Запись восемнадцатая (1/2)

Иногда я тревожусь, что совсем не умею выбирать важное — в деталях расписываю не слишком значимое, быть может, упуская притом то, что запечатлеть наоборот как раз стоило бы… но как мне выбирать, если по-своему значимым мне кажется каждый миг в этих стенах? Летят ведь скоротечно все эти дни, месяцы, годы. Полные разговоров и действ, грёз и лекций, особых непостижимых взглядов и мимолетных касаний — всё это не запишешь, не хватит дневников, чернил, сил никаких, в конце концов.

Но в важности именно тех моментов, что расписаны мною на последующих страницах, пожалуй, я не сомневаюсь нисколько.

___________________</p>

С того дня Аннабель пока больше к колдовству не притрагивалась. Воспоминания об объявшей её боли и обо всём последующем были ещё слишком свежи, и вывод им был один — бесовское ударяет по разуму, кружит голову. Сильно. Дурманит, искушает, манит безбожно. Ей не хотелось ещё больше сойти с ума, во всяком случае, пока что.

Её жалких сил хватило лишь на свечи, но она всё равно могла теперь в красках вообразить, как сильно пошатывается картина мира в глазах человека, обладающего таким могуществом, мастерством преобразования реалий. Будто мир в твоих руках превращается в материал, пригодный для любых безумств, если только на них хватит смелости. Будто ты волен полосовать, рвать материи мироздания на лоскуты, перемещать и видоизменять, раскалывать гранит всех правил природы и логики той силой, что была подобна острейшему лезвию — раскаленному, тонкому, рассекающему любые стены.

Конечно, Аннабель не считала, что она на всё это способна, уж точно не сейчас. Очевидно, для такого уровня нужна немыслимая свобода духа и разума, совершенное отсутствие рамок, громадная внутренняя сила. Нужно трудиться, тренироваться, снова и снова… но Аннабель пока не хотела даже. Не хотела бросаться в омут с головой, как делает всегда, стоит чем-нибудь увлечься. Эта тропа слишком скользка, и Аннабель обязательно на неё ещё ступит, но умеренно, осторожно, шаг за шагом, а не свободным падением в пучину, откуда не выкарабкаться. Достаточно у неё уже на счету пропастей.

Вместо этого она направила свою неизменную черту «бросаться в крайности» во всё те же науки, что были прежде. Демиан и изначально ставил весьма амбициозные цели, желая научить её не только основам, а пройтись по всем известным на данный момент аспектам — соединял разные науки между собой, объяснял взаимосвязи, давал столько знаний по каждой сфере, сколько возможно, — но Аннабель теперь и сама. Усугубляла.

Свой пыл она особо не выказывала, но он читался в мелочах. В том, как она нередко задерживалась надолго после рассвета, порой вовсе лишала себя дневного сна, только чтобы дослушать лекцию по теме, хотя она понимала, что ничего не случится, если она пойдет спать и вечером уже с новыми силами продолжит. Либо же, случалось, она в свободные часы могла задаться каким-нибудь вопросом, что никак не выходил у неё из головы, но который определенно может и должен быть как-то доказательно объяснен… и она бросала любое занятие, которым была увлечена — закрывала книгу или крышку фортепиано, убирала перо и закручивала флакон с чернилами, откладывала тряпку, которой в тот момент могла вытирать пыль, — и шла к Демиану, расспрашивая его, как любознательный ребенок, что мучает родителей вопросами вроде «почему небо голубое?».

Аннабель действительно крайне напоминала себе саму себя в детстве. Вспоминала ту чудаковатую девочку, что блуждала по дому призраком и донимала всех размышлениями, вопросами, идеями, а порой и услышанными вскользь поверьями, мрачноватыми афоризмами, которые она говорила, на её взгляд, всегда вполне себе к месту. Но не на взгляд остальных, конечно же.

Только теперь любые вопросы её стали существеннее, а ответы Демиана на них — пространнее и убедительнее, чем у родителей, желавших поскорее отвязаться от докучливого дитя.

Таким образом, их общение стало ещё чаще. И прежде занимало большую часть суток, но теперь — часы, что она проводила наедине с собой, стались совсем уж ничтожны.

Неловкости между ними после случившегося не было никакой: Аннабель не прятала стыдливо взгляд, как было в девяносто третьем году, не старалась свести случайные прикосновения к самому минимуму, не дергалась от него, как от распятья. Демиан же в свою очередь никак произошедшее не упоминал и не язвил. Как будто всё вполне в порядке вещей.

После совместного сна в одной постели только лишь ещё сильнее обострилось ощущение некоторого — безумного и неположенного им, но — приятельства. Аннабель чувствовала себя с ним свободно. Бывало, могла позволить себе усмешку в ответ на его вечное шутовство, хотя ещё прекрасно помнила время, когда была убеждена, что никогда уже больше улыбки на её лице не появится. Не опасалась за каждое свое слово, не думала подолгу, только бы не сказать глупость — Демиан ведь и так уже тысячи раз бывал в её сознании, знал её вдоль и поперек, самые её глупые и наивные мысли, ей нечего уже пред ним стыдиться.

Они даже разделяли бытовые обязанности. Вернее, как оказалось, пыль и налет крови на хрустале вполне могут исчезать под властью демонических сил, но Демиану нравился и обычный труд, занимать чем-то руки. И если раньше вытирали пыль и споласкивали посуду они по отдельности — причем куда чаще за все эти годы занимался этим он, — то теперь нередки были случаи, когда они беседовали о чем-нибудь прямо в кладовой: Демиан, рассказывая ей что-нибудь, промывал бокалы, Аннабель затем их принимала и насухо вытирала тряпкой. Либо же наоборот — когда как.

Правда, подобные моменты в кладовой всегда служили истоком сразу двух течений мыслей.

Первое — возвращало её к рассуждениям о том, каким Демиан был в двенадцатом веке, к попыткам представить его не нынешним монстром, а простым человеком, полным жизни, уязвимым, с ссадинами и жесткими от труда руками.

Второе — как много он всё же предусмотрел… вода ведь пока не заканчивалось, хотя прошло немало времени. Может, с нею и сталось что-нибудь за столько лет нахождения под землей, но она им все равно не для питья, а для поверхностных технических нужд, поэтому значения это не имело. Более того — не заканчивались свечи, что горели регулярно, не заканчивались дневники, спички и табак, что Демиан курил, хотя, справедливости ради, делал он это донельзя редко. А прошли годы. Шло ведь давным-давно второе десятилетие. И по-прежнему не было ни в чем нужды, настолько Демиан обо всем позаботился.

Подготовление подвала явно протекало не второпях, как протекало бы при настоящих «неприятностях», это давно уже понятно, но Аннабель запрещала себе об этом думать. Понимала — ответа не найдет, а только увязнет обратно в недоверии и отторжении к Демиану, отстранится от него, упуская возможности занять чем-то разум, и бесцельно потонет в прежней горечи безысходности. Нет. Это попросту нерационально даже…

Поэтому — позволяла себе абстрагироваться. Ныряла с головой в науки и становилась в какой-то мере… одержима, возможно? Неизбежно заражена этой тягой к непрекращающемуся познанию, как инфекцией, и лекарства от неё никакого.

Мир, прежде ею неизведанный, необъятный и необъяснимый, предстал перед ней веретеном терминов и законов, нитей, которые можно было распутывать, разглядывать в деталях и плести между собой.

Аннабель, казалось, уже сама могла бы преподавать в какой-нибудь академии, зачитывать лекции пред целыми сотнями мужчин, которых она могла статься уже образованнее, вероятно, вместе взятых.

Это льстило, безусловно. Однако она не обладала достаточным высокомерием, чтобы прямо-таки упиваться своим превосходством над кем-либо, да и вовсе — её куда больше увлекало всё же само знание, чем факт её исключительного владения им.

Увлекало настолько, что даже Демиан — олицетворение познания в чистом виде — это подмечал. И комментировал:

— Тебе бы развеяться, — бросил он однажды невзначай, когда застал её в кабинете, склонившуюся над решением уравнения химической реакции.

Аннабель подняла на него взгляд.

В подвале?

Развеяться?

Ей на ум приходило, что развеяться можно разве что во сне, и эта мысль поразительным образом совпала с направлением мыслей Демиана:

— Я всё размышляю, что тебе показать в следующий раз, — развивал он тему дальше, объясняя. — Культурные наследия, несомненно, важны, но их однообразная статичность может прискучить. Как насчет, к примеру… карнавала?

Это слово — карнавал — было ей чрезвычайно непривычно, сколько бы раз она ни видела его в книгах.

Трудно представить, чтобы подобное шумное шествие прошло рекой по тесным лондонским улочкам, заполоненным чопорностью и снобизмом. Да даже если бы и проходило — уж Аннабель бы в такое скопление людей самых разных сословий уж точно не пустили.

Боже. Как она не подумала сразу? «Люди». Задумчиво крутя перо в руках, взглянула на Демиана с сомнением.

— Разве же ты можешь воссоздать целые толпища людей?

— Твой скептицизм меня глубоко ранит, милая Аннабель, — снова нацепил он на себя шутовскую маску. — Я не могу гарантировать детальность, всё же это всего лишь сон, но общей, так скажем, атмосферой я тебя точно обеспечу.

Это настораживало. Этот тон, обернувший последнюю его фразу и явно не сулящий совершенно ничего хорошего.

Аннабель чуть прищурилась.

— В чем подвох?

— Не представляю, о чем ты, — привычно он повел плечом: не скрывая лишь играл недоумение.

— Оставь эти игры — что ты задумал? Я же тебя знаю, ты не можешь не…

Аннабель едва не вздрогнула, когда до неё тотчас же дошел смысл сказанного ею. Как если бы её ударили вдруг. Её же фразой.

«Я же тебя знаю».

Боже правый…

Эти слова сорвались так невозможно легко, слетели с губ сами, Аннабель в них сперва даже не вдумалась — всего лишь привычная речевая конструкция. Но стеганули по ней, как розгою. Заставили смолкнуть и поджать губы.

Аннабель, верно, привыкла к нему, посвящена в такое множество деталей его биографии, что неизвестны больше почти никому из ныне живущих, если он в этом не солгал, — да иногда казалось вовсе, что она уже наизусть выучила его фразы и колкости за эти… сколько? Шестнадцать лет прошло? Восемнадцать? Это целый срок её человеческой жизни.

Но она не знает его. Не знает его тайн, что он по-прежнему от неё прячет, не знает, что творится в его голове.

Демиан же только усмехнулся. Хорошо. Аннабель бы не выдержала в этот миг никакой его издевки.

— Так… — всё же вздохнула она. — Что за карнавал?

— Увидишь. Его тематика тебе уже немало знакома, ничего сверх того, что не раз уже обсуждалось.

Ещё более загадочно… Выбора ей всё равно не остаётся никакого, выпытать у него до самого сновидения не выйдет.

Аннабель попыталась вернуться к химии, но мысли её теперь были заняты совсем не тем. Любопытство щипало под кожей, сознание то и дело напарывалось на вопросы — что за карнавал? Что за тематика?..

Стоит упомянуть ещё вполне важный факт, что пятничные сны стали реже — не раз в неделю. Раз в месяц. Потому что течение времени всё ускорялось, и еженедельно окунать её в грёзы теперь было сродни тому, что делать это ежедневно, будь она человеком, а частить всё же было бы чревато.

Но ей повезло — разговор этот произошел посреди месяца и ежемесячного пятничного сна ждать только немного меньше двух недель. Для неё — лишь песчинка всего времени, которым она располагала.

***

Неистовство красок ударяет внезапностью, когда Аннабель привычно падает в заготовленное Демианом забытье и оглядывает пространство.

Ей казалось, что за эти тянущиеся неопределенностью дни она успела себя подготовить к любой возможной яркости. Нет. Не к такой.

Улицы города — куда бы Демиан ни завёл её сознание — взрываются шумом: гамом, ритмами музыки, вроде бы барабанов и ещё каких-то струнных… над городом нависает ночь, но так немыслимо много огней распределено по улочкам, что кажется, будто светлее, чем днем.

Всюду алтари, полные яств и свечей, всюду цветы, будь то венки или букеты из роз либо подсолнухов. Те вплетены даже в наряды — маскарадные, с причудливыми элементами вроде ракушек и камней, создающих при движении ещё больше шума. Шляпы с широкими полями, пестрые оборки, цветочные орнаменты…

Но наиболее дикое — лица. Изрисованные белой и черной красками.

Уподобляющие черепам.

— Это?.. — потерянно спрашивает она у Демиана, возникшего рядом.

— El Día de Muertos.<span class="footnote" id="fn_32920163_0"></span>

— Испания? — смутно угадывает она только по языку, на который он всецело переходит — говорит с нею теперь сугубо по-испански:

— Колония Испанской империи, однако значительно удаленная по своему местоположению от самой Испании. Мексика. Тысяча семьсот восьмой год.

Мексику он ей показывал лишь дважды — культурный центр Майя, по совместительству священный город народа Ица, и монастыри, величественно раскинувшиеся в долинах у вулкана Попокатепетль. Упоминал ей, верно, об этом особом отношении мексиканцев к смерти, но карнавал… может быть, упоминал тоже. Аннабель всего лишь крайне недооценила масштабы сего мероприятия.

Даже с трудом верится, что всё это — всего лишь декорация, отпечаток его далеких воспоминаний. Не будь все эти люди столь размыты, только этим выдавая, что они во сне, её сердце бы сжала тоска от того, как истосковалась она по разнообразию человеческих лиц.

Однако Демиан не солгал — общая атмосфера передана с избытком. Движение толпы, звуки, краски…

— Обычно здесь стоит яркий запах ладана, табака, рома и, очевидно, цветов, — объясняет он, продвигаясь через толпу, что расступалась перед властителем сна, подобно морю в ветхозаветном сказании.

Демиан всегда рассказывал ей и о запахах, если они имели значение, для наиболее цельного представления — в сновидениях же их не почувствовать. И вот он, продолжая с ней расслабленно пробираться через течение людей, рассказывает ей о нюансах праздника, об его истории, ацтеках и майя, о влиянии католицизма и ещё множество вещей. А она не слушает почти. Так и застряла в мыслях о запахах. Воображая это буйство в виде трав, алкоголя, пряностей и… крови. В таком-то обилии человеческих тел, в празднике, посвященном мертвым, но празднуемым живыми, маскирующимися под скелеты… Аннабель ничего не может с собой поделать, представляет жар этой жизни под теплой бронзовой кожей, разгоряченной всеобщим весельем.

Боже. Аннабель ведь сошла бы здесь с ума.

Демиан вечно искушает её тем, что всё им показываемое она может увидеть наяву, если отбросит свои самоубийственные планы, но она ведь не может. Не подвергнув риску невинных людей.

Аннабель останавливается посреди всего этого сумасшествия, и Демиан тоже. Поворачивается к ней, смотря несколько утомленно. Быть может, считал, что её бесконечные терзания уже позади, да она и сама так считала…

Шум вокруг притихает на пару ступеней, толпы размываются ещё сильнее, до состояния сплошных пестрых пятен. Чтобы всё внимание зацикливалось на важном:

— Жажда управляема, Аннабель, — напоминает он. Говорил уже не раз. — Потребуется время, но ты научишься с ней справляться, если дашь жизни шанс.

А скольких она погубит перед этим? Вероятно, научиться и вправду можно, она не отрицает. Только путем неизбежных ошибок.

Прошло немало лет, но Аннабель прекрасно помнила тот миг у дверей, когда он использовал её жажду. Подобно рычагу давления над ней. Убежденный и убеждающий её, что она не справится с собою, играл тогда на её чувствах, как делает всегда.

Ей снова становится тошно. Её душевное состояние — сплошь крутые непредсказуемые горки, и это очередное падение, но Демиан не даёт ей опуститься на достаточный уровень, ловит её дух на полпути ко дну — словами:

— Я показываю тебе всё это не издевательств ради. Я хотел, чтобы ты посмотрела на мировоззрение людей, для кого понятие жизни и смерти дуально, неразделимо — по их же выражению, как в паре, где без одного одного из партнеров никакого танца не будет вовсе. Они смиренны, они чтят то, что установлено испокон веков и над чем они не властны.

Аннабель не вполне понимает, к чему он ведет. Уже не раз он рассказывал ей о культурах, не страшащихся смерти, да и в чем суть, если она и так не страшится? Если сама своей смерти желает, давным-давно.

Демиан подходит к ней ближе.

— Но мы не люди, Аннабель. Нам смиренными быть необязательно. Ни в чем. Мы не живы и не мертвы, мы балансируем на этой тонкой грани и этим уже рушим один из главнейших аспектов бытия. Рушим и нашими способностями, что в теории безграничны, и всей неоднозначностью нашей сущности. Что нам стоит контролировать какой-то голод? — пренебрежение в его голосе значительно, и он, замечая какую-то её эмоцию, ей самой неясную, делает поправку: — Я не намерен преуменьшить его значимость, это действительно проклятье, страшное и изматывающее, однако в определенной мере нам всё же подвластное. Неужели лишь из-за него ты намерена загубить весь потенциал своей сути, из-за потребности, которую ты вполне сумеешь обуздать уже через несколько лет жизни наверху?

Это начинает утомлять. Аннабель отводит взгляд в сторону, качает головой, стараясь понять, что ей на это вовсе отвечать.

— Не только из-за этого, — напоминает она, — и ты это прекрасно знаешь.

— Это уже другой разговор.

И снова — Демиан невыносим. Если сосчитать, сколько раз она уже об этом писала, выйдет больше или меньше сотни?

Понятно, что он прав — вернулась ведь она к своему унынию из-за факта жажды, — понятно, что спорить бессмысленно, да и не было никакого желания, никаких сил пытаться сопротивляться силе и твердости этого спокойного голоса, знающего о жизни куда больше неё.

Демиан её мысли не озвучивает и не иронизирует нисколько, даже не усмехается.

Пока она тщетно и неубедительно старается вернуть себе прежний настрой, он смотрит куда-то ей за спину, а после — Аннабель опомниться не успевает — всего одним движением разворачивает её.

К зеркалу у одного из пестро украшенных ларьков, что оказалось позади.

Полы её юбок взметнулись, преобразовываясь, как и всё её платье. Проступают на черной ткани местами красные вставки, меняются рукава, становятся свободнее, приобретают красное и черное кружево.

— До чего же ты скверного обо мне мнения, раз уж считаешь, что наряды способны поднять мне настроение, — произносит она, но не вполне серьезно, только немного ворчливо. Демиан же, стоящий позади неё в отражении, невозмутим:

— Не наряды, но погружение в культуру, что тебе не близка, а потому особенно интересна.

Это раздражает даже. То, насколько хорошо он её знает.

Странное замечание с её стороны, притом, что он буквально в её разуме.

Его взгляд пробегается по ней оценивающе и в некоторой задумчивости, и Аннабель успевает нахмуриться, недоумевая, что ещё взбрело этому человеку в голову.

Прежде чем на её лице проявляется краска.

Аннабель растерянно смотрит в отражение на то, как темнеют её веки, уподобляясь виду пустых глазниц, а вместе с ними и кончик носа, и линия губ — заштриховывается аккуратными стежками, напоминая челюсть.

Тон лица и без того бел, как снег, а потому никакого больше цвета не требуется. Только изящные угольные линии, обращающие её лицо в череп.

Ещё более жуткий вид придают ей неизменные темно-бордовые глаза и копна черных распущенных волос.

Аннабель ужасается тому, что это не выглядит несуразно или неуместно.

Это красиво. Почему-то очень красиво, неописуемо. Чарует взгляд, и пусть она не узнает самой себя, но эта незнакомка, уподобленная мертвецу, не может не пленять внимание, хочется разглядывать каждый нарисованный изгиб линий на демонически-идеальном лице.

Но почему только она?

— Разве это справедливо, вырядить меня и изрисовать, а самому не вполне антуражу соответствовать?

Аннабель поворачивается к нему и не видит в его лице особого энтузиазма.

— Считаешь это ребячеством? — вскидывает она брови. — Не подобает возрасту?

Демиан усмехается, и эта улыбка кажется поразительно юношеской.

У неё практически щемит от этого сердце и почему-то это её обескураживает. Что он умеет быть таким. Не серьезно-саркастическим учителем, не жестоким шутом. Тем, кто вытащил её в грёзах на карнавал, показал нечто настолько яркое и впечатляющее своей праздностью, и неважно, что преследовал он для того свои цели. У него и так всегда по несколько смыслов на любое действие и слово, Аннабель давно к этому привыкла.

Но к его непостоянности — не слишком, по-прежнему тому изумляется. Изумляется и в этот раз. Когда уже через мгновение, без какого-либо устного ответа, черты его лица, как и у неё только что, стали обретать угольные линии. Черная краска проступает на белоснежной коже, рисуя на ней наружность скелета.

Всё это со стороны может казаться таким шутовством, такой несуразностью, Аннабель предполагала, что так оно должно выглядеть, всего лишь детски размалеванным лицом…

Демиан уж точно не выглядит несуразно.

Быть может, в некоторой мере пугающе, странно и непривычно, но боже… Аннабель проклясть себя хочет за очередную, уже бесчисленную мысль. Как он красив. Преступно красив, просто до невозможности.

От черных кругов его бордовый взгляд будто стал ещё глубже, рисованная линия челюсти только сильнее выделяет скулы.

Пока она невольно засматривается на него, неприкрыто, начисто отвлекаясь, у него в руках уже невесть откуда появляется венок, подобный тем, что она видела в толпе.

— Последний штрих.

И аккуратно, с предельной осторожностью и бережностью, размещает на её голове искусно сплетенные между собой розы. Кроваво-алого цвета.

Его оценивающий взгляд, проходящийся после этого по всему её виду… господи.

Демиан смотрит на неё необыкновенно-завороженно, будто любуясь. Так, что у неё в груди что-то тянет, кошмарно, протяжно и ноюще.

Её глаза всё исследуют его в ответ и напарываются на беспорядочно упавшую на его лоб прядь волос. Что тоже очеловечивает его невозможно. Своей элегантной небрежностью рушит неестественную безупречность. Аннабель поднимает руку под вниманием пристального кровавого взора перед ней и эту прядь убирает от его лица. Не потому что хотела вернуть его облику уже надоевшую безукоризненную аккуратность, а просто чтобы. Коснуться. И даже не скрывает этого в своих мыслях — пусть читает, видит, знает.

Кончики её пальцев едва ли весомо проходятся по его виску, и Аннабель невольно посещает вопрос, действительно ли на их лицах краска, способна ли она стереться… Вполне можно проверить на своей коже, не на чужой. Но вместо этого — с легким нажимом ведет пальцами ниже чужого виска, по скуле, прямо по начертанной черной линии.

Очертания не стираются. Въелись в кожу. Неснимаемая их маска на всё сновидение.

Не раз уже упоминалось, что во снах лишь его лицо в округе не смазано, не размыто, в отличие от всего остального, от всех пустых декораций… но ощущение прикосновения к его коже всё равно чуть притуплено.

И это толкает её на ещё большее любопытство. Мысль, как бы в сновидении ощущалось то, что было пережито ею уже дважды в яви.

Там, на корабле, он ей не позволил узнать.

А теперь?..

— Если бы мы взаправду были здесь, — шепчет она, всё не сводя глаз с его лица, позволяет своему взгляду соскользнуть ниже, на губы, — это было бы кощунством в отношении святых, если бы мы?..

— Не было бы, — отвечает он тоном, лишь самую малость издевательским, но не жестоким нисколько, — совсем наоборот.

На фоне всё бьют музыкой барабаны, сливаясь в какой-то приглушенный ритм всеобщего помешательства, и есть в этом отдаленно нечто тревожное, будто предостерегающее, но Аннабель предпочитает не думать ни о чем. Раствориться в этой атмосфере, в культуре, что прославляет испитие жизни до дна и остроту чувств, к которой она сама пристрастилась давно, как безвозвратно пропащий человек.

Эти мысли — последнее, что успевает мелькнуть в её голове, прежде чем Демиан всё же склоняется к ней.

Исполняя бессловесное её желание.

Губы касаются губ, и всё в ней оттого замирает, млеет немыслимо.

Учитывая ещё и их мрачный внешний вид — это чистейшее сумасшествие, но каким ещё пристало быть сну? Полному неразумия, причудливости, дикости безмерной…

Это не первый поцелуй, и Аннабель уже сравнивала его с грехом — повторялась не единожды. Но если грех первого был сокрушителен, второго — безумен, то третий… сладок. Демиан целует её ненавязчиво, неглубоко и мягко, будто смакуя миг.

Дразняще — она чувствует, как его губы изгибаются ухмылкой, и что-то у неё внутри от этого непонятно трепещет. Какая-то жестокая нежность. Пытка чрезмерной осторожностью.

Рука её тянется, чтобы привычно впутаться в волосы, но Демиан её ловит, сковывает пальцами тонкое запястье, всецело контролируя. Аннабель не противится, только продолжает целовать, приоткрытыми губами всё касаясь губ, упиваясь этой странностью ощущений поцелуя в туманных грезах.

Её не волнует, как это легкомысленно и беспечно, лишь чувствует страшную нехватку чувств, которых была лишена большую часть человеческой жизни. Демиан — единственный, кто может ей их дать. Больше, чем кто-либо, потому что наибольшую, маняще головокружительную и страшную роль играет то, кто он. Что сотворил. За всё свое существование и с нею — в особенности.

Но поцелуй всё равно оказывается недолог.

Демиан вскоре отстраняется. Аннабель тянется к нему снова и только единожды успевает коснуться ещё его губ, прежде чем он совсем выпрямляется, пуще увеличивает дистанцию, не позволяя ей дотянуться. Явно демонстрируя: нет. Почему?

Аннабель глядит на него потерянно. На его привычную плутовскую улыбку, от которой либо по обыкновению хочется разодрать это ухмыляющееся лицо, либо — теперь — сцеловать ненавистную ухмылку, искусывая чужие губы в кровь.

Почему он не позволяет ей? Почему дразнит? Разве сам того не желает…

Демиан ласково проводит рукой по её волосам.

— Помнишь наставления классиков, mi luna? Избыток вкуса убивает вкус.

Ей хочется застонать раздосадованно, как капризный ребенок, но она не позволяет себе такого унижения, берет себя в руки. Кивает, опуская взгляд.

Что же он теперь, нарочно всегда будет?.. Идти сперва на поводу у прихотей её безумства, разжигать всё больше эмоций, а затем обрывать в любой угодный ему момент, чтобы им… не приелось?

Кто бы подумал в начале всего этого заточения, что её главный мучитель, которого она так сильно боялась, действий которого предугадать не могла, да и всё ещё не может, в будущем сумеет мучить её так. Бесстыдным образом, от которого ей самой бы теперь томиться стыдом, но смущение так и не приходит.

Никакого презрения к себе, во всяком случае, в этот миг.

Боже. Кем она стала, кем становится?.. Что он с нею сотворил?

Демиан не дает ей вдоволь потерзаться этими мыслями — только последний раз проводит рукой по её щеке, прежде чем взять её ладонь и повести дальше. Показывать город, культуру, знания. Делать то же, что и всегда — отвлекать её. Разум и душу.

***

«Нам смиренными быть необязательно»

Каков же искуситель, в самом деле, сил уже никаких нет.

Эта фраза ещё не раз прокручивалась в её голове впоследствии.

После того сна Аннабель вернулась к тренировке над бесовскими способностями. Не сразу, но повторила свой успех со свечой — снова темнело в глазах, снова вспыхивала в горле жажда, и нашарить внутри себя нужную силу было трудно, больно и выматывающе, но со временем, чем чаще Аннабель это делала, тем проще ей это давалось. Как тренируют мышцы, заучивая па и оттачивая свое мастерство, так и здесь — до устали мучила себя, только бы довести до механичности.

Ей было интересно попробовать уже что-нибудь иное. Зажигание свечей требовало множества чувств, но что делать с более тонким искусством? Без вспышек пламени и эмоций. Напротив — нечто мягкое, осторожное. Как, например… всего-навсего поднять перышко. Совершенно обычное, изъятое из подушки.

У неё и этого не выходило.

Аннабель часами могла сидеть и гипнотизировать несчастное перо, но то не колыхалось ни на долю дюйма. Демиан ей на это говорил, что она слишком старается. Что, когда дело касается настолько легких материй, намерение должно быть таким же легчайшим, расслабленным, едва ли не вялым — должно хватить лишь крупицы мыслей, а она вместо этого вкладывает миллион стараний.

Чтобы совсем уж не потерять веру в себя, Аннабель временно бросила это дело, переключила свое внимание, подалась обратно в главную свою подвальную страсть — науки. То, что ей относительно удавалось. После провалов с пером она как никогда прежде тяготилась жаждой по успехам.

Гуманитарные науки, не считая языков, обходились у них обычно без всяких проверок усваивания материала, ведь что тут усваивать, раз уж демоническая память острее клинка? Но точные науки требовали практики — конкретных задач и нескончаемых часов, проводимых за их решениями. Что-то давалось ей легче, что-то труднее… математические науки сами по себе были для неё немалой трудностью в сравнении со всё теми же гуманитарными, но оттого ведь и интереснее всегда. Аннабель своими демоническими силами может научиться воплощать в реальность невоплотимое, так почему не потратить свою небольшую вечность на решение нерешаемого?

Когда она стала относительно быстро справляться с простыми задачами, Демиан перешел к высшей математике, терзал её усложненными алгебраическими и геометрическими заданиями. И вот тогда уже стали особенно возникать трудности. Поначалу она всё же расправлялась с примерами вполне спокойно, Демиан ведь показывал ей всё, всё разъяснял, ей просто надлежало следовать образцам.

Но затем Демиан стал ей давать уравнения, что обычными путями не решить, не переписать просто по образцу, подстроив новые условия под уже разобранное вдоль и поперек задание. Уравнения с нестандартными решениями, теми, где нужно самой глядеть во всю путаницу связей.

Аннабель могла пропустить по паре дней сна в этом тяжком томлении над особо сложными примерами, но обычно не более. Всё же решала задание и с чувством выполненного долга отправлялась спать.

Одно из уравнений заупрямилось. Никакому решению не поддавалось, ответ вечно от неё ускользал, терялся, а вместе с ним и Аннабель — в днях. Неделях.

В первую такую неделю Демиан мягко указал ей на то, что пора бы уже отдохнуть, лечь, её ждет ведь ещё и стандартный пятничный сон, но она, сидя в хаосе из листов пергамента и стараясь не отвлекаться, не утерять мысль, только отнекивалась. Раз за разом.

Сны подождут, ей не хотелось сбиваться.

— Такое рвение… Ты начинаешь мне напоминать меня.

Сказано небрежно, как будто без какого-то особого смысла вовсе, но почему-то обескуражило всё равно. Заставило впервые за долгое время поистине отвлечься от задачи, выпустить из головы все веретено переменных.

Сидя за столом, заваленном исписанным пергаментами, Аннабель подняла на Демиана рассеянный взгляд.

В груди почему-то было странно-тревожно и слякотно, когда она нерешительно уточнила:

— Начинаю… или чем-то напоминала всегда?

Демиан не ответил, только неопределенно усмехнулся, как будто одновременно удовлетворенный её вопросом и нет.

А она, даже когда он уже исчез из её поля зрения, всё не могла перестать думать об этом загадочном изречении. Преимущественно из-за другой его фразы, сказанной уже давно, но приправляющей эту теперь особой терпкостью.

«Порой мне кажется даже, что ты могла бы отчасти меня понять, расскажи я тебе всю правду».

Что крылось под той давней фразой? Что он имел в виду тогда и что — сейчас?

Неужели он и впрямь считает их похожими? Не может ли это быть очередными его манипуляциями? Чтобы расположить к себе… но куда уже больше-то. Все эти игры давным-давно уже можно оставить позади, Аннабель без того безвылазно в этом капкане.

Но от воспоминаний о той фразе, вкладывающейся теперь в нынешнюю картину дел новой деталью мозаики, в голове постепенно и пока вяло, пока бесформенно зарождается непонятная ей мысль, притом однозначно обваленная в чем-то гадостном, в вязкой тине дурного предчувствия. Нечто, о чем развивать пустые размышления и что принимать она отказывалась и пока ещё отказывается.

Как будто спряталась в каком-то куполе от всей мрачной реальности, но тени вокруг порой сгущались и вот — стучали навязчиво в купольные стены. Напоминая ей истинное положение вещей.

Аннабель их игнорировала. Упрямо и боязливо, не желая их впускать. В этот раз тоже — отмела все лишние тревожные мысли, всего-навсего вернулась обратно к математической задаче. Уж это решить у неё хотя бы было побольше шансов.

***

Ей потребовалось девяносто три дня, чтобы наконец расправиться со строптивым заданием. Аннабель истратила немало пергаментов и чернил — запас флаконов поисчерпался особенно, и хотелось верить, что до конца заточения их всё же хватит, — но доказала себе что-то, предоставляя наконец Демиану на проверку лист с аккуратно переписанным со всех черновиков решенным уравнением.