Запись пятая (2/2)
— Хорошая книга никогда не утомит, — ответил он. — Всегда найдется нечто, что ты прежде не замечал, даже если кажется, что знаешь её наизусть.
Аннабель только поджала губы, не находя никакого ответа на объективную истину, как бы ей ни хотелось никогда с ним не соглашаться, ни в чем, даже в сущих мелочах, оспаривать любое его изречение…
Против её воли вновь наведались в голову мысли о Расселе — он не слишком любил художественную литературу и куда большее расположение испытывал к научной. И всё-таки, во время их редких встреч, он с немалым интересом слушал все её пересказы особо полюбившихся ей историй, хотя дело, может, было и не в интересе к самой литературе — он признавался порой, что поистине очарован блеском в её глазах, когда она так увлечена рассказом того, что её впечатлило. Аннабель взаправду замечала, как в такие моменты он будто бы… любовался ею?.. И оттого она временно забывала даже о любой печали по поводу того, как мало внимания он ей уделяет, забывала о его обычной сдержанности и отстраненности.
Но подобное ведь случалось редко. И ей было мало. Мало нежности, мало его инициативности и чувств.
Не желая больше возвращаться к этим размышлениям — всё равно ничто из прошлого уже не имело значения, — Аннабель протянула руку к книге, неуверенно, как будто спрашивая — «позволишь?».
Демиан без слов отстранился на едва заметный шаг. Позволяя.
Аннабель подошла поближе, чуть полистала осторожно страницы, находя подтверждение своим прежним суждениям — множество страниц исчерчены полосами карандашного грифеля, исписаны заметками. Заинтересовавшие его в этой книге цитаты были не менее мрачны, чем в том собрании шекспировских сочинений, а обведенное линиями название первой части — «La Nuit Moins Noire Que L'Homme»<span class="footnote" id="fn_31579641_4"></span>, — и вовсе вынудило Аннабель закрыть книгу обратно и качнуть головой. Нет, пожалуй, окунаться в его мысли она пока нисколько не готова.
Демиан этому только усмехнулся.
— Ты когда-нибудь писал свое? — спросила она после небольшого глотка, позволяющего затуманить тревоги и извлечь из недр своих мыслей относительно безмятежные темы для этого совершенно абсурдного из-за этой безмятежности разговора. Аннабель с трудом проглотила желание рассмеяться горько с того, что этот человек держит её своей пленницей, а она беседует с ним о книжках.
— Нет. Слишком многих писателей я знаю, чтобы, наученный их опытом, пойти по той же губительной тропе.
Ей стало вдруг интересно, научится ли она однажды не удивляться всем его вызывающим изречениям... Но пока она только выразила свое сдержанное изумление:
— Мне, конечно, представляется писательство порой выматывающим и не всегда благодарным делом, но не настолько…
— Дело отнюдь не в этом, — ответил он слегка устало, как будто ему приходилось разъяснять очевидные вещи, и прислонился спиной к стеллажу. — Речь о влиянии писательства на твое умение получать удовольствие от прочитанного. Я не обобщаю и не берусь говорить за всех… делаю выводы лишь на основе отдельных знакомых мне авторов. — Он выдержал некоторую паузу, задумчиво касаясь кончиками пальцев выгравированных на обложке букв. — Писательство убивает чистый вкус чтения. Стоит всерьез взяться за написание своих книг, и ты больше не сможешь читать чужие так, как делает это обычный читатель. Ты станешь неосознанно сравнивать, даже если того не желаешь. Представлять, как описал бы тот или иной момент ты. Возвращаться мыслями к своим произведениям снова и снова, если только книга не увлечет тебя настолько, что ты позабудешь обо всём, но это становится всё более редким явлением, ведь ты становишься своего рода критиком — не всегда в плохом смысле. Но, так или иначе, ты уже знаешь всю кухню изнутри. Знаешь, как автор создал тот или иной эффект. Не ведешься на его уловки. Можешь вообразить, как он писал тот или иной момент и чем руководствовался, вплетая тот или иной ход. Я не спорю, что удовольствие от чтения всё же есть — едва ли можно найти хотя бы одного писателя, что с концами бросил бы чтение книг… нет, разумеется, всё далеко не так. Но прежним оно, так или иначе, уже никогда не будет.
Последнее прозвучало безрадостным приговором. Аннабель, безусловно, никогда не смотрела на это под таким углом… и вновь не знала, что сказать, пыталась лишь уложить всё услышанное в застланный легким опьянением разум.
Его слова казались, наверное, убедительными. Судить она не могла — её истории не были серьезны. Под её пером не создавались миры и не оживали герои, никаких трагедий и замысловатых сюжетов с множеством ходов. Неужели и вправду всё так?..
Удивительно, что она вовсе вникла в его слова, а не заслушалась и не засмотрелась — её всё ещё сбивало с толку, как умело он разворачивал свои немалые по объему ответы, как чарующе звучал этот его ровный, будто вводящий в транс тон, разъясняющий все детали его суждения. Жутчайшая, почти болезненная дисгармония её представлений и реальности. То, каким спокойным и как будто бы несколько утомленным он выглядел, и от этой мысли почему-то ужасно щемило сердце — что он выглядит совсем не так, как должен выглядеть её похититель. Должен бы казаться угрожающим, грубым и отвратно невежественным, отталкивающим всем своим видом…
Не стоит забываться. Не стоит забывать его же слова. «Зло соблазнительно».
Зло обманчиво.
— Что, даже никакого справочника по «вампирологии» не напишешь?
Лишь бы не прозвучало на деле столь язвительно, как ей самой показалось… Словно защитная реакция на любые мысли о нем, в которых не кричала бы жизненно необходимая ей к нему злоба.
Нет, вероятно, всё же столь:
— Что я слышу, Аннабель? — протянул он, ухмыльнувшись. — Это сарказм из твоих уст? — он чуть склонил голову вбок, рассматривая её. — Для чего мне стараться над справочником, если ты и так, не сомневаюсь, столь усердно документируешь каждое мое слово?
— Так ты, выходит, выкрал себе секретаршу? Чтобы сотворить моею рукой выдержку своих вечных монологов?
Его будто только лишь веселил подобный её тон, и саркастическая улыбка на его лице всё не меркла:
— Боюсь, будь так, немало любопытных умов узнало бы чрезмерно личные подробности моей биографии, которые будут мною произнесены и, стало быть, тщательно тобою записаны. Поэтому — нет. Всё же не секретаршу. Но теория, признаюсь, занятная.
— Неужели однажды ты действительно поделишься со мной вещами хоть сколько-нибудь личными?
— Однажды, — неопределенно бросил он. И добавил более насмешливо: — Мне крайне льстит, что ты горишь таким желанием узнать меня поближе, но, прошу тебя, запасись терпением.
Её глаза раздраженно возвелись к потолку — ещё один категорично неположенный леди жест, — и она отпила из чаши ещё совсем немного.
Демиан тем временем забрал всё же свою выбранную книгу и отправился к дверям, что грозило Аннабель вновь остаться одной — наедине с мыслями-паразитами, поедающими голову.
— Я хотела спросить, — произнесла она вслед, быть может, слишком поспешно, на грани бездумности, вынудив его остановиться у двери и обернуться. — О крови, — неожиданно для самой себя. Но как будто ничуть не удивляя Демиана. — Что насчет тебя? Как часто она нужна тебе?
— Для вполне комфортного существования — по графину в пару недель, — ответил так, будто только и ожидал подобного вопроса. Значит, уже через полнедели… — Однако ничего со мной не станется, если я буду тебя этим обременять чуть реже, лишь по разу в месяц. К крайней степени жажды меня это точно не приведет.
Аннабель сперва даже не в полной мере вникла.
Он собирается… ограничивать себя? Свою потребность в крови? Пить кровь реже, чем нужно для его комфортного существования, только чтобы она в лишний раз не терзалась необходимостью вскрывать себе вену?
Нет, господи, Аннабель, не верь ему. Это вновь может быть продуманным ходом. Подобной жертвенностью завоевать расположение. Не стоит верить в его искренность. И Аннабель не верила. Конечно, не верила.
Демиан всё же исчез. Аннабель всё же осталась одна.
С ещё бо́льшим осадком в груди — от неведения, от непонимания, как относиться к только что произошедшей непозволительно мирной беседе. В разговорах с Расселом и то порой случалось куда больше неловкостей и тягостного молчания…
Содержимое чаши Аннабель допила залпом, не желая подпускать обратно эти губительные, проигрышные мысли. Ей тошно. От пьянящих ощущений тоже, но от своих мыслей — тем более.
Прислонившись спиной к книжным стеллажам, она коснулась устало переносицы, надавив на уголки глаз.
Господи, почему она не может просто и тихо умереть… за что ей десятилетия метаний, страха, скорби, переламывания самой себя на части — раз за разом?
У неё уже почти исписан первый дневник, немалый по объему, притом, что у неё отнюдь не размашистый почерк, а это лишь полтора месяца взаперти с похитителем, половину из которых она провела в бессознательности. Сколько ещё событий предстоит уместить в эти бесконечные листы?
Если бы не затихающее пока ощущение эйфории, Аннабель заплакала бы вновь, как маленькая девочка, от этого переизбытка чувств. Но ей даже не хотелось больше, нисколько. Лишь некоторое время простояла ещё на одном месте, ожидая, когда хотя бы капельку спадет перед глазами эта размытость, и вернулась ко столу. Вернулась к рукописи.
Очертания букв по-прежнему подрагивали, но Аннабель перечитала написанное. Обнаружила, что даже и не упомянула ни разу, кем именно был её отец. Толку в этом не было, но надо бы исправиться. Взялась всё же за перо и набрала чернил, продолжая плетение паутины своей истории.
Учитывая, в каком мире она жила, было бы странно не обмолвиться ни словом о статусе своей семьи.
Её отец был высокопоставленным чиновником, но никаким наследственным титулом не обладал. Их родословная ничем не славилась и в прошлом на слуху не была, но своими заслугами в государственной службе Моррис Тард удостоился чести вступить в рыцарский орден. Звучит в высшей степени почетно, и Аннабель, несомненно, горда своим отцом и своею семьей, но, помнится, однажды в детстве она подслушала невольно разговор двух джентльменов, убежденных, что титул рыцаря получить не так уж сложно…
Ладно… Чего уж таить — конечно, нисколько не «невольно».
Это всегда было дурной привычкой Аннабель — как уже можно понять, одной из многих, — и соответственно горем для педантичной в отношении этикета матушки. Излишняя любознательность… Ещё не столь страшно, если Аннабель — миниатюрная, неприметная, передвигающаяся подобно тени девочка — осторожно подслушивала разговоры взрослых, но нередко, не в сознательном возрасте, а скорее в совсем уж малые свои годы, она могла и заговорить беспардонно с любыми заинтересовавшими её незнакомцами, если выдавалась такая возможность. Не сосчитать, сколько всевозможных правил такое поведение нарушало, и от этой привычки матушка её всё же, конечно, весьма быстро и сурово отучила, настолько, что Аннабель сама и не помнила уже тех разговоров толком, так давно это было.
Отучила от привычки, но, очевидно, не от любознательности в целом.
Возвращаясь к теме: из подслушанной беседы Аннабель выяснила, что некоторым высоким чинам звание рыцаря — до чего же романтично звучит слово, и до чего же прозаичная у него по итогу суть… — дается едва ли не по умолчанию. Безусловно, какие-либо особые отличия её отца в государственной службе тоже имели немалое значение, и всё же… никаких открытий, никаких доспехов, никаких подвигов, которые рисуются в воображении при упоминании рыцарства… да, верно, Аннабель чрезмерно начиталась книг. Её в этом вечно укоряли и родители, и гувернантки, ей и самой тошно от столь шаблонного образа живущей в своих возвышенных грезах барышни, но поделать с собой ничего не могла.
Так или иначе, грешно не считаться с заслугами дорогого отца и обесценивать его труд — он ведь почти не появлялся дома, регулярно задерживаясь на службе, безмерно отдавался своему долгу и безмерно много уставал, — тем более что этим он воздвиг свою семью в статус аристократии, пусть не по наследству, но по приобретенному титулу.
Оттого ещё странней одна из первых фраз Демиана. Перелистывая страницы и читая первые свои записи, Аннабель подолгу останавливалась именно на том его высказывании.
Даже подчеркнула пожирнее и поставила на полях знак вопроса.
«Твой отец даже любой из этих канделябров выкупить не смог бы».
Её отец? Аристократ? Тот, что вечно балует любимых жену и дочь всевозможными нарядами, особенно в Сезон, где постыдно на разных балах явиться в одном и том же платье, притом, что стоимость его могла превышать среднее годовое жалование какого-нибудь дворецкого?.. И это на одно только посещение вечеров… единожды их семья и вовсе давала свой собственный бал, и каждый разумный человек должен вполне представлять, какие это немыслимые траты. А это лишь праздная часть жизни! Не говоря уж о хозяйстве, об оплате труда прислуги, о всех прочих расходах…
Здесь что-то не складывалось.
Не мог ли Демиан попросту спутать?.. Спутать её отца с кем-то? С каким-нибудь его… однофамильцем?.. И тогда, быть может, её саму — тоже, быть может, похищение связано всё же именно с отцом, раз уж Демиан его знает, но тогда уже не с её отцом, с кем-то другим… и связано всё это не с ней лично… может, всё это — сплошная череда совпадений, ужасная случайность?.. Что, если оказалась она здесь всего лишь по ошибке? Но он говорил, что наблюдал за нею, значит, должен знать все подробности, должен был видеть уклад её жизни… либо же в этом он солгал. Во всем солгал. Быть может, он вовсе о ней ничего не знает, ведь прежние озвученные его познания о ней были весьма размыты, ничего конкретного, однозначно указывающего исключительно на неё. Могло подходить кому угодно, уж девушек, у кого имеются младшие братья, интерес к писательству и робкие ухажеры, в городе не счесть.
Эта натянутая до ужаса теория, рожденная, вероятно, лишь из-за неупорядоченности её рассудка, через которую она сама едва ли хоть как-то продиралась, рассыпалась столь же скоро, как появилась.
— Демиан? — позвала она прежде, чем успела подумать.
Тихо, будто в нерешительности. Едва ли не шепотом, но он, конечно, услышал.
Всего несколько секунд, даже не скрипнула дверь, и вот уже его сердце билось за её спиной. Как внезапное появление призрака, которого не видишь, но чувствуешь всем своим существом. И стынет в жилах и без того стылая кровь.
Аннабель чуть повернула голову, но не так, чтобы суметь его всё же увидеть — только чтобы не говорить с ним спиною.
— Как зовут моего отца?
Вопрос кому угодно показался бы странным, и Аннабель уже готовилась к его ядовитым шуткам, но в голосе Демиана не было и ноты удивления:
— Сэр Моррис Тард, — ответил и на том не остановился: — Твоя мать — Адалин Тард, в девичестве Милгрэм… — безразличное, почти скучливое перечисление. — Пятилетний брат — Джерард Тард-младший, названный в честь деда по отцовской линии… мне перечислять дальнее родство?
Аннабель даже не искривила губы в ответ, хотя хотелось. Оттого, сколь много ещё он мог о ней знать, было ощущение, будто забрались в её покои и грязными руками переворошили всё исподнее.
— Если ты знаешь мою семью, с чего тогда твое суждение о том, что мой отец не смог бы меня выкупить?
Демиан подошел ближе — шаги его бесшумны, но сердце, каким бы равнодушно-спокойным ни было, звучит, громко, отдается в её висках. Нарастал в её груди страх с каждым его шагом, жался в позвонках, вызывая желание ссутулиться, сжаться, укрыться, отстраниться как можно дальше от него, но спина оставалась прямой, а Аннабель — неподвижной, подобно мраморной статуе. Даже когда он, одну руку положив на спинку её стула, вторую уперев в стол рядом с ней, чуть наклонился, чтобы сказать:
— Скажем… есть вещи, связанные с твоим отцом, о которых мне известно больше тебя.
Аннабель едва не фыркнула. Терпкий яд её злобы щипал язык.
— Говоришь, выбирал «случайным образом»?
— Что мешало мне сперва выбрать тебя, а затем уже углубиться в тайны твоей семьи?
Нет. Аннабель не верила ему.
Чувствовала, интуитивно чувствовала, что нечто здесь заложено куда более путаное и сложное, чем простое «выбрал случайно». Как это вовсе должно было выглядеть? Брел по людной улочке, уронил невольно взгляд на ту, что хотя бы отдаленно не дурна, послушал пару каких-нибудь её фраз, заинтересовался ею и решил утащить с собой в подвал, чтобы прятаться от какого-то мистического охотника три десятилетия? Какая же чушь…
Выкладывать свои суждения вслух она не стала — опасалась. Повторения той сцены, что была в гардеробной. У неё нет никаких даже хлипких доказательств его лжи, уж тем более неопровержимых, чтобы так уверенно разбрасываться обвинениями.
Ей и без того было не по себе. Оттого, что он, склонившись к ней, был настолько. Настолько рядом. Настолько в ней — биение его сердца в её ушах и запах его парфюма в её легких…
Повернуть к нему голову — их лица окажутся ещё ближе, на грани неприемлемости.
На губах ощущался по-прежнему отдающий сталью привкус его крови, но опьянение сходило на нет, освобождая место возвращающимся на место тревогам, страху, переизбытку чрезмерно тяжелых мыслей — разум каменел, трескался…
Аннабель чуть повернула голову.
— Что будет, если за день выпить больше одной чаши?
Прежде чем он, хмыкнув, выпрямился — казалось, этот секундный миг растянулся целыми часами, — Аннабель успела медленно пройтись взглядом по его лицу. Из-за её сверхъестественного зрения она и без того могла видеть каждый дюйм его лица, как бы далеко ни была, но это не сравнится с ощущением жавшегося внутри напряжения и мизерной крупицы интереса, овладевавшим ею, стоит оказаться к нему настолько близко.
Особенно её внимание завлекали эти угольного цвета ресницы, настолько длинные, что попросту обязаны обращать взгляд их владельца в невинный, если бы только они не обрамляли эти вечно-пугающие, темно-рубинового цвета глаза. Жестокие. Усмехающиеся, даже когда сам он не усмехался.
— Ничего, — заверил он, отстранившись от неё. — Вампир вполне может вырезать хоть всю деревню в одни клыки, и ему ничего с этого не будет.
— Однако же это другое. Твоя кровь отравлена.
— Боишься пристраститься?
Боится. Но не признает.
Конечно, не признает.
Как же низко нужно пасть, чтобы пристраститься к дьявольскому напитку, к крови своего мучителя, притом, что ещё совсем недавно обещала самой себе, что никогда к ней не притронется…
Её ответа и не требовалось, не требовалось никакой облаченной в слова прямой просьбы, — Демиан поднес уже свое запястье к давно опустошенной чаше на столе и рассек своим жутким кольцом тонкую бледную кожу.
Всё почти как в тот первый раз, когда она категорически отказалась. Разница лишь в том, что в этот раз она всё равно что попросила сама.
И наблюдая за тем, как его кровь заполняет сосуд, Аннабель твердо решила, что это лишь временная слабость. Что ещё сегодня она позволит себе побыть слабой, только бы не тонуть в отравляющих её рассудок чувствах, а после придет в себя и не станет больше пить эту скверну чаще, чем того требует её тираническая бесовская суть.
Настоящее лукавство и ещё одно не сдержанное самой себе обещание.
Потому что вскоре, на какое-то время, в этом чувстве опьянения Аннабель сыскала себе утешение.