Часть 1 (1/2)

Белька слюньки пускал в самом крепком предузаревом праславе, когда пришел Зоран с Дарькой, своим внуком, Белькиным дружкой с сызмальства. Зоран припечатал уста тяжелой мозолистой ладонью, чтоб Белька спросонья шум не поднял, и токмо опосля растолкал его, подымая с теплой постельки, куда, хихикнув, юркнул Дарька.

— Нишкни мне, Беляй, — шепнул грозно Зоран, невидимый в ночном сумраке. — Подымайся живенько, малой, пора нам выдвигаться. И шороху не затевай, не то домового потревожишь. Ступай, как учено было. Живенько! — вздул лучину, чутко прислушиваясь к тихому, но неумолчному звуку спящего дома: кто-то храпел, кто-то тоненько сопел, кто-то напевал нежно и неразборчиво над скрипящей люлькой — дом Всеслава был огромен, щедр, поднабрал родни и ближней, и дальней, а окромя них и приживалок.

И Беляй послушно натянул портки, рубаху, накрутил онучи и вделся в мягкие сапожки, зевая до ломоты во рту — спать хотелось ужасти как, но и водяного посмотреть хотелось — Зоран давно обещал, да все времени не находил. Собрался уж весь, застыл послушно, взглянул на Зорана, но тот глядел, не мигая, на внука Дарьку, улыбающегося озорно из-под лоскутного одеяла, тятей Бельки любовно сшитого.

Так взглянуть на светлую макушку — и вовсе не Дарька лежит, а Белька, завсегда они были ликом схожи, словно родичи, токмо у Бельки глаза зеленые, а у Дарьки — серые. Зоран наклонился с тяжелым вздохом, поцеловал внука в лоб словно мертвого и встал омертвело, подхватывая Бельку больно за ладошку и потянув за собой к низкому, почти вровень с землей, оконцу — оттуда зашли, видать, замстились в двери входить, чтоб не разбудить никого. Белька прыснул во вторую ладошку, получил подзатыльник и послушно замолк, перелезая через оконную раму и скользя бесшумной тенью за Зораном. Вышли незамеченными с родной околицы, остановились вдруг и Зоран развернул Бельку сильной рукой вкругорядь.

— Попрощайся с родными, с домом, с домовым, Беляй, — сказал Зоран нежданно звучным голосом, прозвучавшим в ночной тишине, наполненной лишь вздохами крон деревьев, лешим причесываемых, и песнью сверчков.

— Зачем? — удивился Беляй. — Я ж вернусь скоренько.

— Никогда больше не вернешься назад, Беляй. Никогда, — вздохнул Зоран и подхватил Беляя, рванувшегося обратно к дому, закрыл его распялившийся в немом покамест крике рот, зашептал горячо в ухо: — Родные тебя отдали, сменяли на Дарьку, Беляй. Моим внуком будешь, силу свою дарить и черпать взамест будешь у солнцевых Хорса, Ярила, Дажьбога, Сварога, молнии пускать чрез Перуна, души отпускать с Семарглом к Велесу черному с ветром Стрибога.

Долго держал, покуда Белька кричал в его ладонь, рыдая и задыхаясь от слез и соплей, отпустил лишь, когда Белька кричать и биться перестал, погладил по дрожащим крупно светлым вихрам, вздохнул и повторил:

— Прощайся, Беляй. Жизнь нынче другая будет, не начнется, пока старую не отпустишь. Так завсегда ведуны уходят по обычаю — ночью, не прощаясь при свете дня.

И Беляй попрощался с каждым, припоминая черточки и складочки любимых лиц, запахи любимых тел, дома, большого, сильного, крепкого: от тяти с батей до Ланки, кошки своей. Всех простил, отпустил, разрешил любить взамест себя Дарьку и ушел с Зораном, не оглядываясь боле, токмо плача беззвучно, оплакивая самого себя.

Судьба известна, чай, мало ль таковых, силу божескую чуявших в пальцах, носом, глазом вострым, ушло богам служить навечно? Токмо не ожидал, что отдадут его, не спросясь его, не погуторив с ним, любили ведь аль… не любили? Можа Дарька им боле своего единственного сынка приглянулся? Неужто?.. И Белька плакал, уходя, орошая землю лесного бога Святобора солью малой, не достаточной, чтоб иссушить землю, лишь задобрить ее страданием ведуна будущего — чрез муки да страданья ведунами становятся могучими, энто всем известно.

***</p>

Беляй застыл, прищурив глаз поверх стрелы, в натянутой тетиве уже дрожащей готовно, с легким бесшумным выдохом выпустил ее в глаз большому упитанному зайцу. И тут же, уже не таясь, вышел из кустов, подымая с земли тушку, вынимая из глаза пропитанную кровью стрелу, проверил — не сломался ли наконечник, тот оказался целым, слава Сварогу.

Приторочил довольно зайца за лапы к поясу, на котором уже висело три тушки куропаток, поблагодарил Святобора за дар и пошел радостно к землянке — знатно поохотился, таперича на седьмицу мяса хватит. Охотились они не заради шкурок, хоть и не портили шкурок выстрелами — те хорошо на рукавицы да зимние сапоги шли, аль в обмен на валеные опорки, сыр, масло, соль в соседних деревушках, да и нельзя было почем зря портить данное Святобором, все должно было службу сослужить — мясом в животах, шкурой для сугрева, желчью для настоев.

Шел легко, бесшумно, как и должно ведуну, в лесу выросшему — с Зораном как из отчего дома ушел десять годин назад, так три луны по лесу и брели к новому дому. Ночевали под открытым небом, скрадывали зверьков, рыли корешки, собирали ягоды для пропитания — дедуня Зоран многое умел, всему научил: охотиться, рыбалить с острогой, свежевать, коптить, варить, а самое главное — лес, воду, небо, солнце слушать, силу их брать, а чрез людей, чрез хворобы их убранные, все богам отдавать.

У землянки, бревнами убранной внутрях и снаружи, чтоб земля вниз не ушла вместе с ними, Беляй сел на пеньке, выложил плоскую доску, на нее плюхнул тушки и начал свежевать зайца сноровисто, шкурку бросил в корыто с мочой, чтобы выдубилась, а желчный мешочек вытащил осторожно и унес в землянку, чтоб перелить в кожаный пузырь, где желчь они скапливали — работа была тонкая, попадет юшка в желчь, дак всю желчь скопленную и спортит.

Перелил и вернулся обратно — куропаток щипать, с ними можн было не сторожничать, отдохнуть и замычать песню, в деревне недавно услыханную. Пел без слов один лишь напев сладкий, улыбаясь тихо и концом ножа остья перьев шустро выдергивая — перья летели послушно на выстланную рядом рогожку — и перья сгодятся для подушек да зелья, все, что земля рождает, все пригождается. Закончил, набрал колодезной воды, напился сам, сполоснул тушки, завязал конопляной веревкой лапки и отнес в схрон, чтоб мясо дошло, а одну куропатку оставил для вечернего варева.

Развел костерок в очаге у землянки — покамест лето шло, не стоило внутрях дым пускать, повесил чугунок с водой, накрошил мяса, печенку с сердцем обвязал щавелевым веночком — дедуня Зоран очень птичью требуху уважал, любил ею полакомиться, будет ему нынче на старый зубок сладко варево.

Нарубил корни царских кудрей крупно, бросил с мясом в закипевшую воду и потянулся всем телом — пора было приступать к зельям для селян: от жара лихорадочного, от нарывов гнойных, от сглазу людского, от боли зубной, да мало ли хворей разных. Омыл доску от крови, поставил сушиться, вытащил другую доску и начал крошить, тереть, дробить высушенные корешки, требуху, зубы животных, травки, перекидывал все в полотнянные мешочки, а некоторые смеси — в бычьи пузыри, куда сливал и желчь по каплям, не глазом считал, а чуял носом — сколько надо.

Его дедуня за нос очень нахваливал, говаривал, что превзошел его Беляй во всем давно, куда сильнее ведун из Беляя вышел, чем из самого Зорана. И видел Беляй больше: хворобу в человеке недужном сразу выведывал, а порой и без зельев выманивал. Токмо не видал, как Зоран, то, что Сварог на завтра уготовил — ну тут каждому ведуну своя сила дается, энтой силы Беляю не досталось. А порой так хотелось заглянуть в свое завтра одним глазочком — как путь его повернется, куда вывернет? Счастье где свое Беляй найдет и с кем? Уж пора подошла его, запах дурманил сладко — в деревне молодцы чернели глазами, когда шел он по деревне, прямо и гордо неся свою светлую голову, но трогать не трогали — и дураку понятно, что ведуна спорть и вся твоя родня в землицу сырую ляжет до срока. Не находилось покамест смельчаков да и не задевали покуда сердца Беляя. Вроде и пригожи, и ростом вышли, а все не то, сердце говорило — иди мимо, Беляй, не твое энто.