Запись семнадцатая (2/2)

Теперь — всего лишь потянуть мысленно за нужную нить, что от этой тяги полоснула, как леской, по душе, заставляя ту кровоточить.

Заставляя пламя, сперва упрямо заколебавшись в нежелании, всё же погаснуть.

Горло жгло, терзаемое бессилием и возникшей от него жаждой, но Аннабель не обращала внимания. Только на периферии сознания подмечала, что её кожа вновь залилась мертвенно-серым цветом и по венам расплескались тени.

Её это не заботило. Эта боль, тугим ободом стягивающая виски, эта слабость, это странное ощущение одновременно дичайшего опустошения и наполненности.

Её пьянило.

Хотелось больше.

Взгляд — стало быть, залитый черным цветом, как и вены, — медленно скользил по пространству.

Это оказалось восхитительно легко — потушить следующий фитиль в одной из триад свечей, что стояли в канделябрах.

Поочередно. Одну, другую.

Ей требовалось по несколько секунд на каждую, но всё же это не занимало так много времени и пустых усилий, как зажигание.

Как будто сама тьма ей благоволила. Поддерживала и помогала избавиться от этого чужака, вторгающегося в темный мирок.

Аннабель плавно оборачивалась, чтобы охватить взглядом больше, ведя его по всей внушительно-просторной гостиной. Демиан, оказалось, был позади неё, в нескольких шагах, но, обращенная к нему лицом, она на него не взглянула.

Только продолжала. Чувствуя на себе это пристальное внимание, глядела не на него, а в сторону, упрямо заставляя холод скользить по гостиной вместе с её сосредоточенным взглядом, не упускающим ни одну свечу. Скользить и закутывать в себя пламя, не оставляя ему никакого больше выбора, кроме как погибнуть.

Какой-то новый, ужасный способ саморазрушения.

Ей казалось, что у неё гнутся кости, что трещат ребра, так тяжело было управлять этим хаосом, выжимая из себя все силы до последней капли. Истощая себя до предела, до сухости под кожей и онемения кончиков пальцев, как при утери крови.

Когда в гостиной наконец целиком воцарилась темнота, Аннабель тянуло упасть навзничь, тянуло к полу, распластаться в бессилии, но она устояла. Только слегка покачнулась — в сторону Демиана. Благо, не настолько, чтобы вновь беспомощно оказаться в его руках.

Не упала и ему не пришлось её подхватывать.

Только убрал ласково небрежно выпавшую прядь волос от её лица, задерживая ладонь на скуле.

— Умница.

Спустя время её пронзит отвращением к самой себе, но в тот миг она ничего поделать не могла — нуждалась в этой похвале, потакала маленькой девочке внутри себя, жаждущей внимания и одобрения. Прикрыла глаза, наслаждаясь утешающей мягкостью прикосновения, мыслью, что она сумела так много… едва не раздробила саму себя внутренне, едва держалась на ногах, но справилась, сотворила то, о чем даже мечтательным ребенком и помыслить не смела.

Когда она посмотрела снова на него, взгляды пересеклись — он всё изучал её внимательно, заинтересованно, завороженно, как когда говорил о её необыкновенном разуме.

А её взгляд соскользнул ниже, на линию губ, что были к ней близко. Ей только приподняться, чтобы коснуться…

Она не знала, зачем. Внутри всё бесновалось, рассудительность замолкла давным-давно — потухла с первой же свечой.

Ей просто было больно. Уже долгие годы, и ей хотелось, чтобы это закончилось, хотелось избавиться от боли, и это как при утоплении — она читала, ты испытываешь агонию, пока не сдашься. Твой разум взрывается, давит тебя, пока не сделаешь вдох, пока не впустишь в легкие воду, соглашаясь на погибель. Только тогда приходит облегчение. Успокоение.

Ничтожное пространство, застывшее меж ними неопределенностью, напряжением и её незримыми колебаниями, было мучительным. А Демиан ничего не делал, чтобы его сократить. Без слов следил за её действиями, а у неё дыхание застряло где-то в груди, там же, где скулило нуждающееся сердце.

Аннабель пришлось не только приподняться. Рука, по-прежнему слабая от изнеможения, поднялась и мягко коснулась затылка чуть выше его шеи, чтобы потянуть к себе, наклонить голову — он не возражал, позволил ей. Но всё ещё не делал первый шаг.

Будь ты проклят, — повторила она недавнюю свою мысль, и сама подалась к нему, окончательно уничтожая крупицы дистанции.

Легчайшее касание губами губ. Несмелое, осторожное. Аннабель почти сразу на полдюйма отстранилась, глядя на него из-под полуопущенных ресниц, но всё ещё — никакой реакции.

Ей его не понять.

Он снова издевался над нею. День прошел зря, если он никак её не измучил, а эта греховная пытка — одна из страшнейших, потому что её собственное достоинство раскалывалось на куски. Потому что она сжала крепче черные пряди, снова припадая губами к губам — требуя, надеясь, умоляя его ответить, взять инициативу, как делал всегда, во всех ситуациях.

Нет. Демиан не отвечал. Его челюсть сжата, он как будто просто… не желал.

Ему было это не нужно.

Аннабель не понимала. В том поцелуе, первом, не оставалось никаких сомнений в том, что он сам того желает, и все те его двусмысленные фразы… что случилось? Что переменилось, что она сделала не так?

Ей хотелось отпрянуть от него, разрушить уже этот мучительный миг, хотелось уйти в глубокой растерянности и запереться в комнате, но Аннабель отстранилась лишь совсем чуть-чуть.

Шепотом в чужие губы:

— «Чувства утомительны», полагаю?

Едва ли сама узнавала свой же голос. Ей эта вызывающая холодность была чужда, как бы прежде она ни старалась играть и выказывать надменность, всегда ей это в тягость. Было. В этот миг она была не собой уж точно.

Демиан усмехнулся, но в накаленном воздухе между ними отчетливо ощущалось — неискренне.

На скулах желваки, и взгляд задумчив до крайности. Аннабель уже не хотела знать, что в его голове и каким может быть исход этих глубоких раздумий.

Ушла, не оглядываясь.

Направилась к коридору, по-прежнему одолеваемая сильнейшей слабостью, заставила себя покинуть самой гостиную. А покидая — думала. О том, что только что произошло, о том, что сама же и сказала…

Её всё не мог истязать этот вопрос.

Что он чувствует? Способен ли?

Нужны ли вовсе чувства для того, чтобы… поцеловать?

Аннабель едва не усмехнулась горько мысли, что в человеческой её жизни этот вопрос был актуален не меньше. Разве не она планировала выйти за Рассела? Без любви, без страсти, с одной только человеческой симпатией, ничего на деле не значащей.

Но это хотя бы было бы правильным. Выйти за него, подарить свой первый поцелуй ему, своему мужу, даже пусть в груди ничто не отзывается. Целовать его, беспрестанно себе напоминая: «это правильно». Это было бы правильно.

В отличие от…

Аннабель уже положила ладонь на дверную ручку и потянула на себя, чтобы зайти в кабинет и переписать всё в дневники.

Когда на эту же дверь легла чужая рука.

Захлопывая обратно.

Её сердце споткнулось. Аннабель, слишком увлеченная мыслями, не заметила. Ни его сердца, ни его приближения. Застигнута врасплох.

Дрогнув, развернулась тут же. Бездумно взметнулась рука, будто чтобы предпринять глупую попытку оттолкнуть, выпутаться зачем-то из сложившегося капкана, но его пальцы обхватили её запястье, припечатывая к двери позади неё.

Вторая рука уже привычно легла на щеку.

— Если ты успела передумать, тебе стоит сказать об этом прямо сейчас.

Пока не поздно. Сказать «нет». Отказаться. После того, как сама же весь этот костер безумия и разожгла.

Демиан давал ей выбор — как и в первый раз. Когда она сама попросила его, это было её выбором.

У неё во рту пересохло, и в голове ни единой мысли. Что ответить? Что-ей-делать?

Только смотрела в его глаза — непривычные.

Привычного глубокого винного оттенка, взирающие со все тем же тяжелым спокойствием древности, но теперь в их глубинах крылось нечто иное, на черте безумного, голодного. Приводящего в трепет и сбивающего ритм её сердца.

Аннабель опасалась, что он прочтет в её взгляде страх — который несомненно был, но не тот, чтобы пожелать оттолкнуть его, чтобы сказать это «нет», — опасалась, что он истолкует превратно. Но он разглядел иное.

И наконец — когда в её рушащемся мирке не осталось уже ничего от здравомыслия, от неё самой, никаких уже руин даже, просто ни-че-го, когда это мучительное томление накалилось до степени наихудшей пытки… он впился в её губы.

Куда более напористым, чем в первый раз, поцелуем, куда увереннее, чем то жалкое подобие, что было сотворено ею в гостиной — никаких промедлений, колебаний, осторожности.

Вся прежняя его деликатность посыпалась прахом.

От неожиданности подобного натиска у неё невольно вырвался испуганный вздох, который он поймал губами. Обхватил ими её нижнюю губу, чуть прикусывая, и ей потребовалось немало усилий, чтобы устоять на ослабевших вмиг ногах.

Аннабель вцепилась в его плечо пальцами, едва не до хруста в собственных костяшках, царапая сквозь ткань, норовя ту порвать.

В этот раз — не стояла одеревеневшей и пустой. Отвечала ему. Не осмеливалась брать инициативу, но отдавала, целиком отдавалась пьянящему, головокружительному мигу, цеплялась за его плечи, касалась лица этого древнего жестокого существа, хмелея от собственной смелости, путалась пальцами в черных прядях, податливо отвечая на каждое требовательное, жадное прикосновение чужих губ.

Демиан целовал её так, будто разом откинул прочь любые цепи контроля над собой, какой-то невообразимой выдержки, что титанической силой держала его годами. Целовал, сминая её губы, сминая её волю, всю её в ничто. Прижимая её своим телом к двери, подчиняя этому чувству, что даже хладному созданию несло жар, нестерпимый, выжигающий её дочерна.

Её дыхание изорвалось с первой же секунды, сердце колотило неистово о ребра, навстречу ему.

И запнулось, упало куда-то вниз, когда чужой язык нагло скользнул по нижней губе.

Как послали ток по всему телу. Аннабель дрогнула, против воли подалась назад, но вплетенные в волосы пальцы не позволили ей отстраниться.

— Аннабель, — едва ли не прорычал он в её губы, и она замерла, пригвожденная к двери его телом и силой этого голоса.

Этот низкий, хрипловатый, властный тон лишал всякого ума. А учитывая, как сам по себе всегда красив демонический голос, в этот миг Аннабель — что явно уже была душевнобольна, невменяема — показалось, что не существует в мире звука, приятнее слуху, чем её хриплое имя из его уст.

Его шумное, как и у неё, сбитое дыхание всё отпечатывалось на её коже.

Большой палец очертил линию подбородка и слегка надавил, призывая приоткрыть губы.

И Аннабель осознала, что окончательно, безнадежно пропала — когда поймала себя на мысли, что повинуется не из-за властности в его тоне и прикосновениях, не из ощущения, будто не повиноваться нельзя. Не потому что её колотит, колотит от бушующих чувств, путающих её и мешающих думать.

Потому что она сама того хотела. Больше. Безумнее.

Его язык новым поцелуем скользнул меж её губ, проникая в рвано дышащий рот.

Под ребрами шевельнулось нечто, протяжно потянуло жаром, так сладко и преступно, и прошила стежками всё тело дрожь — от порочности и недопустимости, от дурманящих чувств, прежде неизведанных…

Касания языка были осторожными, как будто он всё же сжалился, не спешил, позволял ей привыкнуть.

Но прошло немыслимо мало времени, прежде чем она сама же. Поддалась. Робко коснулась языком его собственного, толкаясь тому навстречу. Быстро учась, несмело принимая его правила. Вырывая из него низковатый, тихий, явно-против-его-воли сорвавшийся вздох, будто он не мог того от неё ожидать.

Пальцы в её волосах крепче сжали пряди, натянули, вынуждая больше запрокинуть голову. Другая рука сильнее надавила на подбородок, раскрывая её рот шире, углубляя поцелуй до вопиющей, недопустимой степени, до той кричащей непристойности, от которой запертый голос здравомыслия вопил истошно, хрипел в ужасе и приказывал — остановиться. Оборвать всё. Пожалуйста.

Но Аннабель, господи, готова поклясться — уж в этот миг, даже будь у неё прежняя её сила духа, а не жалкие осколки, её бы не хватило.

Попросту не хватило бы — его оттолкнуть. Хотя бы перестать ему отвечать.

Задыхаться, глотая недостающий воздух, упиваясь чужим прерывистым дыханием. Разрушительной силы чувствами, незнакомыми, что раскаляли и плавили, собираясь тугой спиралью где-то внизу живота.

Ей по-прежнему было недостаточно. Хотелось касаться, изучать, льнуть к нему всем своим существом. Демиан как будто слышал молитвы её тела — притянул её за талию ещё ближе, ближе к себе. Вынуждая прижаться так тесно, как возможно. Выгнуться едва не до хруста позвонков.

И тогда из горла вырвался этот звук. Глухой выдох, не совсем уж стон, но постыдно на него похожий.

Достаточно громкий, чтобы Демиан его различил. И замер внезапно.

Мгновенно окаменел, как мраморное изваяние, с которым она вечно его сравнивает.

Аннабель пришлось саму себя мысленно в стальные путы заковать, только бы не податься к нему самой, когда он слегка отстранился, не вовлечь его снова в поцелуй, греховно желанный, как страшнейший в мире наркотик. У этого безумия вкус был, как у чистого опиума, и ей неоткуда знать того вкуса, но она была уверена. Иначе быть не могло.

Демиан смотрел на неё, мыслями явно находящийся совсем далеко, петлял меж оледенелых почерневших остовов, с которыми она сравнивала некогда его душу. Пальцем провел по её нижней губе, чуть припухшей — зацелованной и искусанной, — и Аннабель едва не заныла, почти ощутила ком в горле от распирающих её чувств.

Но он убрал руку.

О чем он мог думать в этот миг?

Боже, ещё никогда прежде она так яро не желала забраться ему в голову, хоть череп раскроить, но увидеть. Узреть, вчитаться и понять. Хотя бы раз в жизни.

У неё самой мысли были вязки, как черная патока, кольцевали вокруг одного только осознания. Аннабель отчетливо ощущала в этот миг, что она подобна пропащему человеку, который только теперь целиком сознает свою зависимость. Сознает, что умирает давным-давно, что так глубоко в этом погряз, что пути назад нет. А может и не было никогда. Может, Аннабель была обречена — с самого начала. Запутаться в сплетенную Демианом сеть.

Но её кольнула внезапная мысль, что, быть может, запутался и он. Не так, как она, не увяз целиком, но зацепило… потому что, когда Аннабель, в уже привычной попытке отрезвить себя болью, закусила губу, его глаза проследили за этим жестом.

И у неё сердце дрогнуло и сжалось, когда он на миг прикрыл их и глубоко вздохнул, и стиснул челюсть, как будто стараясь не утерять больше самообладания.

Удивительно, что он вовсе с ним управлялся. Да, верно, ему сотни лет, он не мальчишка, но ещё миг назад ей казалось, что этот поцелуй разорвется только если на них обрушится потолок, по меньшей мере. А по итогу… так просто. Всего лишь.

Когда он снова посмотрел на неё, ей показалось, что её знобит. Внутри мелко потрясывало и было так невыносимо холодно, но она сама не ведала, от чего.

Изящные пальцы неторопливо, как будто нарочно-издевательски, провели по её волосам, поправляя тот легкий беспорядок, что сами же и навели.

— Ты всё ещё слишком бледна, — констатировал он, и в тоне не было уже ни капли всего котла оттенков, что наполнял его прежде. Обыкновенный ровный голос, как всегда спокойный, несколько прохладный, в сравнении с тем жаром, что был только что. — Тебе бы утолить жажду и лечь спать.

Ей рассмеяться хотелось. От режущего контраста внезапной перемены, от этой заботы, следующей сразу за тем, как ей казалось, будто он загрызет её за любую попытку воспротивиться, которой и не могло последовать. Он ведь её волю начисто раздавил, ничего для того не делая.

Происходящее абсурдно до крайности, но Аннабель только кивнула, соглашаясь с ним, и Демиан отстранился, отошел от неё, высвобождая из непродолжительной клетки.

— Я наполню чашу. Иди пока в комнату, — последнее, что он бросил ей, прежде чем скрыться в темноте гостиной.

Аннабель отрешенно смотрела ему вслед несколько безмерно долгих мгновений.

В голове — ни единой мысли, казалось, эта звенящая, послештормовая тишина накрыла весь подвал, заглушая даже сердце и тиканье часов.

Но с трудом Аннабель всё же ожила: проделала путь длиной в несколько ярдов до своей спальни.

Ей неведомо, как её слушались ноги. Как она не сползла по закрывшейся за спиной двери на пол, когда прислонилась к ней, стараясь осознать.

Получалось не сразу. Или не получалось вовсе.

Сливающиеся в одно картинки, чувства, звуки — сбитое дыхание, то хриплое «Аннабель», от которого даже сейчас, всё ещё, хотелось взвыть — мельтешили в голове, пока она медленно развязывала завязки на платье, чтобы уже переодеться и попросту рухнуть без сил в постель.

Её даже не волновало нисколько, что Демиан мог зайти в любой момент — слишком потрясена. Всем случившимся, начиная с событий в гостиной и роковых свеч.

На самом деле, уже по прошествии времени, записывая всё, она понимает, что Демиану элементарно хватило чести и совести — что в его случае звучало оксюмороном — дождаться, когда затихнет шорох одежд, прежде чем заходить в комнату.

В тот миг она ни о чем не думала вовсе.

От снятого корсета дышать легче не стало.

Ей казалось, она так и не сделала больше ни единого вздоха, стоило поцелую разорваться.

Всё тело казалось ей неповоротливым и заторможенным, существовало отдельно от разума, продолжающегося прокручивать образы, и ей пришлось на миг даже остановиться посреди комнаты, в одной только уже сорочке. Закрыть лицо ладонями, дышать глубоко, на грани истерики, в напрасной надежде прийти в себя.

Поразительно, но у неё, вопреки всему, не было желания выгрызать себе гласом совести всё нутро. Аннабель была в высшей степени оглушена, однако корила себя. Не жалела.

Быть может, она ещё отойдет, опомнится, и тогда накатит, как лавиной, но не было у неё того сокрушительного отвращения к себе, что ломало её майским утром девяносто третьего года. Если нечто и грызло, то далеким фоном, совсем не так, как немало лет назад, хотя в сравнении с тем, что произошло только что, тот далекий первый поцелуй казался теперь воплощением целомудрия.

Забираясь наконец в постель, Аннабель вспоминала против воли, что в детстве, возможно, могла в ночные вылазки лицезреть на улицах подобного рода… картины. Развратные, лишенные всякой пристойности, для её детского ума непонятные.

Её подобное отвращало: вводило в недоумение, каким образом можно так извратить нечто столь светлое и благонравное, как поцелуй между мужчиной и женщиной, как можно настолько опошлить, испохабить… Тогда ей казалось, что, если будущий муж позволит себе нечто большее, чем предписанный многими романами скромный чувственный поцелуй, она не избавится от ощущения, будто она грязная и грязь эту не смыть.

Что ж.

Верно, это очередной удар по её раздробленным в труху принципам, верно, противоречило всем соображениям морали, да и простого благоразумия… но сальности, что случалось видеть на лондонских улицах, в произошедшем не чувствовалось ничуть. Никакой грязи. Непонятно, в чем дело — в том, кто её целовал, хотя этому факту впору быть наоборот, куда более отягощающим фактором; в том, как он её целовал, или в том, что она и так уже давным-давно не ощущает это оскверненное тьмой тело своим… но у неё не было никакого желания соскоблить с кожи невидимую грязь.

Хотя она вполне могла бы. Клинком с себя её снять, претерпевая адскую боль как наказание самой себе. Всё равно ведь заживет, вырастет иная. Это было бы, пожалуй, вполне в её духе… если бы она действительно того желала.

Когда дверь отворилась, Аннабель, под покровом свинцовых мыслей, уже едва не засыпала без всяких чаш. Демиан всё равно преодолел бесшумно пространство, поставил наполненный кровью сосуд на прикроватную тумбочку.

Аннабель наблюдала за ним из-под чуть прикрытых век.

Почему её не жег стыд?

Тому надлежало бы испепелить её до основания, а по итогу она то ли чрезмерно устала, то ли… боже, где та стыдящаяся всего девочка, едва ли осмелившаяся после первого поцелуя хотя бы посмотреть на него? Затерялась в годах, проведенных с ним?

Ей по-прежнему не удавалось уложить в голове неправдоподобную мысль, что в этот раз, там, в гостиной, она сама. Первая. Поцеловала его.

Демиан ничего ей не сказал, так и висело в комнате молчание, которое рушить, может, и не стоило. Может, стоило позволить ему уйти. Просто заснуть.

Но — когда он уже повернулся к двери:

— Разве тебе не нужно тоже участить порции крови?

Её вопрос заставил его застыть.

Вопрос, который вполне мог бы казаться неожиданным, бессмысленным, но логика в нем была: Демиан сказал, что использование демонической сути требует сил.

Очевидно, он куда сильнее неё, но даже простая свеча едва не лишила её сознания, вызвала такую жажду и слабость, что ей казалось в тот миг, будто она умирает. А Демиан годами строит в её сознании миры. По мелочам использует свои силы и иначе, но это — главное. Это не легко, Аннабель в этом не сомневалась. И не сомневалась в том, что именно этим объяснялась его бледность, нездоровая даже для них.

— Я ценю твою заботу, но нет, крови мне пока вполне хватает, — насмешливость в его тоне лишала первую фразу всякого подобия искренности, и Аннабель уже поджала губы, подумала, что на этом всё, он просто уйдет. Но спустя мгновение он вздохнул, всё же посерьезнел немного и добавил безразлично: — Мне скорее не помешал бы обыкновенный сон, только и всего.

— Так почему же не поспишь?

— Зачем, когда можно проводить время полезнее?

Аннабель знала, что он так ответит. Дикость, но она уже выцепляла из всего путаного клубка какие-никакие закономерности, понимала, когда он съязвит или пустит в глаза пыль, только чтобы сокрыть правду.

Дело не в этом ведь. Он не стал бы страдать таким мазохизмом только лишь чтобы не терять времени, которого у него и так сполна.

Её догадка была блеклой и не факт, что верной.

Единственный раз, когда он спал, да и то, крайне чутким сном, был, когда она разделила с ним его же постель после того её акта сумасшествия с испитием крови из горла.

Быть может, он всего-навсего не хотел быть уязвимым. Быть может, ему в том числе, особенно, претит перспектива быть спящим, пока по подвалу свободно бродит его пленница. Перспектива утерять контроль над ситуацией.

Аннабель не успела ещё даже поймать эту свою бесформенную мысль и вдуматься, когда уже поймала его руку. Легкой хваткой сцепила пальцы на его запястье, задерживая у постели, не давая уйти.

Мягко провела пальцами по переплетению слегка выступающих вен, чувствуя, как давит нерешительность её собственные ребра.

И слегка потянула к себе.

Демиан, конечно же, без любых слов распознал, что она имеет в виду. Взирал на неё сверху-вниз, в задумчивости и некотором сомнении, и Аннабелль не различить, в чем того причина.

Но длилось его промедление не столь долго, чтобы засомневаться самой и отступить.

Когда Демиан поддался, сел на край постели, Аннабель отпустила его и слегка отодвинулась, освобождая ему больше места.

Переодеваться он, разумеется, не стал, да и трудно представить его в какой-нибудь одежде для сна. В отличие от неё, под одеяло не забрался, остался поверх, только вздохнул с усталостью и расположил голову на подушке.

Аннабель, пусть сама и пошла первой на поводу у этого безрассудства, не выдержала такой близости и перевернулась набок, спиной к нему.

К чаше так и не притронулась, слишком вымотана, хотелось поскорее забыться без всякого опьянения.

А сердце било с перебоями. Избавиться от кусающих её мыслей не выходило никак.

Но Аннабель ведь и так каждую пятницу спит в его присутствии, нет никакой разницы в том, сидит он на краю постели или расположился рядом. Да она и так уже спала однажды едва ли не в его объятиях в тот бесконечно далекий злосчастный день…

Теперь уже — целиком по своей воле. Теперь уже не по случайности и неосторожности, а из… сочувствия к нему. У неё не было никаких хитроумных замыслов за счет этого сбежать или навредить ему. Ей действительно хотелось, чтобы он, столько лет тратящий силы на её сон, немного отдохнул сам.

Правильно ли это? Сочувствовать своему похитителю?

Аннабель не знала. Не хотела об этом даже думать.

Ей повезло — либо же она просто оказалась всё же по-настоящему истощена, — и терзаться этими мыслями ей долго не пришлось. Аннабель заснула довольно скоро.

***

Пробуждение встретило её куда более тяжелое, чем было засыпание. Тело явно оказалось недовольно недавними играми с бесовщиной, было вымотано и ныло, как если бы Аннабель была человеком и всю вчерашнюю ночь провела за уроками танцев.

Осознание подбиралось так же тяжело.

Не легкой поступью, а переваливалось неподъемной глыбой.

Аннабель не ведала, хотела ли бы она, чтобы всё оказалось сном, но в груди что-то непонятно саднило. Как тупым лезвием скребли по костям.

Этот внутренний скулеж угомонился, только когда она, всё ещё не открывая глаза, различила ровное биение чужого сердца. Нерешительно разомкнула веки, повернулась на спину, взглянув на утомленное лицо.

Ей почему-то казалось, что он проснется раньше. Уйдет.

Демиан лежал на боку, лицом к ней, с закрытыми глазами. Черные пряди в некоторой небрежности разметались по наволочке. Дыхания не было — он не всегда дышал, им ведь ни к чему, и в этот миг она не могла различить, спит ли он.

Почему-то всё ещё с трудом верилось, что он способен спать. Способен на нечто столь человеческое и приземленное. На умиротворение и покой, как бы парадоксально ни звучало, ведь он и так всегда казался ей олицетворением покоя.

Свечи не горели, хотя засыпала Аннабель с ними, и презирать бы себя за эту мимолетную мысль, но как же красив он был в этом полумраке… что по сути был мраком не наполовину, а чистейшей тьмой, однако её чуткое зрение ведь видело, каждую черту лица, каждую ресницу, окаймляющую закрытые веки.

Почему даже во сне он не казался уязвимым? Изнеможденный, спящий, он ни в коей мере не выглядел беззащитным. Напротив — от него и сейчас ждешь угрозы. Не умом, а чем-то поселившимся в груди с первого дня заточения, даже в моменты, когда его слова и прикосновения несли ей утешение.

Здравомыслия в ней так и не прибавилось с недавнего безумия, и её рука приподнялась. В желании осторожно коснуться.

Страшась разбудить, страшась, что он почувствует… она медлила. Задержала ладонь в воздухе за несколько дюймов от его идеально высеченной скулы.

— Смелее.

Аннабель вздрогнула. Убрала тут же руку, так и не коснувшись.

Конечно же, он не спал.

— Так и не удалось заснуть?

— Удалось, — его голос хрипловат, действительно несколько сонный. Глаза по-прежнему не открывал, был будто на границе меж сном и явью. — Твое сердце бьет довольно громко.

О боже. Так она разбудила его?

Почему-то это её сильно смутило, как и вся ситуация сама по себе — проснуться в одной постели, видеть его заспанным, таким… очеловеченным.

Ей всё ещё неизвестно, что у него в голове, все его мысли заперты за семью печатями, его невозможно назвать открытым, и всё же было в этом нечто от этой запретной открытости. Разделять постель, сон, нечто такое искреннее и простое.

Неуместно представилось почему-то отношение к Демиану в обществе, в тех «некоторых кругах», где его почитают, где им восхищаются. Вероятно, благоразумно опасаются или откровенно боятся, как Силье поначалу. Представился этот окруженный тайнами и окропленный кровью далекий образ, к которому не каждый рискнет хотя бы просто приблизиться. Заговорить, выдержать на себе этот глубокий, тяжелый от прожитых столетий бордовый взгляд, всегда копающий до самых костей.

Как будто прочитав её мысли — он открыл наконец веки.

— Какого цвета были твои глаза? — неожиданно поинтересовалась она, стараясь вообразить, каким он был до того, как окружил себя смертельной аурой, в двенадцатом веке. Без отпечатка древности на мертвенном лице.

— Черные.

Аннабель негромко фыркнула. Стоило догадаться.

Его губы растянулись легкой усталой улыбкой.

— Ты бы предпочла, чтобы они были ангельски-голубыми?

Почему бы и нет? Так ведь обычно и бывает — у истинных чудовищ истинно невинный вид.

Следом её посетила иная мысль. Попытка, безуспешная, представить его совсем ребенком, и в этот образ, когда он ещё не был убийцей, «ангельски-голубые» вписались бы как никогда лучше.

Утомленная и слегка сонная, как и он, на грани перед сном, Аннабель только половинчато озвучивала свои мысли:

— Ты ведь не всегда был…

Но слово всё же не набрало достаточную силу в легких, чтобы быть озвученным. Почему-то в этот миг не удалось. Назвать его монстром.

Демиан без того прекрасно понял, о чем речь.

— Я напомню, что впервые убил лет в четырнадцать.

Не по своей воле. На поле боя, воспитываемый в вечной войне.

Прийти бы в ужас от осознания, что она его оправдывает, но в этот день она предпочла хотя бы на время отдохнуть от нескончаемого чувства вины за эмоции и мысли, что были ей неподвластны.

Произнесла единственное, что посетило её истерзанную голову.

— Я в одиннадцать.

Демиан приподнял брови, самую малость изумленный — видимо, легкостью, сопровождавшей эту фразу.

Фразу, которая была, пожалуй, и неуместной, и уместной одновременно. Неуместной, потому что не имела никакой связи, потому что сказана была поразительно-беспечно для своей сути. Уместной, потому что была банальным парированием, отбрасывающим их в далекий девяностый год. Выворачивала обратной стороной ту давнюю страшную картину. Когда ровно те же факты были озвучены совсем иным тоном, насмешливым и жестоким, имели обличительный и оборонительный оттенки, а теперь. Теперь…

Факт детского преступления уже настолько прижился в её сознании за эти годы, что был всего лишь частью давней истории её-человека. Укоренился, выел её изнутри, а затем иссох с годами и выцвел.

Безмолвие висело таким звенящим, что Аннабель не сдержала тихого смешка. Демиан усмехнулся следом.

— Я всё думаю, перестанешь ли ты меня когда-нибудь удивлять.

— Тебе бы этого не хотелось, верно?

Его глаза были полуприкрыты, он всё ещё был смертельно устал и бледен, но уголок его губ потянуло в сторону привычной острой улыбкой, когда он ответил:

— Не хотелось бы.

А Аннабель, глядя на тяжелый полог балдахина, чувствуя на скуле чужой взгляд и слыша ровный ритм его сердца, всё вдуматься не смела.

До чего же это всё дико… право, она давно уже не узнает своего отражения, но худшее — с каждым годом она перестает узнавать себя вовсе. Разве стала бы прежняя она настолько спокойно находиться с ним в одной постели, по доброй воле, так еще и мгновением ранее все равно что смеяться с ним, почти как приятели, над таким?

Скажи ей кто угодно вначале, что однажды наступит такой день, она бы справилась о душевном здравии твердящего о такой ужасной несуразице. А теперь — скорее о своем собственном.

Но было уже давным-давно в их взаимоотношениях нечто будто приятельское. Взаимная язвительность, беседы, лекции, обсуждения всего на свете… Аннабель ведь даже, можно считать, посвящена в его личную жизнь. Всё это было крайне далеко от её представления о взаимоотношениях меж страшным похитителем и пленницей.

Вероятно, иначе просто и быть не могло после столь тесного и длительного сосуществования в одних стенах.

«Будешь ненавидеть меня ближайшие лет пять», говорил он когда-то.

Какой же наивной она была, что поистине верила, будто сумеет сохранить в себе эту ярую к нему ненависть, этот страх и стойкое отторжение от него до последнего дня.

Нет, часть её всегда будет его ненавидеть — то, что он с нею сотворил, так просто не забудется, — но вопрос в том, насколько сильна эта часть. В такие моменты она оказывалась запрятана наглухо.

От всех этих размышлений неизбежно явил себя всё же слякотный осадок в груди, и Аннабель поджала губы. Глубоко вздохнула и повернулась обратно на другой бок, всё так же спиной к Демиану, отчего сползло слегка ненужное ей одеяло.

Надеялась ещё немного поспать, а проснуться уже без всех этих тягостных мыслей, вернуться в ту праздную колею языков, знаний и грёз…

За спиной постель слегка прогнулась. Стало быть, сна ему хватило?

Настолько ему время забытья всё-таки тошно?

Но он не поднялся, чужое сердце не отдалялось.

Демиан только подцепил край одеяла и поправил, укрывая Аннабель. Что дыхание затаила от возникшей оттого близости. Отсчитывала тягостные секунды до мига, как он отпустит край и вновь отстранится…

Но он руку не убрал. Наоборот — расслабил, опустил, несильно придавливая талию своей тяжестью. Заключая её таким образом в ловушку своего тела, и пускай прикосновение к нему не было столь острым из-за разделявшего их плотного одеяла, Аннабель всё равно страшнейше окаменела.

Не в первый раз. Господи, не в первый далеко — в девяностом году он ведь тоже держал руку на её талии, когда она проснулась в его постели. Но в этот раз ощущалось иначе совсем, иное положение, куда более походящее на объятие, куда большая близость друг к другу…

— Удобно тебе? — не выдержала она, надеясь вылепить из этой фразы должную надменность, но гадкое бесконтрольное смущение всё равно проступило в тоне.

Его же ответ был невозмутим. Полнился привычной издевкой:

— Тебе нет?

Чужое дыхание, сопровождавшее краткую реплику, колыхнуло пряди её волос, рассыпая по коже мурашки. Господи-Боже…

Нечто ей подсказывало — скажи она нет, он бы отстранился. Отпустил бы очередную колкость, одну из миллиарда уже, но всё же не стал бы её мучить.

Аннабель ничего не ответила. Бесшумно втянула в легкие воздух и прикрыла глаза. Смиряясь, привыкая к подобному положению, в котором предстояло как-то заснуть, хотя сердце упрямо частило с ударами, выдавая всё её волнение, постыдно взбудоражившее стылую кровь.

Который это проигрыш за эти годы?

Нет уже смысла считать. Черт с ними. Черт с ним.

Аннабель всё равно ведь умрет. Когда выберется — её ничто уже не ждет, и никакой рай ей тоже уже не светит.

Каков толк в нескончаемом самоистязании…

Если давно уже пора бы признать — и в подобном положении, под тяжестью чужой руки, это принятие пульсировало в венах особенно отчетливо, — Демиан пленил её.

Не похищением и не заточением.

Заплетая ей волосы заботливой рукой, повествуя о чудесах мира, становясь ей опорой каждый раз, когда подкашивались ноги. Возвышая её, искусно хваля, называя необыкновенной. «Его луной».

Всё это, конечно, не более чем умелая стратегия: Демиан ведь знал, как увлечь, сломить волю, как привязать к себе, делал это осторожно, ненавязчиво, умеренно населял её разум гибельными мыслями о нем… Аннабель всё это сознавала. Но поделать ничего не могла.

Её душа — изорванная, оскверненная, им же стократно обезображенная — уже давно целиком в его руках. Как и сердце теперь, предельно уставшее от многолетней злобы.