорожного вздоха, за которым тут же последовало новое касание чужих губ.

Теперь уже в шею. Касание, бедственно отнимающее рассудок.

Где-то на краю этого истерзанного разума кольнул укор самой себя за то, в чем Аннабель сейчас — обыкновенная прямая юбка. Без кринолина, без миллиона подъюбников, что могли бы стать весомой преградой между телами.

Но это такая нелепость. Думать в этом ключе. По-прежнему.

Долго она будет цепляться за свое благонравие?

Кого она обманывает? Когда всё в ней настолько очевидно кричит о том, что ей неважно уже, насколько это неправильно, когда ей так ужасно плохо не от греховной близости, а из-за недостатка близости?

Ей гадостно от понимания, что этот шелестящий внутренний голос, потешающийся над её тщетными попытками цепляться за мораль, стал являть себя из-за одного конкретного создания. Из-за того, как много времени она с ним проводила, невольно перенимая, впитывая, меняясь. День за днем. Как будто поселил в ней давно уже это зерно, разрастающееся в ней всё больше, разрывающее ей душу насквозь острыми шипами.

То безнравственное создание, что, видя прозрачно всю её реакцию, зная о борьбе чувств внутри неё, в отличие от её внутреннего голоса-искусителя издевался вслух:

— Ну, и что ты чувствуешь?

Этот тихий, низковатый, жестокий голос убивал в ней всё. Ужасно и тошно, непристойно будоражил. Аннабель глубоко вздохнула, борясь с легким покалыванием раздражения, повела головой чуть в сторону, к нему, ощущая оттого его дыхание на своей скуле.

— Ты наглец, Демиан.

Демиан знал это прекрасно.

Улыбнулся невыносимо — завораживающе, саркастически. Черту никакую не переходил, как и обещал, но напоследок рассудил, кажется, окончательно умертвить в ней всякую гордость.

Губами провел небрежную линию по шее от бьющейся венки выше, обдавая легким теплом своего дыхания. Останавливаясь рядом с ухом, на совсем нежном участке под ним. Целуя тонкую кожу, пробуждая вновь мелкую дрожь. Аннабель и думать не смела, как много в таких простых местах хранится нервных окончаний…

Ей казалось, что её тело сведено уже предельно напряжением, что дальше некуда, её и так лихорадило и штормило внутри чрезвычайно.

Но затем он коснулся губами мочки её уха.

Вздох с её уст — ужасный. Шумный, откровенный, сорванный.

Аннабель не владела собой. Её тело само — как водимое искусным безжалостным кукловодом, само подалось ещё больше к Демиану. Желая уничтожить последние жалкие крохи расстояния, прижимаясь так тесно, интимно, греховно, телом к телу…

На этот раз послышался вздох от него самого.

Глухой, достаточно громкий, волнующий всё её существо, до жутчайшего одурения.

Его тело, как и её, было напряжено, и Аннабель оттого была на грани умопомешательства. Потому что это так непристойно льстило. Что она распаляла в нем это вздорное желание тоже, чувства, пусть лишенные всякой возвышенности, настолько низменные и непотребные… разве не должна быть она в дичайшем ужасе? Притом, кто он? Разве не помнила она, какой в самом начале была нервной, напуганной, стоило ей предположить, что похитителю могло от неё требоваться?

Всё это — как в другой жизни уже. С другим похитителем, не с Демианом, чьих прикосновений она против воли теперь жаждала и не получала в той мере, в которой требовали её неугомонные внутренние бесы, непонятно откуда в ней зародившиеся. Когда? Как долго она уже не в себе, как долго длится её неразумие?

Аннабель не представляла и не хотела представлять, не хотела думать даже, что могло бы произойти дальше — насколько глубоко ещё она могла бы опуститься в эту моральную яму, — если бы Демиан благоразумно затем не разрушил весь этот опьяняющий миг.

— Предлагаю всё же вернуться к теории, — насмешливо прошептал он где-то рядом с ухом, слегка задевая губами. И Аннабель едва не взвыла от вспышки противоречивых чувств, когда он дополнил: — Пока я сам ещё держу себя в руках.

Это совершенно ненормально. Правда. Критически и безнадежно. Что вместо страха пред возможным его отсутствием контроля она ощутила иного рода трепет. Тоже окатывающий тревогой, весомой, но всё же не столь сильной, как пристало бы, ещё и потопленной в чувствах, пылающих в ней совсем другого оттенка пламенем.

Демиан отпустил её, и Аннабель едва не покачнулась, как если бы была катастрофически слаба, пьяна, больна — до самой крайности.

Долгим взглядом он проследил, будто проверил, способна ли она стоять на ногах. И только после этого отстранился ещё больше, увеличил меж ними дистанцию.

Попросту вернулся в кресло. Как будто ничего и не было только что.

Всё так внезапно переменилось, точно слетела разом какая-то пленка, затянувшая мгновениями ранее всё вокруг, помутившая вконец рассудок, но теперь исчезнувшая бесследно.

А Аннабель стояла по-прежнему, не вполне ещё отошедшая. Старавшаяся — оправила волосы нервным жестом, вздохнула, стиснула зубы, — действительно старавшаяся прийти в себя, но в сравнении с Демианом, что был самой невозмутимостью…

Мозг её заработал со скрежетом наконец, возвращая к тому, с чего всё это и затевалось, и мысли неслись потоком:

— Но я не понимаю… если всё… — она не знала, какое слово подобрать, была потеряна ужасно, все эти мысли разбредались разрозненным полчищем, — если всё так, то почему совсем иная картина в свете? Почему девушкам говорят… нет, вернее, наоборот, не говорится, но… почему вовсе так всё порицается?..

Ведь если послушать назидающие возгласы общества, то, должно быть, всё, что только что она ощутила, — до той степени недопустимо, грязно, что ей ничем эту грязь не вывести из бедной своей демонской душонки, которая и так уже давно непригодна для спасения.

На её рваную череду вопросов Демиан ответил только одним простым, красноречивым ответом.

— Потому что мы живем в скверном веке, Аннабель.

— Ты о девятнадцатом? — уточнила она. Разум по-прежнему казался застеленным, как если бы страдал невыводимым хмелем. — Или уже именно двадцатом?

Факт, что они уже в двадцатом веке, ощущался странно и еще страннее звучал в этот миг вслух, однако почему-то всё же не тяготил так сильно, как мог бы.

По-прежнему живо припоминалась та её пугающе-равнодушная реакция несколько лет назад, когда она сидела вся в геометрии и Демиан мимолетно упомянул, что уже наступил тысяча девятьсот второй год.

У неё в уме тогда только колыхнулось блеклое «значит, уже следующий век?..». На этом всё.

— Двадцатый. — В ответ на её последовавшее непонимание, объяснил: — Да, верно, мне ещё не довелось его лицезреть воочию, но закостенелость нынешнего общества ведь очевидна. К переменам ещё не готово, если только не грянет революция, но в английском укладе жизни я предпосылок к тому последнее столетие не видел уж точно. Перемен ждать ещё полвека — в лучшем случае. Я возлагаю надежды скорее уж на двадцать первый век.

Это число звенело в её сознании каким-то бесконечно далеким эхом, стелилось до невозможности размытым туманом. «Двадцать первый век». Какое-то далекое-далекое будущее, фантастическое и непредсказуемое, и неужели Демиан и впрямь способен его застать? Способна и Аннабель, очевидно. Не застанет — её решимость пока не пошатнулась. Ей жизнь суждено будет оборвать по освобождении, в тысяча девятьсот восемнадцатом году, не позднее.

Аннабель отогнала неуместные в тот миг размышления, вздохнула и взглянула на кресло, в которое ей надо бы вернуться, чтобы вернуться и «к теории». Но тело её всё ещё было взведено, сердце и дыхание угомонились, однако по-прежнему оставалось ощущение перетянутой струны. Ещё немного, и порвется.

Её взгляд неуверенно потянуло к коридору — куда угодно, в кабинет, в спальню, только бы побыть наедине с собой, прийти в себя, опомниться.

— Если ты не возражаешь… — начала она, не зная, как именно и что сказать, но даже не пришлось:

— Разумеется. — Демиан уже взял в руки книгу, конечно же, предугадав, что лекции сегодня уже не случится. — Продолжим, когда тебе будет удобно.

На ватных ногах Аннабель, в ответ только рассеянно кивнувшая, прошла половину коридора. По-прежнему не зная, куда пойти и как переварить случившийся спектакль, по итогу добрела до кладовой. Тихонько зашла внутрь и села в темноте на табурет рядом с крупной бочкой. Уперла локти в бортик, провела кончиками пальцев по глади, тревожа её рябью.

Как по утрам люди умывают водой лицо, чтобы очнуться, ровно так же коснулась холодными пальцами своей шеи, там, где касался губами он. Не чтобы «смыть». Чтобы всего лишь охладить без того стылую кожу, по-прежнему кажущейся парадоксально разгоряченной.

Казалось, от ощущения его поцелуев уже в любом случае не избавиться, не снять — как будто заклеймил, бесповоротно… но почему-то это не повергало в ужас.

У неё было такое странное, необъяснимое словами восприятие всего произошедшего. Никакого неприятия, только вот это рассыпанное под кожей понимание, возникавшее нередко прежде тоже, но теперь в полной мере.

Понимание, что она не ребенок уже давным-давно.

В чем-то могла по-прежнему глядеть на мир наивным взором, лицом так и вовсе была всё той же восемнадцатилетней, но ей не восемнадцать уже. И не двадцать. Уже даже не тридцать давно, пусть в голове это и не укладывалось никак.

Аннабель не знала, что ей делать с этим внезапным, разрушительным озарением, что она не чувствует себя той маленькой потерянной девочкой, либо той безгрешной и совсем юной ещё, неискушенной жизненными страстями девушкой.

Не знала, что делать с тем, что слишком неожиданно стала себя вдруг чувствовать… женщиной. Той, что может быть желанна. Той, что может желать.