39. Всё равно (Сфинкс, Табаки, Слепой, Македонский) (1/2)
Поворачиваюсь, когда мелодия обрывается.
Табаки перестаёт свистеть, вынимает из жилетки губную гармошку. Крутит её в руке с отсутствующим видом. Смотрит сквозь неё. Бледный широко зевает, уткнувшись лбом в гриф гитары.
— Вам бы поспать перед рассветом, — негромко говорю я.
Табаки тихо ухмыляется и выжимает из губной гармошки самые печальные звуки, которыми можно вообще ответить на простую просьбу пойти отдохнуть.
Я смотрю на Курильщика.
Он и ещё некоторые в комнате крепко спят. Македонский бродит из стороны в сторону, складывает аккуратно в рюкзак одежду. Стоит в ночных сумерках где-то в углу, сворачивает белую-белую рубашку.
Слепой отрывает морду от гитары. Расфокусированная муть в глазах кажется отрешенной, эмоции переплыли в перебирающие струны пальцы. Он приглушает ребром ладони ещё дребезжащую песню — прощальную. Табаки кладёт губную гармошку на колено, складывает ладони вместе. Комнату заполняет тишина, кажущаяся слишком плотной уже лишь потому, что Табаки закончил свою песню.
Почему-то мне кажется, что эти грустные мелодии — последнее, что я услышу от Табаки.
Слепой откладывает гитару на кровать, и я жду, что он ответит. Ответ Табаки я уже получил — и это яснее, чем, выразись он словами. Жду, что скажет Слепой. Что боится проспать рассвет, потому что на нем — ответственность за всех, кто остаётся? Скажет, что доверять мне больше не может? Это были бы слишком громкие слова для Слепого.
Он медленно кивает. Табаки чуть улыбается и смотрит на нас с каким-то спокойным любопытством. Ноги скрещены по-турецки, за спиной, для устойчивости, огроменная подушка. Он молчит, и его молчание кажется сейчас тоскливей, чем любая из его душераздирающих песен, направленных на то, чтобы эту самую тоску в слушателях пробудить.
Удивительно, но чтобы посеять в чужих душах отчаяние, этому болтливому человеку нужно было всего-навсего замолчать.
Слепой соскальзывает с кровати на пол, садится со мной рядом. Поворачивает лицо ко мне и нашаривает плечо. Ладонь задерживается на долю секунды, после чего он устраивается на жёстком полу. Кладёт голову мне на плечо и закрывает глаза. Словно отключается, ломается разом, и я только сейчас замечаю, насколько сильно он был напряжен до этого.
Даже не удивляюсь тому, что он слушает мою просьбу. Слушает, как когда-то слушал Лося и делал то, что, как ему казалось, тот ждал от него. Видимо, сейчас он решил выполнить то, что, по его мнению, жду от него я.