Запись шестнадцатая (1/2)

Я уже заведомо могу представить, каким же разношерстным и фантастически-абсурдным выйдет повествование на последующих десятках страниц… Однако каким ещё могло бы быть целое путешествие по свету через грезы подсознания?

___________________</p>

Аннабель крупно вздрогнула. Судорожным вздохом попыталась наполнить легкие, но воздух застрял где-то в горле, царапая его, подобно всхлипу.

Кошмар.

Всего лишь ещё один кошмар, не первый и не последний, один из тысячи или миллиона за все годы. Не более. Ей бы свыкнуться уже давным-давно.

А у неё душа в клочья. И трясло, и кричать хотелось, но Аннабель стиснула зубы до ноющей боли в скулах.

Размытый слезами взгляд выцепил в темноте её же дрожащие руки. Бледные. Чистые, в отличие от тех, что были во сне — те перепачканы густо в крови, так сильно, что ни дюйма чистой кожи не проглядывалось на ладонях.

Будь же проклята её впечатлительность. Это уже невозможно. Невозможно.

Первый подобный сон был предсказуем: тем же днем, что нагрянули незваные гости, ей приснились безликие тела офицеров, распотрошенные и обескровленные.

Это она снесла относительно стойко.

Но минула уже неделя. А кошмары всё хуже.

В этот раз — не офицеры. Бездыханные тела оставшихся в далеком прошлом людей. Родителей. Малыша Джерри, который уже давным-давно и не малыш совсем. Которому должно было уже исполниться тринадцать, пока она прозябает под землей.

Все в крови, все изуродованы её ненасытностью. Свирепостью чудовища, запертого внутри неё и сквозь переломленные кости находящего выход, стоит ей услышать барабанный бой человеческих сердец.

Аннабель старалась заснуть обратно, но стоило закрыть глаза, как всплывали тут же кровавыми пятнами образы. Лица родителей уже становились размыты — человеческая жизнь мутнела, вытеснялась куда более яркими днями демонического бытия. Но она чувствовала, что это они. Понимала, кого против своей же воли в кошмарах раздирает клыками.

Дрожь не унималась.

Даже подняться, выйти из комнаты и попробовать отвлечься сил не было, никаких, — постель будто заковала её в свою ловушку. Держала путами больных фантазий, которые не вырвать из головы даже клещами.

Аннабель сжалась, свернулась клубком, мечтая сделаться меньше, исчезнуть, мечтая, чтобы всё уже прекратилось, а изнутри всё драло и скребло безбожно, заливалась вся душа кровью близких, сырела и исходилась язвами.

Нужно попытаться. Зажмуриться, заснуть, справиться самой…

Ещё один всхлип, но сдержанный ею, не прозвучавший, полоснувший только по легким. Нет.

Не справится.

Не выдержала — сдалась:

— Демиан.

Шепотом, на сорванном выдохе. Как живьем отрезать от себя кусок души.

Никакого стержня в ней уже не осталось, если тот когда-либо у неё вовсе был.

Когда ничего, кроме тишины, не последовало, Аннабель посетила лежащая на поверхности мысль, что он может и не прийти. Ему семь сотен лет, он не обязан являться по каждому зову своей разбитой вдребезги пленницы.

Аннабель поморщилась от отвращения к себе. Холодные слезы сохли на щеках, а она не могла даже поднять руку, чтобы их утереть. Веки от них слипались, а под этими тяжелыми веками — картины хуже любой пытки. Причина не держать их закрытыми вовсе.

Но глаза она разлепила только когда выловила знакомый звук. Всегда ненавистный, но в этот раз действующий, как необъяснимо успокоительное средство.

Биение его сердца.

Демиан сел на край её постели. Явился бесшумно из густой темноты, будто тень.

Её личный Дьявол, который не оставит её одну.

Утонченная бледная рука коснулась её лица, ласково вытирая слезы, как всегда прежде. Аннабель не воспротивилась, напротив, ощутила, как хотя на жалкую крупицу ей становится легче, и у неё не было сил укорять себя ещё и за это.

— Что тебе показать?

Голос тихий, как всегда бархатный. Убаюкивающий, как будто с нею через него говорила сама Ночь.

Аннабель думала долго, стараясь хотя бы этими раздумьями вытеснить из головы отрывки недавнего кошмара. Демиан терпеливо ждал, смотря на неё спокойно и немного покровительственно, как смотрят на безутешное дитя.

Наверное, ей просто хотелось сбежать как можно дальше. От подвала. От родной Англии, кишащей демонами.

Куда-нибудь на край света.

— Можно… северное сияние?

И вправду, как ребенок, что, перепугавшись кошмаров, просил сказку, прячущую от глупых детских страхов. Укрывающую от всех бед и невыносимых истин.

— Конечно. Засыпай.

Аннабель прикрыла глаза, надеясь забыться сном как можно скорее, но тело её было своенравно. Какой-никакой покой пришлось ждать долго, пока её истощенный тревогами разум постепенно убаюкивался привычной монотонностью звуков — тиканьем часов и двумя демоническими сердцами.

А до тех пор Демиан тихо сидел рядом с нею, терпеливо ожидая.

Аннабель, пожалуй, никогда не была так далеко за границей своего камерного мирка, в котором была заперта большую часть своей жизни. Франция — предел возможностей любого её путешествия.

Но здесь чувствуется, что это самый край.

Снег под туфлями, ярко контрастирующий с чернильным подолом платья — первое, что бросается в глаза. Затем уже Аннабель оглядывается, чтобы увидеть больше, в полной мере окинуть взглядом всё это великолепие.

Вдалеке — высокие горы, разрезающие небосвод углами, укрытыми снежными шапками. Неподалеку разместилось целое озеро, в ночи практически черное, поблескивающее огнями отражающихся небесных светил. Ломаная линия елей, вычеканным строем верхушек тянущаяся всё туда же, к небу…

В котором переливается разными оттенками изумрудное зарево.

— Господи… — срывается у неё восхищенным вздохом, пока глаза бегают по полыхающему неестественными цветами небесному полотну, усеянному мерцающими крапинками звезд.

Зачастую сновидения, конечно, выглядят фантастическими, неправдоподобными, и такому небу впору быть в иллюзиях подсознания… но неужели такое происходит и наяву? Неужели где-то в мире небо само по себе полыхает зеленым? Или Демиан приукрасил нарочно…

— Нисколько, — звучит сзади его голос, но Аннабель, приклеенная к небу взглядом намертво, не поворачивается. — Природа удивительна сама по себе, её незачем приукрашивать. Более того, в жизни эта картина ещё ярче. В сновидении невозможно передать всю её красоту.

Здесь и вправду, как во всяких снах, всё немного будто бы размыто, не видны детали, что должны быть как на ладони у демона с нечеловеческим зрением.

Как нарисованная общими штрихами картина, совсем немного мутноватая.

Но и без того. Даже пусть показана лишь основная суть. Невероятно.

Аннабель проходит чуть в сторону и, оправив пышную юбку платья, садится на поваленный, уже наполовину вросший в снег и землю ствол дерева. Демиан размещается рядом, но она на него так и не смотрит — взгляд не отводит от неописуемой красоты.

Всё силится понять, как такое возможно.

Демиан, верно, рассказывал ей уже о полярном сиянии… Aurora Borealis. Упоминалось ещё в исторических хрониках Древнего Китая, за тысячи лет до нашей эры… а первое изображение так и вовсе запечатлено на скалах кроманьонцами более тридцати тысяч лет назад. Демиан рассказывал о том, как оно породило мифологических существ, уже стертых из мироздания из-за последующего неверия, о том, как повлияло на ход религии и истории на ранних их этапах. Аннабель отчетливо помнила ту их беседу, хотя была она около семи лет назад.

Но всё это — в контексте культурном. Не научном.

— Я могу объяснить, — предлагает Демиан, тревожа мгновение безмятежности. — Но это несколько разрушит эффект волшебства.

— В моих днях без того сполна необъяснимого, — вздыхает Аннабель, не скрывая в этом вздохе уныния. — Было бы здорово понимать хотя бы что-то.

Точным наукам, не считая простейшей арифметики, всерьёз Аннабель никогда не обучали. Женский мозг ведь, по словам многих ученых, примитивнее мужского и к подобного рода учениям не приспособлен. Тем более, изучение наук скверно влияет и на сердце девушки, на её способности к продолжению рода и неминуемо способствует разладу в семье, ведь негоже нежным созданиям засорять себе голову учеными вещами, вместо которых до́лжно посвятить время любому иному женскому ремеслу.

Её с самого детства окружали наставления, что её тяга к науке, порожденная любопытством, эгоистична и низменна.

Аннабель-ребенок искренне не понимала, в чем существенное различие меж науками гуманитарными, которые в определенной мере ей дозволительны, и точными, однако Аннабель-подростку было проще всего-навсего с этим смириться.

Прекрасно понимая всё это, зная про её тотальную неосведомленность, Демиан начинает с самых азов. Начинает с понятия атома, введенного только несколькими десятилетиями ранее, но рассматриваемого ещё античными философами. Рассказывает и о тех далеких учениях, и о первостепенных основах современных физики и химии, понемногу всё сводя к главной теме.

Крайне удачным, пусть и по-прежнему неприятным, можно найти факт, что беседа эта состоялась в её сознании, и Демиан буквально может прочитывать, что ей известно, а что нет, обходя уже понятное. К счастью, ей были уже знакомы простейшие основы астрономии — постыдно было бы не знать в девятнадцатом веке хотя бы наименования небесных тел, — а потому он вполне скоро переходит к более сложным темам, разъясняя нюансы, касающиеся магнитных полей, полюсов и выбрасываемых солнцем частиц.

Аннабель внимательно слушает, продолжая параллельно любоваться переливами красок на небе — изумрудный плавно сменяется красным, затем синим, перетекает в фиолетовый…

И всё это — на фоне бесконечных космических просторов, где целые гигантские светила видятся лишь маленькими точками, вшитыми в черное полотно.

Её искренне изумляет, ужасает и вместе с тем восхищает, как же необъятен этот мир. Как мало он познан, как много направлений для исследований.

В особенности — ею. Несведущей ни в чем.

— Ты же знаешь… — различая её тоску, начинает Демиан, но Аннабель осмеливается оборвать:

— Что ты можешь меня всему научить. Я помню.

Но не знает, хочет ли этого.

— То, что я рассказал тебе — лишь малый процент, — продолжает он её искушать. Нагло, не скрывая. — Мы без того уже понемногу брали историю и литературу. Почему бы их не структурировать? Почему бы не расширить перечень наук? Взять помимо них всё те же физику и химию… биологию, географию, социологию, углубить твои познания в математике и астрономии.

Аннабель нарочито на него не смотрит. Вздыхает, но свежести воздуха не чувствует — это всё не настоящая свобода. Не настоящий мир. Как декорации, расставленные искусно и правдоподобно, но это не отменяет их фальшивости.

— Ты должна понимать, что оставшиеся годы пролетят куда более незаметно, если ты будешь чем-нибудь увлечена.

Понимает. Конечно, Аннабель понимает.

Ей не понять скорее, почему же она так упрямится… но по какой-то причине ощущается, будто согласиться на его предложение равно очередному проигрышу. Унизительному и продолжающему крушить её принципы, смысла в которых будто уже и нет никакого, да и не было никогда.

Аннабель так сильно устала ему проигрывать… но ещё больше устала бороться.

Впереди ещё до безумия много времени в заточении. Позади лет восемь, и Аннабель не могла не вычленить прозрачнейшую закономерность, что наиболее тяжкими были первые годы, когда она отказывалась с ним говорить, когда сидела подолгу одна в комнате или кабинете, когда единственным её занятием была рукопись и мысленное самолинчевание. Последующие годы были не то чтобы секундным мгновением, нет, это было всё же громадным сроком, но минувшим так или иначе быстрее. Интереснее, во всяком случае.

— Я составлю расписание, — сообщает Демиан, легко прочитавший её суждения, вывод которых был прозрачнее, чем вода в том озере неподалеку.

И поднимается уже с бревна. Но:

— Демиан, — останавливает она его. Вынуждая повернуться, посмотреть на неё, и Аннабель выкрадывает несколько тягостных секунд, чтобы набраться духу произнести: — Твое предложение про сны всё ещё в силе?.. Ты можешь показывать мне что-нибудь, даже когда я не терзаюсь кошмарами?

Её речь слегка суетлива, почти постыдно встревоженная, и ответ на неё следует не сразу. Демиан как будто нарочно мучает её молчанием и обыкновенной нечитаемостью его лица.

Но наконец — в линии его губ прослеживается ухмылка.

Конечно, с чего бы ему не быть довольным… снова она у него идет на поводу. И она всё ещё зла на него, бесконечно зла из-за беспомощности своего положения, из-за того, как легко он манипулирует ею и приводит к нужным ему исходам. Да она зла на него даже всего-навсего из-за той сцены возле дверей, когда он специально вызвал в ней жажду, говоря ужасные слова, только чтобы подавить её волю.

Но до чего же несуразно злиться на него из-за обыкновенных проявлений его характера, притом, что она буквально в его плену. Уже который год. Если уж она как-то относительно свыклась с этим фактом…

— Предлагаю раз в неделю, — отвечает он всё же на её вопрос вслух. — Чтобы ты не слишком пристрастилась к грезам.

Чтобы не было так тяжело возвращаться в действительность. Это разумно.

На том бы сну закончиться, но тот не заканчивается. Исчезает только Демиан, растворяясь в этом сне дымкой и позволяя Аннабель побыть наедине с собой. Налюбоваться видами в одиночестве и попытаться вынести как-то мысль, что впереди ещё целых два десятилетия.

***

Таким образом, её заточение превратилось в какое-то безумное подобие частного учебного заведения.

В последние годы в некоторых университетах девушкам всё же дозволялось посещать лекции, но Аннабель на подобное даже не рассчитывала, её родители были старых нравов. Могла бы в юные годы обучаться в частной школе, но и тут предпочтение было отдано старым добрым учителям на дому. О полноценном углубленном образовании не могло быть и речи.

Но нечто ей подсказывало, что даже если бы её отправили в пансион, а после и в университет, там и то её знания не были бы столь полны, как от обучения в этом злосчастном подвале.

По тем давним беседам о литературе и культурах уже стоило догадаться об умении Демиана передавать знания, но всё же это были именно беседы, знания Аннабель получала хаотично, лишь о том, что к слову приходилось. Крайне отдаленно это по отсутствию структуры напоминало всё же занятия с гувернером в детстве, где, например, в одном проверочном тесте могли быть вопросы и о том, какая планета наименее удалена от солнца, и о том, какой стиль архитектуры главенствовал в прошлом веке.

Теперь же всё было разбито по темам и часам. Как лекции в академиях.

Аннабель даже вела конспекты, делала пометки, хотя её память запросто сохраняла любую сказанную им деталь. Записывались только если какие-нибудь фамилии и даты на всякий случай, даже пусть без того их легко запоминать, либо же разного рода формулы, когда часы проводились за математическими науками.

При этом изучение языков не приостановилось, только несколько сократилось по времени — лишь по три часа ежедневно, все другие академические часы проходили за лекциями. В новом распорядке дня оставалось и свободное время — чтобы она могла почитать, помузицировать или просто посидеть в своей комнате, отдыхая от общества Демиана.

Которое удивительно было ей не в тягость. Воспринимая его только лишь как интересного собеседника и преподавателя, уживаться с ним куда проще, это она уже давно поняла. Любые издевки сведены к минимуму, он нисколько над нею не потешался и не демонстрировал превосходства его положения над её. Всего лишь учил. А лектор из него великолепный, как бы тошно ни было это признавать в миллионный раз.

Но куда большего внимания заслуживает, пожалуй, не учебная часть её существования. Совсем иная.

То, что происходило каждую пятницу. Путешествие по миру в границах её же сознания.

Спустя целую рабочую неделю, посвященную азам естественных наук, в пятничном сновидении её ждало нечто, совсем выбивающееся из привычного ей уклада жизни и совсем никак пройденных занятий не касающееся.

Демиан решил, стало быть, что раз уж начали с северного сияния, можно и продолжить изучать места, которые для чопорной девушки были невообразимой экзотикой. Хотя ей на краю света очутиться и увидеть наяву северное сияние и то было бы осуществимее, чем здесь.

В песчаной пустоши, раскинувшейся на многие мили по разные стороны. В государстве, находящемся на таком далеком по своей культуре континенте.

Право, уж Египетский хедиват ей бы точно не дозволили посетить.

Пусть это никогда напрямую не обсуждалось, но в её семье, как и во всем аристократическом кругу, бессловесным напряжением висело всегда крайне предвзятое отношение к не-европейцам. Тем более к жителям Африки.

Но вот она здесь. Не наяву, однако всё же видит. Как возвышается пред ней непомерной величины строение.

Аннабель кажется самой себе совсем крохотной, глядя на эту ступенчатую конструкцию, острым углом вспарывающую темное облачное небо, соединяя его таким образом с бескрайним морем песка.

Демиан, верно, упоминал, что археология входит в перечень интересующих его наук — проще было бы сказать, что не входит… но всё же этот выбор становится для неё большой неожиданностью.

— Ты выражала некоторый интерес к древнеегипетской мифологии, когда я рассказывал тебе о чудесах света, — объясняет он, возникший позади.

Аннабель вновь не оборачивается, прямо как неделю назад на краю света. Не может наглядеться на это диковинное строение, старается вобрать в память каждую деталь, каждый внушительный камень, оттеняемый тихой ночью, что освещалась только луной.

Уточняет:

— Пирамида Хеопса?

— Не совсем. Снаружи — она, но внутри образ, собранный из многих достояний местной культуры. Чтобы за один сон ты сумела увидеть как можно больше древнейших литературных трудов.

Литературных трудов. Тексты пирамид, которые он затрагивал в беседе… и Демиан воздвиг всё это в её разуме. Всё прежде упомянутое. Запросто.

Медлить уже не хватает терпения, и Аннабель идет наконец в сторону пирамиды. В сравнении с замкнутостью подвала, пусть роскошно-просторного, эти просторы кажутся необъятными. Мили открытого песчаного пространства вокруг, а впереди — творение высотой несколько сотен футов… Аннабель чувствует себя просто песчинкой, преодолевая человеческим шагом это бесконечное расстояние.

После того, как она, придерживая подол юбок, миновала наконец ярды песка и немало выветренных ступеней, входить она всё же не спешит. Проводит бледными пальцами по одному из камней, которому до́лжно быть шероховатым, но, конечно. Это не явь.

Аннабель скорее дорисовывает у себя в воображении эту шероховатость, чем чувствует на самом деле.

Но её восхищения это не умаляет. Даже цемента меж камнями никакого… попросту массивные плиты, идеально друг к другу прилаженные, хотя все они разных размеров и форм. Каким образом оно держится?

— Я говорил тебе — мир умеет удивлять.

В самом деле. И до чего же комично, что её — воплощение необъяснимых сил, столь сильно удивляют созданные людьми сооружения…

Аннабель переводит взгляд на проход, своей густой темнотой манящий куда-то вглубь. Густой без преувеличения — она не может ничего разглядеть, абсолютно.

Попросту непроницаемая стена тьмы.

Казалось бы, чего ей, созданию ночи, бояться, тем более уж в простом сновидении… но всё равно боязно. Шагнуть в неизвестность.

Почему Демиан, раз уж контролирует этот сон от и до, не мог бы прибавить любым образом освещения?

К чему эта мистическая тьма?

— Без неё не та атмосфера, — непринужденно отвечает он и с той же непосредственностью, проходя мимо неё внутрь, берет Аннабель за руку, увлекая за собой.

Так, будто не впервые уже, будто взять её ладонь в свою — привычное дело.

Бескомпромиссно. Не спрашивая.

Аннабель настолько растеряна, что даже воспротивиться духу не хватает, так и бредет вслед за ним, руки не отпуская.

Точно стоит отпуститься, и этот мрак вокруг её поглотит. Очертания стен вокруг едва-едва различимы, как если бы съедали любой свет, и Аннабель, привыкшей к преимуществам своего чуткого зрения, это настолько в дикость, что она чувствует себя ещё более беззащитной, чем прежде. В разы.

— Занятный факт… — невзначай начинает он, и Аннабель уже заведомо не ждет ничего хорошего. — Любой человек, что осмеливался провести здесь хотя бы ночь в одиночестве, лишался рассудка.

И вправду. ”Занятно”.

Его голос в этих стенах кажется ещё более глубоким, проникающим и селившимся холодом в костях. Аннабель не по себе, но она изо всех сил утрамбовывает, вбивает мысленно в подкорку мозга утешение — это сон. Это всего лишь сон.

А тьма в этих древних стенах будто живая. Давящая. Пляшущая недобрыми плотными тенями вокруг непрошеных гостей. Аннабель сама не замечает, как в глупой бездумной тревоге сжимает руку Демиана крепче, держась чуть позади него, будто прячась от всего, что могло бы явить себя в этом жутком обиталище тайн.

— Говард Вайс… Бонапарт… — перечисляет Демиан без особого интереса всех помешавшихся. Вспоминая последнего, усмехается. Озвучивает дословно цитату: — «Чрево пирамиды Хуфу растворяет в божественности Вселенной. Сутки, проведенные там, раскрыли мне мое земное и посмертное предназначение»… бедолага настолько преисполнился увиденным, что после этого, к слову, и вознамерился пойти завоевывать мир.

Его привычная спокойная насмешливость так странно звучит в этой мрачной священной обители… Демиан забавляется, а у Аннабель кровь в жилах стынет.

Не могла представить, чтобы нечто способно было в ней поднять столько эмоций, так взбудоражить, но Аннабель едва не потряхивает от всей этой прогулки по глубинам гигантского строения. При каждом повороте, который она даже не сразу замечает во тьме, вся напрягается, ежится, будто в любой момент из-за угла могут явиться мифические чудища, прячущиеся в недрах, куда Демиан всё вел и вел её…

Это сон, — упрямо продолжает она себе напоминать. Всего лишь сон.

И всё равно она, стоит услышать какой-то скребущий звук, хватается тревожно за его локоть второй рукой, держась за него таким образом обеими. Стыдится своей реакции, но старается об этом не думать, а вместо этого вслушивается в глубины стен: напоминает шорох ползающих меж камнями жуков.

— Чего ты опасаешься, позволь узнать? Всё под моим контролем.

— Того и опасаюсь, — бормочет она едва слышно, но всё держится за него, страшась отпустить, когда в очередной раз они поворачивают куда-то в сплошную темень лабиринта узких коридоров.

А гамма звуков всё нарастает. Жуки, басовое завывание гуляющего по пирамиде сквозняка, далекое змеиное шипение, трепыхание крыльев летучих мышей… картина столь детальная, яркая в своей кромешности, что Аннабель не выдерживает — останавливается, чтобы перевести дух. Неосознанно касается лбом плеча Демиана, как будто ища в нем утешение. Надеясь одолжить у него хотя бы крупицу этого спасительного хладнокровия.

Какой же трусихой она оказалась!

Это даже не настоящие пирамиды. Всего-навсего игры разума, устроенные чужой рукой.

— Аннабель, я пугаю тебя не чтобы поглумиться, — уточняет он, быть может, полагая, что она обвиняет его. — Лишь чтобы у тебя сложилась наиболее цельная картина. В действительности здесь стоит ровно такая же тьма, и наше зрение нисколько не помогает. По какой-то причине даже вампиры в некотором роде беспомощны перед величием этих мест.

Мысли о далекой действительности не слишком-то утешают её в этот конкретный миг.

Утешает иное — говоря это, по-прежнему держа её руку, Демиан ласково поглаживает пальцем кожу у её костяшек, как будто желая подарить спокойствие, в котором она нуждалась.

Аннабель вздыхает, не в полной мере ещё приходя в себя, но частично запасаясь силами и терпением пройти эту археологическую комнату ужасов до конца.

Должно быть, по всем невразумительным описанием выше может показаться, что ей в этом сне хотелось поскорее избавиться от всей этой жути, что она вновь только лишь безвольная заложница страха, что для неё всё это — пытка… Это не так.

Как бы ни сжимались её внутренности, как бы ни холодело в груди, ей было это необходимо. Встряска души любыми чувствами, пусть даже если это лед тревоги, ползущий вдоль сухожилий.

К тому же — вся эта гнетущая атмосфера восхищает. Конечно. Как может не восхищать?

А они ещё даже не увидели тех достояний искусства, что Демиан изначально планировал ей показать…

— Пройдемся ещё немного, и я добавлю света, — сообщает он, продолжая их путь, который теперь кажется немного легче от понимания, что вскоре эта тьма, несущая лишь неизвестность, озарится и явит свои сокровища письменности.

Блуждание по коридорам действительно завершается совсем скоро: проходит не так много времени, когда Демиан вновь останавливается. Отпускает её руку, и Аннабель старается не думать о том, что её оттого укалывает новой порцией тревоги.

Демиан проходит чуть вперед, пока она остается на месте, не зная, что ей делать.

И в тот же миг. Зажигаются разом масляные лампы у стен.

Контраст с кромешной тьмой столь резок, что на миг кажется, будто коридоры вспыхивают заревом целого пожара, но уже через пару мгновений чуткий взор привыкает к пламени на песчаного цвета стенах, освещающему пространство лишь до колеблющегося полумрака. Чтобы можно было разглядеть. Архитектурные элементы, названия которым она к своему стыду не знала. Диковинные статуи, выполненные со строгой симметрией и фронтальностью, угловатостью и геометричностью, такой непривычной для её взгляда.

Но её вниманием тотчас же овладевает иное.

Настенные писания.

Многочисленные символы, вычертанные на старинной каменной тверди.

Аннабель подходит ближе к одной из стен, зачарованно разглядывая простейшие рисунки, что в совокупности образуют немыслимую картину. Бесконечное множество строк…

Её пальцы касаются одного из символов, пусть она и понимает, что текстуру прочувствовать не сумеет. Всего лишь картинка, блеклые образы в глубине её сознания. Но как же хочется соприкоснуться с чем-то настолько недостижимым…

— Как это читать? — спрашивает она негромко. И следом, сама же предполагает значение одного из символов: — Похоже на жгут…

Демиан кивает.

— А этот? — интересуется он и указывает рукой на иероглиф в другой строке, что, в общем-то, походит на простую угловатую завитушку. Аннабель страшится сказать нелепость, но всё же произносит неуверенно:

— Я бы сказала, что это двор. Вот этот символ, рядом, похож на ноги и значит, стало быть, «идти». Квадрат в таком случае может означать «дом». Поэтому вот это всё-таки двор, полагаю.

Но Демиана, кажется, совсем не волнуют символы, что были на стене. Не сводит задумчивого взгляда с Аннабель, и её это смущает: неужто и впрямь сказала что-то не то…

— Как ты распознала, что читать строку следует справа налево?

— По тому, куда они «смотрят»… Было бы странно, читайся оно иначе.

Ей непонятно, что у него на уме, но её по-детски простой ответ вроде бы его вполне удовлетворяет, подтверждает какие-то его домыслы, ей пока неведомые.

Демиан как будто проверяет её. Не только сейчас — постоянно. Каждый день. Всё заточение — нескончаемая проверка её умственных способностей.

К счастью, сразу же после этого его краткий допрос подходит к концу. Сводится к обыкновенной лекции. Пока Аннабель бродит вдоль стен, продолжая разглядывать настоящее чудо античной словесности, Демиан ей рассказывает:

— Египетское иероглифическое письмо на самом деле крайне трудное для прочтения. У них сложна и грамматика, и лексика, даже многие египтологи пока не вполне справляются с переводами. Всё, что ты сейчас видишь — в полной мере ещё не переведено, догадаться можно лишь об общей сути. Только в начале прошлого десятилетия основательнее взялись за перевод этих текстов, но кто знает, управятся ли они с ними к моменту, как мы выйдем?

Это будто бы ненавязчивый намек, прожить после освобождения хотя бы сколько-нибудь времени. Чтобы узнать. Были ли раскрыты наконец изучаемые за время их заточения тайны… Аннабель старается эти суждения игнорировать. Ничто её намерение не пошатнет.

— Тот факт, что ты легко догадалась о значении некоторых иероглифов, надо полагать, только в очередной раз подтверждает твою склонность к интуитивному мышлению, — возвращается он неожиданно к далекой уже теме. — Мне догадываться о значении того или иного символа труднее, потому что я смотрю на него в отдельности. Ты смотришь на картину целиком, подсознательно выискиваешь связи, и твоя фантазия же тебе в этом только помогает. Вполне возможно, что в сфере египтологии ты бы весьма преуспела.

Аннабель поджимает губы в некоторой неловкости. Признается:

— Я бы не сказала, что меня сильно к ней влечет.

— Понимаю. Мне эта культура тоже не сильно близка. Но меня восхищают тайны, оставленные их цивилизацией. Их боги. Их отношение к смерти.

Последняя фраза в этом антураже звучит особенно зловеще, пускай тоном Демиан её никак и не выделяет. Здесь боле не темно так, как прежде, но свет всё равно колышется, бросает тени, что при должной фантазии… нет, даже думать не хочется.

Поэтому, когда Демиан направляется вновь к одному из коридоров, Аннабель поспешно следует за ним.

По его словам, в настоящих пирамидах передвигаться куда затруднительнее — множество узких проемов, забитых камнями проходов, лазов, куда можно пробраться разве что ползком… судя по всему, Демиан решил сжалиться над нею, потому что все пути, по которым они шли, были свободны и вполне удобны. Порой тоннели были узковаты, но это не сравнится с необходимостью проползать в отверстия меж камнями, чтобы пробраться в очередную шахту. Это, пожалуй, несколько воспрепятствовало бы достижению их главной цели — изучить как можно больше.

Поэтому — только коридоры и просторные камеры, служащие усыпальницами. В каждой из которых таится немалая порция исторических сокровищ: и статичные изваяния, и саркофаги, и настенные изображения…

Демиан неспешно идет вдоль них и рассказывает об основах иероглифического письма, не углубляется слишком сильно, однако делится своеобразием алфавита, используя всячески ту лингвистическую терминологию, что была Аннабель уже известна за годы изучения с ним языков: о фонограммах, детерминативах, логограммах…

Порой он останавливается внимательнее на каких-нибудь строках, спрашивает у Аннабель снова о том или ином символе, проверяя её, и у неё, конечно, далеко не всегда выходит угадать. Вряд ли это вовсе возможно даже гениальнейшим умам. Мышление древних людей слишком отличается от нынешнего, но оттого и интереснее пытаться разгадать неразгадываемое.

За спиной оказывается уже немало рассмотренных текстов, когда Демиан постепенно переходит от лингвистики к культурологии.

К тому, что интересовало её изначально.

Мифология. Громадный пантеон, насчитывающий сотни или тысячи богов, каждый ведающий своим аспектом бытия. Богов, которые были пусть сверхъестественны, но материальны, очеловечены, со своими потребностями и чувствами. Тоже страдали, тоже лгали, сопереживали и предавали…

— Есть поверье, что Сет был родоначальником египетских вампиров, — делится с ней Демиан около стены, где был запечатлен мрачный бог песчаных бурь. — Красные глаза, олицетворение злого начала… трудно с уверенностью утверждать, так ли это было на самом деле, но и отрицать это нет поводов тоже.

Такая непривычная размытость суждений. Иначе в мифологии и быть не может, и всё же… изумляет контраст всех тех подвальных лекций, особенно по точным наукам, где есть аксиомы, законы, подтвержденные неоднократно тезисы. А теперь — вот. Погружение в бездну неизвестности, туда, где ни в чем быть уверенным нельзя, где всё окружено этим непроглядным флером загадочности…

— Они действительно существовали? — закономерно интересуется Аннабель, разглядывая зооморфные изображения величественных созданий на стенах. — По твоей теории.

— Тому невозможно найти доказательств, но я склоняюсь к тому, что да. Ты сама видишь, верования их цивилизации имели огромнейшее значение и соответственно — силу. Которая вполне могла — или скорее должна была — создать и божеств, со временем исчезнувших.

— Но почему мифические создания вроде нас с утратой веры всего лишь преобразуются, а древние божества начисто исчезли?

— Я уже говорил тебе, верование в вампиров укреплено в природе. Можно считать, что генетически. Мы передаем друг другу это «проклятье», создаем себе подобных снова и снова, в то время как древняя вера создает божество как нечто исключительное. Богом невозможно стать, это невозможно как-либо передать. Вера его создает и упадок веры его уничтожает. Что интересно — на территориях, где вампиры появлялись путем не обращения через укус, а путем захоронения грешников, это явление тоже уже утратилось. Люди перестали верить и мертвецы попросту перестали восставать из могил.

Аннабель невольно задается вопросом, не значит ли всё это, что демоны имеют над богами даже некоторое… преимущество? Как бы величественны те ни были, их существование всецело зависело от веры. И стоило исчезнуть цивилизации, породившей всю эту сложную мифологическую систему, — исчезла следом и вся божественная мощь.

У демонов же лишь определенные нюансы и способности зависят от людских убеждений.

Что ж, не то чтобы это внушает ей какое-либо чувство собственного превосходства.

В сравнении с возрастом всех этих канувших божеств даже Демиан кажется всего лишь мальчишкой. А она уж тем более — одна сотая песчинки от всей бесконечности. Меньше даже.

Демиан тем временем продолжает лекцию, переходя от мифологическим циклов к одержимостью египетского общества смертью.

Повествуя о верованиях, в которых смерть — лишь перерождение. Переход к вечной жизни, к которой египтяне кропотливо готовятся всё своё земное существование. Не только материальными благами, но и заучиванием множества молитв и заговоров, чтобы, в Дуате<span class="footnote" id="fn_32728933_0"></span> пробираясь через опасные препятствия, душа благополучно добралась до места проведения суда Осириса — в Чертог двух Истин, — где взвешивается сердце усопшего, полное надежд. Где покойный должен обратиться к каждому из сорока двух богов, убеждая того, что не брал на душу тот или иной грех, зачитывая зазубренную при жизни молитву, звавшуюся «исповедью отрицания»… и если хотя бы одно его слово лживо, если сердце на чаше весов от тяжести обмана опускается ниже перышка богини истины Маат, грешная душа пожирается крокодилоголовой Амат<span class="footnote" id="fn_32728933_1"></span> и обрекается на вечное прозябание в небытие.

Аннабель замирает, задумываясь, что сталось бы с её сердцем.

Воображение рисует кровожадное чудовище с крокодильей пастью, проглатывающее её сердце. Утяжеленное грехом её детских деяний, её нынешней сутью…

Следующую свою мысль она остановить не успевает.

Подумав невольно, что сердцем Демиана эта пожирательница душ вовсе подавилась бы. Встало бы, твердокаменное, поперек львиного горла.

Демиан останавливается, и Аннабель проклинает саму себя за неспособность контролировать свои мысли, за то, что вовсе согласилась на всю эту авантюру со сновидениями, предоставляя ему абсолютный доступ ко всем её потаенным суждениям.

Краешек его губ приподнят, но никогда по нему не понять, каков это знак и чего ожидать далее.

Непринужденный шаг к ней.

Аннабель невольно опускает глаза, как будто против воли оробев.

Но его пальцы касаются её подбородка, поднимая голову. Сердечный ритм предательски сбивается, пока он изучает глазами её лицо, на своем всё так и держа эту невыносимую ухмылку.

— До чего же занимательны моменты, когда ты показываешь затаенный в тебе яд. — Всё в ней застывает: и сердце, и дыхание, не двигается, не сводя прямого взгляда с лица напротив неё. — Почему это такое редкое явление? Не стесняй хотя бы свои мысли, Аннабель, здесь ты вольна ни в чем себе не отказывать.

О, у неё есть много что сказать, но в этот миг, когда он так близко, когда держит её подбородок, не позволяя даже взгляда отвести, смелости у неё не хватает, и все ядовитые мысли так и остаются под замком.

Вместо этого — мысль другая. Куда хуже.

Аннабель против воли засматривается на эти черты, оттеняемые колышущимся от неяркого света полумраком.

После всех рассказов о великом египетском пантеоне, ещё и в этой атмосфере, в этих давящих своей старинной громоздкостью стенах, где всё видится ненастоящим и оттого тускловатым, за исключением лица напротив неё, единственно отчетливого и выразительного, Демиан выглядит… подобно божеству.

Только-только она слушала о верованиях людей, в которых плоть богов была из золота, кости из серебра, а волосы высечены из лазурита… Аннабель ведь не раз сама приводила похожее сравнение. Что волосы демонов будто сотканы из шелка, зубы остры, как сталь, а кровь под неестественно белой кожей точно состоит из звездных крупиц.

А у Демиана ещё и эта приводящая в трепет древность в багряных глазах…

— Ты нарочно? — находит она в себе силы спросить, делая от него шаг. — Поведал мне всё это, чтобы заставить увидеть красоту в нашей сути?

Демиан коротко усмехается. Позволяет ей отойти, сам тоже остужая накаленную временно атмосферу появившейся вновь непринужденностью:

— Я не столь фанатичен, чтобы считать, что мы богоподобны. Но из всех известных мне созданий, порожденных верой, за счет дарованной нам вечности и теоретически неограниченных мистических сил… да, пожалуй, в каком-то смысле к богам мы наиболее близки.