Запись шестнадцатая (2/2)

Это смешно.

Уж Аннабель точно не чувствует себя близкой хотя бы на крупицу к божественному.

Даже если не думать о заложенной в ней вере в Христа, о том, что всё божественное у неё ассоциируется с чистейшей святостью, а подумать именно о пантеонах, боги которых, как люди, способны на эмоции и прегрешения…

Запертой в четырех стенах, находящейся во власти другого существа, Аннабель казалось иногда, что не найти души беспомощней, чем она.

— Разве же божество можно украсть, как какую-то безделушку, и держать при себе развлечения ради?

— Спроси у греков.

Её сбивает с толку не столько внезапное переключение с одной мифологии на другую, сколько само сравнение. Так хочется возразить, сказать так много всего: о том, что Аид любил Персефону, о том, что там царило уважение и договоренность, о том, что похищенную хотя бы отпускали, вполне отпускали на свободу, на треть года, а потому заточение под землей было ей если и тягостно, то не до безнадежности…

Демиан ведь без того видит всё это в её сознании. Толку тратить силы на все эти наивные разглагольствования — никакого. С ним вовсе спорить смысла никогда нет.

Аннабель озвучивает совсем иное.

— Но ты ведь хуже Аида. — Взгляд скользит по стенам вокруг них, выцепляя плоские силуэты божеств. — Хуже Сета и Апофиса<span class="footnote" id="fn_32728933_2"></span>. Потому что это их суть, то, что им наречено, то, без чего миру было не существовать. Ты же дал себе право на всё сам.

— А кто мне запретит?

У неё сил уже никаких не осталось. Это невыносимо.

Глубокий вздох, зубы, сжатые едва не до скрипа… Её голос звучит поразительно спокойно:

— Неужели во всем этом необъятном мире нет суда, что воздавал бы демонам за их бесчинства?

— Только местные, — судя по тону и взгляду, для него эта тема безынтересна абсолютно. — Незначительные. Я говорил, что встречаются порой вампиры властолюбивые, а где власть, там и судейство. Но даже если бы я каким-либо невероятным образом подвергся подобному смехотворному суду… Аннабель, вероятно, ты не видишь всей картины целиком, но всё же мой ученый вклад в вампирский мир весьма велик. Вполне уравновешивает некоторые поступки.

Аннабель и вправду никогда прежде не задумывалась.

Демиан говорил, что с его теорией согласны лишь те, кому хватает ума вникнуть в сущность их сверхъестественного бытия. Но общество ведь не делится на тех, кто копает вглубь и тех, кто бездумно довольствуется силой. Не все горазды философствовать и отдавать всего себя науке, однако интересоваться происхождением их сути и прислушиваться к уже готовым идеям это им не мешает.

И только человек, подтвердивший свои гипотезы практикой, мог утверждать что-либо. Менять чьи-либо взгляды.

— Ты… почитаем в обществе? — спрашивает она почти беззвучно. — Среди таких, как мы…

— В некоторых кругах. На самом деле, немалую роль играет возраст — к вампирам, что старше пятисот лет, особое отношение, очевидно, — однако моя исследовательская деятельность тоже этому вполне способствует.

Господи.

Им ещё и восхищаются.

Не просто его эрудированностью и древностью, что восхищает и её, а именно теми сведениями, что ему удается добывать через бесчеловечные опыты.

Ей дурнеет, и стены вокруг кажутся ещё более давящими, чем прежде.

Демиан смеряет её долгим внимательным взглядом. А после всё вокруг разом, без предупреждений, стремительно преобразовывается.

Коридоры пирамиды застилает туманом: мгновение, и они уже в ином месте.

Аннабель осматривается. По-прежнему пустыни, но теперь уже открытое пространство, как и в самом начале. Плато с пирамидами маячат вдали, а поблизости тихо стелется река.

— До заката ещё несколько часов, — констатирует Демиан. — Я могу пока рассказать тебе что-нибудь об истории.

Разумеется, он отчетливо в ней разглядел, что всей этой темой смерти она пресытилась уже по горло. Наверняка и в истории без неё не обойтись, но хотя бы никаких больше опытов, душ, судов и перерождений…

Возражать она не стала — согласилась.

И до конца сна они спокойно прогуливаются вдоль Нила, ведя сдержанную непринужденную беседу. Как будто и не было всего этого аттракциона страха, которым она до краев насытила свое неживое сердце.

***

Можно считать, её существование расслоилось, расчленилось на две ипостаси — реальность и грезы.

Более приземленная часть была целиком посвящена научной стороне познания — изучению терминологии, доктрин, теорий, законов и нерешенных вопросов, над которые по-прежнему корпят ученые титаны современности.

Изучение же культуры — по большей части, мифологии разных стран — перенеслось в дневные часы, проведенные в подсознании.

Демиан своей мистической силой запросто сооружал в её голове идеально подходящий антураж, окунал её в рассказываемое. Нередко — говорил на том языке, что был связан с показываемой культурой. Понятно, что перечень выученного был ещё слишком мал и говорить, например, на азиатских языках Аннабель была неспособна. Поэтому, когда они прогуливались по каменной кладке бесконечно длинной Великой Стены, что огибала многочисленные отроги и пересекала внушительную долину, Демиан делился с ней различными китайскими легендами, конечно, только по-английски. Но при посещении замка Нойшванштайн в Баварских Альпах диалог велся исключительно на немецком, и если этот язык Аннабель давался вполне неплохо, то визит в мавзолей-мечеть, находящийся в Агре, превратился в настоящую пытку, потому что с хинди у неё особо не задалось, а Демиан был непреклонен. Ей повезло, что на момент посещения иллюзорных пирамид Аннабель ещё не брала в изучение арабский, иначе Демиан заставил бы её говорить и на нем.

Нестрогим, всегда помогавшим и тактичным учителем он был лишь на этапе обучения. Там, в подвале, наяву. На практике же он пытал её мозг как угодно. Метод, может, и эффективный, но после таких сновидений она просыпалась с немалой головной болью и чувством, что не спала вовсе. Демиан позволял ей после этого поспать без сновидений несколько часов, чтобы восстановить силы, а затем приходилось всё же вставать и продолжать копаться в науках.

Признаться, поначалу Аннабель опасалась, что вскоре так попросту сойдет с ума. Начнет путаться в яви и грезах, теряться… но по итогу, как оказалось, восприятие мира в этих двух сторонах жизни крайне разнилось, легло было отличить, где сон, а где нет.

Другим же её страхом было то, что она действительно могла бы пристраститься, не желать возвращаться из мнимой свободы в обреченное положение пленницы, однако же и с этим не возникло никаких проблем. Какими бы ни были красивыми все виды, что Демиан ей показывал, куда комфортнее ей было, когда она целиком контролировала свое сознание и не ощущала чужого присутствия в своей голове.

Да, душа нередко всё же ныла оттого, как же хотелось бы свободы настоящей, взглянуть на всё это великолепие во всех красках реальности… но приходилось заглушать этот скулеж какой-то части внутри самой себя, которую всё никак не добьет ничто. Переломанная, растоптанная неоднократно, всё равно хранила в себе уголек этой тяги к свободе, который, благо, вспыхивал слишком редко и тускло, чтобы как-либо мешать её спокойному, устоявшемуся режиму существования взаперти.

И течение времени набирало всё свои обороты. Аннабель уже даже не вела счёт годам, потому что это подобно тому, как смотреть на часы каждую секунду, надеясь, чтобы утомительный миг поскорее сгинул. Не сгинет, пока не перестанешь. Лучше не смотреть и не знать. Только лишь жить день за днем, различая дни недели только ради того, чтобы не путаться в расписании академических занятий и иметь представление, когда снова придет черед окунаться в мир фантазий, либо утолять жажду, свою или Демиана.

Только изредка он мог сообщить ей о наступлении очередного года, но каждый раз для неё это было как напоминание о том, как долго она уже под землей, напоминание о невыносимо длинном сроке, а потому она старалась не зацикливаться слишком на услышанной цифре.

Забывалась всевозможно в знаниях и грезах.

Крайне хотелось бы описать их все, каждый из снов заслуживал отдельной записи, но у неё не хватило бы ни слов, ни чернил, чтобы описывать каждый раз свой восторг от увиденных красот, будь то творения человека, либо первозданные шедевры природы.

Поэтому — напишет, пожалуй, лишь те, что были заполнены не только познанием. Моментами в какой-то мере переломными. В её отношении к значимым вещам.

***

Место, которое он позволил ей посетить в грезах на этот раз — примерно в октябре девяносто девятого года, кажется, — оказывается совсем уж неожиданным.

Не одно из чудес света. Не культурно значимый уголок земли.

На первый взгляд — всего лишь тихая природа, и первая мысль: стало быть, в очередной раз решил дать ей отдохнуть от впечатлений слишком красочных, всего лишь подышать мнимой свободой и полюбоваться пейзажами. Такое происходило время от времени, и такие сны ей нравились не меньше, потому что в любом случае так она видела мир, который был для неё недостижим, что сейчас, что раньше.

Однако всё оказывается не столь просто.

Здесь живописно, но в ином ключе. Удивительно, не ночь, однако же и не светло — стоят густые темно-серые сумерки, наполненные ещё и дымкой тумана, что стелется меж крючковатыми сухими деревьями.

Некая опушка… край леса. Аннабель проходит чуть дальше, слыша только шелест иссушенной травы под туфлями, и наконец туман расступается, позволяя ей увидеть.

Будто бы место какого-то обряда.

Или не «будто» далеко…

Малого размера глыбы расположены по кругу, внутри которого тлеет кострище, что горело некогда внушительным пламенем. Деревья чуть поодаль от них объяты замысловато завязанными на них веревочками разных цветов. По периметру каменного круга расставлены свечи, а немного в стороне — своего рода алтарь, где вырисована пентакль и стоит серебряная посуда, высушенные травы, множество жуткого вида атрибутов… среди которых — голый череп какого-то рогатого скота.

— Что всё это значит?

— Ты спрашивала меня однажды о ведьмах, — отвечает Демиан, расслабленно-прогулочным шагом заходя в этот ритуальный круг. — Я счел разумным показать тебе их обиталище, чтобы ты не воспринимала наш прошлогодний визит в обитель богов превратно.

Аннабель по-прежнему недоумевает, не может понять, что именно он имеет в виду. Глядит на него настороженно, слегка хмурясь.

— Я говорил тебе, что считаю нас наиболее приближенными к богам, но это не значит, что я не восхищен другими. Особенно — людьми, что не были насильно превращены в нелюдей, подобно оборотням или русалкам. Именно теми, кто сам взял свою судьбу в руки и этими же руками раздвинул границы возможного. Даровал себе силы, приземленным умам неведомые. Нам с тобой дарована сила по умолчанию, но даже подобные нам не всегда способны её использовать, ведь не каждый мог бы переломить укорененные в голове рамки. Ведьмы же, особенно непотомственные, всё равно что зубами прогрызают себе путь к могуществу.

Ложью было бы сказать, что Аннабель не восхищена тоже.

Тем более когда это подается так. Такими словами и таким тоном — по обыкновению сдержанным, как будто даже несколько равнодушным, что совсем не вязалось с сутью его слов, однако же уверенным. Тем тоном, которому, хочешь или нет, поверишь.

Было в ведьмовстве нечто жуткое, дьявольское и леденящее кровь, именно в подобного рода обрядах, алтарях… Но если верить теории Демиана, эти люди собственноручно сделали невозможное возможным. Использовали свою веру, эту сложную структуру, так, чтобы преобразовывать мир.

Боже, да Аннабель-ребенка распирало бы всю от бушующего в ней восторга, от одной только мысли, на что в действительности способен оказывается человек, неограниченный в воззрениях. А Аннабель-нынешняя всё держится упрямо от всего, что так пленило её детский разум, на этой холодной, принципиально выстроенной дистанции…

Когда до неё доходит осознание, она вздыхает утомленно.

— Всё это неспроста, верно? — спрашивает она. — Вновь подталкиваешь меня к желаемой тобой перспективе.

Последнее время он нередко вскользь обращал внимание на эти их демонические способности, которые она использует выборочно, либо не использует вовсе. Спрашивал, почему использовать нечеловеческую скорость для неё было приемлемо — хотя это замечание решительно несправедливо, если учесть, как редко она этим пользуется, — но вот все иные для неё — строгое табу.

Ненавязчиво напоминал, что может научить её и этой стороне их жизни.

Притом по какой-то причине он настойчивее взялся за убеждение её в этом только после того, как минуло первое десятилетие взаперти. До этого если такой выбор и предлагался, то будто бы невсерьез. Так с чего бы ему теперь…

Демиан даже не отрицает, однако и не отвечает ничего, ни на её слова, ни на её мысли, только уголок его губ едва заметно тянет в сторону ответом на каким-то его собственные суждения.

Аннабель не унимается:

— Я никак не пойму, какая тебе в том выгода. Почему ты так сильно хочешь меня всему обучить?

— Ты уже знаешь, что познание имеет для меня немалое значение. Знания — наиболее ценный для меня ресурс.

Его слова туманны, нарочно оставляет некоторую недосказанность, не отвечая ей напрямую, и Аннабель требуется мгновение, чтобы копнуть в суть. Попытаться, вернее.

Это… плата?

Знания, что он ей передает — единственный способ отплатиться за разрушенную её судьбу, за похищение, за вынужденное пребывание в подвале…

— Вечно ты всё переворачиваешь, — комментирует Демиан её предположение, но не с тем раздражением, которое сопровождало некогда его фразу о том, как он не любит, когда переиначивают им сказанное. — Нет, Аннабель. От своих поступков я никогда не откупаюсь.

У неё ни единой мысли, как всё это интерпретировать.

Безусловно, Аннабель тоже считает знания ценнейшим ресурсом, истинным сокровищем, но по итогу ведь она потратит его попусту. Выбросит, убившись на рассвете. Может, и это тоже было весомым звеном всей путаницы мотивов его действий… попытка сыграть на её нежелании обращать всё в бессмыслицу.

Продолжать рассуждать, пока он в её сознании — глупо, и она прекращает. Обводил зловещее пространство взглядом, полным сдержанного любопытства.

— Могу рассказать тебе о Салеме, — предлагает Демиан. — Как о значимой части истории сверхъестественного.

Раз уж они и так уже здесь — должно быть, нет причин отказываться.

Аннабель соглашается и садится на один из камней, образующих этот жутковатый ритуальный круг.

— Но, возможно, вещи, которыми они занимались, были действительно ужасны, — неуверенно старается она оправдать как-то всё то безумие, что творилось в судебном процессе, происходившим в Новом Свете парой веков ранее. — Все эти жертвоприношения, обряды с кровью… что оставалось делать?

— Ты полагаешь, люди как-либо это проверяли? Прежде чем казнить, убеждались, что именно делали или не делали обвиняемые? Я тебя умоляю, Аннабель, большая часть казненных даже не были на деле ведьмами.

Какой же кошмар. У неё попросту слов никаких не находилось. Только лишь клокочут в глубине сердца полярно разные чувства, путаные и ей самой непонятные.

Борются какие-то две её части, две стороны личности, в чем-то практически противоположные.

Прежние человеческие устои в ней ещё не изгнили в полной мере, остались в памяти все те долгие годы, которые она проводила в церквях, обращалась к господу и искренне верила в необходимость святости души, в её чистоту и спасение от любых злых сил. Едва ли не как эти изверги-пуритане в Новом Свете, фанатично была предана божественному идеалу.

Но божественное ведь от неё отвернулось давным-давно. Минули не дни и не месяцы. Годы. А рана, нанесенная тем красноречивым зеркальным ответом на её молитвы, по-прежнему кровоточила где-то в потемках души.

И вдобавок к этому — укоренено в ней ещё более старое чувство. Порожденное ещё в детстве. Тяга ко всему непознанному, неземному. Желание быть выше приземленной сути, глядеть вглубь, расширять горизонты своего мирка. То, какой она была и то, что из неё пытались выкорчевать. Уподобляя её, или пытаясь уподобить, тем фанатичным католикам, что отрицали всё, что было не от бога. В ней не было той же радикальности, что толкала этих бесчеловечных созданий на казнь без разбору, но ход мыслей у этих людей и у Аннабель последние её годы жизни в чем-то да определенно соприкасался, и боже, до чего ей тошно в этот миг от самой себя! Как же воротит, стоит ей представить женщин, что амбициозно следовали за стремлением познать непостижимое, а были зверски убиты вне зависимости от того, была ли пересечена черта гуманности.

Нет в жизни, наверное, ничего, что злило бы Аннабель больше, чем несправедливость, поэтому до того гадкий осадок в ней засел от всей этой истории, что она уже даже не знала, как на всё это реагировать и отвечать. Людская жестокость и подлость попросту не имеет границ, вот и всё.

На том их иллюзорное посещение места ведьмовского обряда и завершилось, и больше они к нему ни словом не возвращались, но мыслями Аннабель тянуло туда регулярно. Думами о том, как бы реагировала на всё это безумие будучи тем ребенком, что выбирался из окна и всем сердцем верил в потустороннее. Как бы реагировала, узнав, что вся нечисть и впрямь существует, узнав, что в будущем станет представителем этих нечистых сил, притом именно того их вида, который наделен наибольшим потенциалом…

Из-за всех этих размышлений Аннабель пребывала в такой рассеянности, что на этих их подвальных лекциях частенько пропадала из реальности и только когда Демиан, замечая это, замолкал, поспешно выныривала обратно, стараясь не терять нити рассказываемого.

Даже решила обойтись в очередную пятницу без грез, только бы не пускать его в свою голову, ведь там, под черепной коробкой, стремительно набирало обороты падение куда-то в новую пропасть. Ещё один её проигрыш. Неминуемый.

Так она проходила в раздумьях чуть больше двух недель. Взвинченная и выгрызающая себе всю нервную систему сомнениями.

Пока однажды, возвращаясь после лекции по астрономии в свою комнату, не остановилась на полпути.

Вздох.

Решимости в ней не было никакой.

И всё же:

— Чтобы управлять нашими силами, не получится ведь просто за раз в них поверить и всё?

Демиан, сидевший за столом, где разложены пергаменты, даже не поднял на неё глаза. Продолжал делать пометки на пергаменте.

— Я правильно понимаю, что ты выражаешь желание им всё же научиться?

Аннабель замялась. Прикусила на секунду губу, отвела глаза.

— Возможно.

И только тогда он поднял на неё взгляд, только тогда позволил себе легкую ухмылку. В которой читалось, конечно, раздражающее её довольство.

— Ты хотела бы попробовать прямо сейчас?

— Нет… нет, может быть, на днях. Точно не сейчас.

Ей нужно время. Настроиться на мысль об очередном предательстве той себя, которой она была последние годы человеческой жизни, умерить злость на свою слабость духа… попривыкнуть к тому, что она действительно намеревалась принять это. Эти силы. Дар, который Демиан ей навязал насильно. Спустя так много времени…

Демиан только кивнул, и Аннабель уже было хотела наконец отойти, но остановилась повторно.

Нельзя не спросить.

Её гложет это давно. Подобрать бы ещё как-то слова…

— Мне всегда было любопытно… — старается она их выразить. — Демон способен управлять предметами только теми, что находятся в поле зрения, или это не играет роли?

Нет муки страшнее, чем этот его классический внимательный взгляд, в котором не сразу и не сильно явственно, но всё же проступила насмешка.

— Анна. Ты должна сознавать, что даже если тебе удастся вскрыть изнутри замок, я всё равно верну тебя обратно.

В мыслях вильнуло опасение, что он прочел её мысли, но Аннабель вовремя опомнилась и качнула головой. Пускай меж снами и реальностью она теряться не стала, но порой всё же невольно путалась, неспособная избавиться от ощущения, будто Демиан может читать её разум всегда.

Конечно, он попросту догадался, как делал всегда. Аннабель стала слишком часто забывать и списывать со счетов эту обыкновенную проницательность древнего создания.

Демиан по итогу только вернулся к своим пометкам, и она уже предположила, что разговор окончен, однако напоследок он добавил:

— Не забегай настолько вперед. Использование сил — не столь простое искусство, как может казаться на первый взгляд.

Аннабель это понимала. Но пусть. Пусть обучение займет хоть десяток лет… она ведь по-прежнему будет здесь. Томиться в своем заточении, и если к тому моменту она сумеет овладеть силами, ей прежде неведомыми, чтобы освободиться, она готова ждать и готова учиться.

Думать о той простой истине, что Демиан действительно может всего-навсего вернуть её обратно, даже если откроется дверь, и запереть её как угодно ещё, ей крайне не хотелось.

Ведь тогда теряют всякий смысл и все те её давние попытки отыскать проклятый ключ. А ничто больше не ощущается на языке столь же горько, как бессмыслие всяких стараний.

***

На её взгляд, обучение такому диковинному ремеслу, как демоническое колдовство, следует уже оставить до последующей записи. Одно из подобных «занятий» заслуживает особого внимания, уж никак не записывании в краткости и сжатости.

Эта запись и так сумбурна чрезмерно — Аннабель попросту не знает, как можно из всех этих лет, посвященных знаниям, вычленять важнейшее, всё казалось важным, — и пускай все эти дневники все равно никто не прочтет, ей хотелось бы соблюдать какую-никакую структуру, представляя зачем-то, будто бы пишет книгу.

А потому — колдовство и некоторые значимые пятничные сны она оставит для последующих записей, здесь же запишет только ещё один.

Важный весьма. Не имеющий никакой культурной ценности, но заставивший её мертвое сердце в очередной раз трепетать. Сжаться и протяжно ныть.

Ирландские утесы Мохер во время шторма.

На небе висят грузные тучи, а Аннабель — на самом краю утеса, затянутой зеленью колышущейся от ветра травы, что от непогоды кажется совсем темной.

Внизу, на большой высоте, разбиваются о скалы бушующие волны.

— Здесь одинаково красиво в любую погоду, — заявляет Демиан. — Но когда природа беснуется… это всегда придает месту особый шарм.

Представляется невольно, каково здесь было бы наяву — как остервенелый холод забирается под одежды, как пахнет грозою и морской солью… трава тихо шуршит от ветра и их шагов, пока они прохаживаются вдоль скальной гряды.

Пока Аннабель любуется шквалистым видом, Демиан рассказывает ей кельтские легенды — о друидах, рыцарях и духах… и пускай слушать его твердый, приятный слуху голос, завлекающий в старинные сказания, пристало бы слушать с предельной внимательностью, Аннабель то и дело отвлекается, посматривает невольно на это бушующее далекое море. Которое всегда для неё недостижимо.

Верно, она путешествовала из Лондона в Виши, пересекала Ла-Манш… но не было в этом особого духа авантюризма. Это все равно было впечатляюще для четырнадцатилетней, не видавшей мира девочки, однако же с бескрайностью Атлантического океана, что сейчас предстает перед её восхищенным взором, это не сравнится.

Демиан останавливает свой рассказ, улавливая её отсутствие вовлеченности, и слышится теперь только плеск буйных волн, взбивающихся у подножья утеса.

— Хотела бы оказаться сейчас там? — спрашивает он неожиданно. — Посреди океана.

Её взгляд всё ещё прикован к горизонту.

Ветер продолжает трепать волосы и подолы платья, что развиваются подобно черному знамени полумрака. Даже нет желания размыкать уст, отвечать: Аннабель не знает, не представляет, как это могло бы быть…

Бесформенных дум хватает, чтобы Демиан вновь проделал метаморфозы над сном.

Всё закручивается круговоротом темных пятен на несколько долгих секунд, и когда морок расступается, нет больше никакого ветра, никакого шелестящего ковра травы под ногами. Вместо него — деревянные доски. Корабля.

После целого шторма воцарившийся штиль звенит в сознании неестественной тишиной. И гладь моря идеальна в своей тоскливой безмятежности.

В памяти оживают все прочитанные когда-либо истории. О путешествиях, об опасностях, которые таит в себе океан…

Меж её ребер что-то зажигается, не с первого раза — как если бы чиркали спичкой, и вышло не сразу — но воспламеняется всё же приятным теплом. Аннабель хочется пересечь всю палубу и броситься к краю, как ребенок, свеситься на половину и вглядываться в морскую пучину.

Вместо этого она оборачивается, смотрит на Демиана. Который ловит её взгляд и хмыкает, слегка приподнимая краешек губ, но это не похоже на привычную издевательскую ухмылку — скорее на одобрение.

Аннабель всё же идет на поводу у любознательного ребенка, запертого внутри неё, идет, куда намеревалась.

Ограждение не везде одной высоты, и она подходит именно к тому месту, где можно положить локоть на деревянный бортик и опустить на свою же руку голову, рассматривая воду, что кажется почти черной в ночи. Спокойная, всё равно слегка пенится, сталкиваясь с бортом, рассекающим это бескрайнее полотно.

Что бы Демиан ни показывал ей за эти годы, какие бы природные просторы ни окружали её во снах, только океан ощущается истинной свободой. Неважно, что только в грезах.

Какое-то время она пребывает в этой тишине, чтобы хотя бы немного залечивает язвы в груди. Аннабель даже не знает, по-прежнему ли где-то позади Демиан — не слышит его сердца. Никогда во снах. Как будто он позволяет ей наконец отдохнуть от этого вечного звука, от монотонного фона, что утомляет наяву.

Аннабель тем временем разглядывает не только водные просторы, но и небесные — удивительно чистую ночь, которую в Лондоне почти не встретишь, однако во снах Демиан часто баловал её именно таким небосводом. В котором видно каждое созвездие. И особенно — луну, что размытым штрихом отражается в чернильной глади моря.

— Почему ты так очарована ею? — нарушает Демиан всё же этот покой.

Ей трудно найтись с ответом.

Аннабель выпрямляется, но не поворачивает к нему голову, всё так же смотрит только вдаль, на линию, где океан смыкается с небом.

Исповедуется, но будто не Демиану вовсе. Себе и морю:

— Должно быть, в детстве — том, что я помню, — это было единственной отдушиной. Смотреть на небо и воображать, что на эту же луну глядели великие писатели, ученые. Что полмира может в этот же миг поднять голову и увидеть то же, что вижу я.

Для той, кто была вечно скованна ограничениями, это было поистине важно.

Но не менее важно и иное. Что вокруг луны всегда царил некоторый мистический флер. Сколько легенд ей посвящено, сколько мифов и необъяснимых историй… через неё будто можно было наконец соприкоснуться с потусторонним, с тем, что так жаждало её юное сердце. Знала бы она, в каком излишестве этого потустороннего появится у неё в восемнадцать лет…

— Но это если рационализировать, — вздыхает Аннабель, не желая вдаваться в подробности своих детских и юношеских чаяний. Качает головой, сама не ведая, как объяснить: — Когда я смотрю на неё, в голове никаких мыслей и никакого объяснения. Я просто любуюсь. По правде, порой я смотрю на неё и думаю, что луна — прекраснейшее творение вселенной.

Последнее признание кажется совсем уж детским, мечтательно-наивным безмерно. Как будто Демиану это могло быть интересно. Как будто это вовсе имеет хоть какое-то значение.

Аннабель немного робеет, словно в её исповеди о луне было нечто постыдное, и опускает глаза, уже и не надеясь услышать никакой ответ, да и не знала, хочет ли того вовсе.

И всё-таки слышит.

— В таком случае, mea luna… <span class="footnote" id="fn_32728933_3"></span>

В первое мгновение Аннабель и не понимает, что это не просто вплетенное в речь слово, не просто незначительная фраза.

Обращение.

Во второе ей кажется, что она ослышалась, но, когда она прокручивает это ласкающее слух латинское сочетание, сердце сжимается постыдным трепетом.

Аннабель переводит недоумевающий взгляд на Демиана, что совершенно невозмутимо продолжает, будто сказал нечто обыденное, вроде его привычного ma cherie, и спрашивает, сбивает с толку, не дает ей времени одуматься:

— Почему бы не жить хотя бы ради неё? — ей снова нужен миг, чтобы вникнуть и понять, о чем теперь речь. — Ты упоминала не раз, что мир уже будет совсем другим, но небосвод останется тем же. Та же луна и те же звезды. Моря, горы, леса… истинно необыкновенные творения природы останутся неизменны.

Демиан говорит об этом так просто.

Конечно, быть может, с высоты его вечности действительно имеет настоящее значение только то, что неизменно, подобно ему, но у всего есть обратная сторона.

Аннабель может жить в горах или лесах, пуститься в отшельничество вдали от этого изменившегося мирка, в котором ей места не будет, однако в чем смысл такой жизни? Без близких, без любви и с червоточиной в грудной клетке.

Скорбь по родным за эти годы, верно, уже не такая режущая, притупилась, но это не меняет того, что у Аннабель ничего не останется, когда она вернется в мир.

Боже, да прошло ведь уже больше десяти лет!

Ей поверить трудно.

Её родители уже вполне могли отгоревать своё. Начать её забывать. У них есть Джерри, что стал уже юношей, и он вполне мог стать заслуженно центром их вселенной.

Быть может, у них и вовсе уже появился ещё один ребенок.

Аннабель неведомо. Аннабель в их жизни больше нет и никогда не будет, путь домой для неё закрыт.

— Мне оставить тебя? — уточняет Демиан, видя, в какое зыбучее русло уводят её меланхоличные мысли.

Нет.

Нет, нет, Аннабель не вынесет. Ей точно не стоит оставаться одной. Кем бы Демиан ни был… а кем он был? Кто он для неё?

Похититель и палач её души, но вместе с тем — наиболее близкий ей теперь человек.

Практически треть её жизни проведена с ним. Больше, чем с младшим братом, в два раза, и даже больше, чем с матерью или отцом, ведь значительную часть своего детства она проводила с нянями и учителями, и если попытаться насобирать, соскрести воедино все моменты, проведенные с родителями… десяти лет не наберется. Чего не сказать о Демиане, что целиком заполонил её существование.

Нет человека, что знал бы её лучше, чем он. Никого, кто самовольно пробрался бы так глубоко в её душу и разум, кто видел бы так прозрачно все её грехи и чувства.

Ей находиться и разделять с ним свое безмолвное отчаяние проще в разы, чем наедине с собой.

Лучше бы уже просто не вспоминала о родных, не трогать незаживших ран, не выныривать из этого праздного времяпровождения за науками и языками… но как можно просто забыть? Делать вид, будто её родители и её брат, некогда самые важные люди в её жизни, не похоронены безвозвратно в прошлом. Делать вид, будто её сердце вовсе не наполняла никогда любовь к близким, та любовь, что теперь кислотой разъедает её изнутри.

Её руки вцепляются в древесину бортика, но оно ведь ненастоящее, Аннабель не чувствует текстуры. Хотела бы отрезвить себя болью заноз, однако же ничего. Боль только внутри, грызет и дерет осознанием того, как далека она уже стала от прежней жизни и своей семьи.

— Анна.

Ладонь ложится ей на щеку, вынуждая повернуть к нему голову.

А она только смотрит на него потерянно, разбито, не может ничего сказать, даже мысли никакие не обретают форму.

Только проснувшаяся после многих лет горечь, льющаяся в ней рекой вместо крови.

Демиан тоже не рушит мгновение царящей тишины, лишь смотрит на её печаль, и кажется на одно мимолетное мгновение, будто та находит отражение в его собственных глазах.

Это не может быть истинной печалью. Тот выясненный однажды факт, что давным-давно, в его комнате, его злость была искусственной, нисколько не рушил в ней уверенности в его словах: он вполне убил бы своими руками её близких, если бы потребовалось.

Ему её не жаль нисколько, это очевидно. Но и удовольствия её страдания ему тоже не приносят, никакого садистского наслаждения от вида её мучений.

Хочется сказать ему всё же уйти, но она понимает, что разломится окончательно, стоит остаться одной, даже если он по-прежнему будет в её сознании, целиком контролируя море вокруг, тихое и спокойное, но в глубине кричащее её одиночеством.

Ей нужно видеть. Ей нужно касаться. Чувствовать, что некто рядом. Непонятная и съедающая её изнутри потребность…

Демиан мягко касается её щеки второй рукой, заключая таким образом её лицо в ладони и вынуждая повернуться к нему, чуть приблизившись. Пальцем медленно и нежно проводит по коже скулы. Бережно, как будто обращался с самым ломким материалом на свете, крошащимся от любого неосторожного движения.

Аннабель вся — ломкость. Рана. Открытая, всегда саднящая.

И стоит Демиану ласково коснуться губами её лба, даря ей то, в чем она бездумно нуждалась, сердце в груди начинает кровоточить ещё больше.

Как когда он там, у дверей, за которыми бились человеческие сердца, оставил невесомый поцелуй на её волосах, чтобы успокоить её, но теперь — иначе, Аннабель это не объяснит, но ощущается иначе и на этот раз ей это по-настоящему необходимо. Эта нежность. Бережность и забота от рук убийцы.

Всё, что у неё есть, чтобы не переломиться в бесчисленный раз.

Ненавидеть бы его…

Господи, как же ей хочется, как же нужно его ненавидеть! Нужно, важно, до боли в груди, до неистового пламени под ребрами. Ненавидеть с тем же пылом, что в первые месяцы заточения.

Но трудно ненавидеть того, кто единственный может её утешить, даже если он и есть единственная причина всех её бед. Единственный, с кем она столько лет может говорить, кого видеть наяву и кого касаться. Демиан всего её лишил и стал всем, и ей бы гореть от этого яростью к нему, но что ему от её злости?.. Ему безразлично. Всегда он в выигрыше, только это для него должно иметь значение.

Демиан думает о чем-то, растягивая это мгновение близости его губ к её лбу, и она чувствует кожей его едва уловимое размеренное дыхание, и рассыпались бы от этого мурашки… будь она наяву. Где каждое его прикосновение обжигает и клеймит. Но это сновидение, всё здесь не так, всё приглушено, как будто укрыто плотной тканью, скрадывающей остроту любых ощущений.

Аннабель чуть поднимает голову, желая заглянуть ему в глаза, и оттого усугубляет эту близость, но не отстраняется. По-прежнему заключенная в нежную ловушку этих жестоких рук, держащих её лицо одновременно так обыденно-уверенно и так осторожно, как держат до ужаса хрупкое произведение искусство…

Ей пора бы перестать искать спасение от душевной боли в ещё большем саморазрушении, но в этот миг, глядя в глубину бордовых глаз, она чувствует вновь настырный зов той бездны. Нестерпимое искушение податься вперед, сократить последние дюймы.

Ходит по краю, в мыслях колеблется, не решается шагнуть в непроглядную необратимость.

Демиан решает за неё. Проводит рукой по её волосам, заботливо убирая пряди от лица.

Тихим голосом, которым обычно говорят, когда страшатся разрушить момент, но он сам и рушит:

— В яви уже смеркается. Пора просыпаться.

Аннабель поджимает губы. Кивает, опускает голову, бесшумно вбирая в легкие воздух, будто действительно в нем нуждается.

В груди всё ещё ноет, как будто голодные внутренние бесы, что дерут её уже столько лет, царапают по ребрам когтями, не получив желаемого.

Демиан отступает, делает расслабленный шаг назад, и сон туманится. Сперва черная дымка проглатывает его властителя, а за ним рушатся и выстроенные им декорации, обращаются в дымчатые клубы, смазанные пятна.

Аннабель знает, что тоже сейчас воспрянет ото сна, знает, что тотчас же проснется следом.

Но каждый раз перед пробуждением остается это краткое мгновение, когда она всё же оказывается одна в кромешной черноте своего сознания.

Мгновение, которого хватает, чтобы, оставшись наедине с собой, попытаться вдуматься.

Попытаться понять, с каких пор её не повергает в такой сокрушительный ужас это желание — пусть мимолетное, едва уловимое — поцеловать-вновь-своего-мучителя.

Всё так же. Чтобы изранить себя, чтобы погубить и заткнуть неугомонную в своих печалях душу.

Ни единого в голове ответа, даже подобия на ответ, когда был запущен этот механизм и почему когда-то он ржаво лязгает громче, как в упущенный сейчас миг. Громче и требовательнее.

Только упование на то, чтобы это наваждение пропало бесследно, когда она очнется. Чтобы исчезли об этом все мысли и крупицы безрассудства… однако давно уже пора смириться с тем, что любые её чаяния всегда обречены.