Часть 5 (1/2)

Чан Ши нервно сглатывает, потому что к горлу подкатывает комок желчи, но если он сейчас выйдет проблеваться, обратно его не затащат даже волоком. Динамики молчат, значит, оба свидетеля не опровергают сказанного. Мо Жань не похож на человека, который с легкостью будет пытать людей, но вот он, сидит, светит ямочками и рассказывает, как заставил человека съесть собственный язык.

— И часто вы практиковали подобные методы… воспитания?

Чан Ши на самом деле не хочет слышать ответ: его конкретно мутит, и он все больше убеждается в своем намерении после допроса окопаться в баре, чтобы залить воспоминания об этом разговоре несколькими литрами дешевого алкоголя.

— Случалось, — Мо Жань давит зевок. — Точное число случаев назвать не смогу, да и по именам я их не помню. Может, у помощника моего остались данные, он вел довольно подробную бухгалтерскую книгу, там все подчиненные были записаны.

Чан Ши делает пометку о том, чтобы помощника допросили еще раз. Этим будет заниматься кто угодно, кроме него, он и так сейчас поседеет от стресса. Надо бы узнать о том, что происходило в плену у Мо Вэйюя с господином Чу, но, судя по поцелую (Чан Ши передергивает), рассказ едва ли будет приятнее беседы о пытках.

— Расскажите о судьбе господина Чу. Его вы тоже пытали?

— Пытал? — с искренним возмущением фыркает Мо Жань. — Как бы я мог?!

Да легко, думает Чан Ши.

— Но вы же его ненавидели, так? — спрашивает он вместо этого.

— Разумеется. Но физическая боль Ваньнина мало волновала, а я хотел его уничтожить, унизить. Поэтому я избрал более действенный способ.

***</p>

Мо Жань идет по длинному коридору своей резиденции, и его руки подрагивают от нетерпения. Так хочется ощутить на кончиках пальцев тепло человеческого тела, одного конкретного тела, обладатель которого уже пару дней томится в запертой комнате, потому что всякие твари вечно отвлекают Тасянь-Цзюня. Уйма дел, как нарочно, требует его внимания, пока звериный голод становится все сильнее, заставляя внутренности скручиваться в предвкушении. Чу Ваньнин в его руках уже два дня, а он так и не коснулся его после того единственного поцелуя в подвале заброшенного здания. Какая потеря.

И вот наконец он идет в спальню, где расположился его Ваньнин. Та соединяется с ванной, а в двери есть небольшое открывающееся окошко, через которое особому пленнику подают еду, так что тому в принципе нет необходимости покидать комнату. Возможно, хотя даже наверняка, у него есть такое желание, но это никого здесь не интересует.

Красивая отделка и дорогие ковры, на которые раньше Мо Жань смотрел бы с восхищением, теперь его совсем не волнуют: истинная, самая желанная красота ждет его за последней дверью. Он проворачивает в замке ключ и распахивает дверь, от чего Чу Ваньнин, расположившийся на широком подоконнике с книгой в руках, вздрагивает и поднимает взгляд. Вот оно. Самое прекрасное и самое ненавистное лицо на свете.

— Ты не заскучал без меня, Баобэй? Я столько наобещал тебе, а потом оставил в одиночестве на двое суток, тебе, должно быть, обидно.

Чу Ваньнин молчит, прожигая его своим ледяным взглядом. На нем белая рубашка и черные брюки, будто он только что вернулся из офиса, а не сидит в четырех стенах ужа два дня. Даже в одежде среднестатистического клерка он выглядит, как божество или демон-искуситель, второе даже ближе, потому что у Мо Жаня при виде него во рту скапливается слюна. Хочется овладеть этим человеком полностью, подчинить себе, посмотреть на него в самом жалком и уязвимом состоянии: расхристанным на сбившихся простынях, с закатывающимися, не так важно от наслаждения или боли, глазами.

В ответ на эти мысли член в штанах напрягается, а Мо Жань не привык мучить себя ожиданием. Он закрывает за собой дверь и проворачивает ключ, в этот раз — запирая их обоих внутри. Футболка, до этого лишь красиво обрисовывавшая рельеф его тела, теперь кажется слишком тесной, давящей, не дающей дышать. Чу Ваньнин ощутимо напрягается и откладывает книгу. Его глаза феникса смотрят настороженно, а Мо Жань снова видит ту поволоку на них, какая была после поцелуя. Ваньнин наверняка после ругал себя за проявление этой слабости, а страшный, безжалостный Тасянь-Цзюнь до сих пор дрожит от возбуждения, едва только вспоминая ту картину.

Он подкрадывается ближе, и Чу Ваньнин спрыгивает с подоконника, уже раскрывая рот, чтобы ответить, но Мо Жань не дает ему этого сделать, сразу же напористо его целуя. Он не спрашивает разрешения, он просто берет то, что по праву принадлежит ему, и когда Чу Ваньнин пытается отстраниться, Мо Жань просто хватает его за затылок, сжимая в кулаке волосы, и притягивает обратно. Эти губы такие сладкие, манящие, их хочется вылизывать, как преданному псу, сминать своими, затягивать поочередно в рот, содрогаясь в экстазе от их вкуса.

Вторая рука оглаживает бок Чу Ваньнина, поднимается вверх, надавливает на скрытый рубашкой сосок и опускается ниже, грубо сжимая талию. Чу Ваньнин шипит в поцелуй и упирается ладонями Мо Жаню в грудь, стараясь отодвинуться. Тот в ответ сильнее сжимает руки, точно оставляя на талии синяки, и вдавливает его в подоконник, прижимаясь всем телом, притираясь все больше крепнущим возбуждением.

Чу Ваньнину наконец удается отвернуть голову, его пальцы сжимаются на плечах Мо Жаня в попытках остановить его, но тот на голову выше и вдвое шире в плечах, отчего Чу Ваньнин в его руках кажется хрупким мотыльком.

— Мо Вэйюй! Что ты… что ты творишь?!

К его бедру прижимается чужой вставший член, пока еще сдерживаемый плотной джинсой, но уже пугающий то ли размерами, то ли самим фактом своего близкого нахождения. Чу Ваньнин шипит, как оскорбленный кот, задыхаясь от возмущения:

— Не смей ко мне прикасаться.

Руки Мо Жаня сползают ему на ягодицы, властно сжимая и разводя половинки, а его взгляд затапливает бешенство:

— Что, я недостаточно хорош для тебя, Баобэй? Сюэ Мэн был бы лучше? Или, может, у тебя есть еще какой-нибудь ебырь, о котором я не знаю?

Он рычит, все сильнее распаляясь от собственных же слов и фантазий, которые следуют за ними. Кому Чу Ваньнин позволял себя касаться, целовать, трахать? Кажется, только с Мо Жанем он ведет себя настолько холодно и грубо, только его он презирает от всей души. Чем Мо Жань хуже прочих? Почему не достойным чего-либо всегда оказывается именно Мо Жань?

— Что ты несешь?! — распахивает глаза Чу Ваньнин.

Он толкает сильнее, не уверенный, что стоит переходить к более выраженному рукоприкладству, но Мо Жань в ответ на это выдергивает рубашку из его брюк и резким движением распахивает ее, срывая все пуговицы. Те рассыпаются по полу, перестукивая по дорогому паркету, а Мо Жань голодным взглядом окидывает ничем не прикрытое тело, а затем зубами вцепляется в розовый сосок. Чу Ваньнин шипит и больно дергает его за волосы, пытаясь оторвать от своей груди, но Мо Жаня это заводит лишь сильнее. Он прикусывает и обсасывает сосок, проглаживая его языком, дыхание Чу Ваньнина сбивается, и он прикрывает рот одной рукой, чтобы позорно не застонать.

Мо Жань отрывается, чтобы заглянуть в его лицо, и замечает, что он закусил ребро ладони, откинув голову на оконное стекло, стараясь абстрагироваться от происходящего. Вид такой чарующий, но ему явно не хватает звукового сопровождения. Мо Жань хватает Чу Ваньнина на запястье и отводит его руку в сторону, поцелуями-укусами поднимаясь по шее.

— Нет, Баобэй, ты будешь стонать в голос, как не стонал ни под кем из своих прошлых хахалей.

— Не… надо, Мо Жань, — судорожно выдыхает Чу Ваньнин, когда другая рука Мо Жаня оглаживает его пах. — Не было никаких хахалей, не…

Если этими словами он надеялся утихомирить Мо Жаня, то он выбрал неверную тактику, потому что в голове того срывает предохранители. Зверь в груди Мо Жаня скидывает голову, и в его ушах раздается фантомный ликующий вой.

— Так я у тебя первый? — с придыханием спрашивает Мо Жань, и красные прожилки на его глазах становятся более отчетливыми.