Часть 5. «Вы скажите мне, куда?» (2/2)

На мгновенье женщина все ж задумалась, может, правда то, о чем заявил Нил? Приворот, проклятье, а вот и последствия — взбалмошность и неадекватность? Это был не лучший момент для продолжения разговора, но она все ж решилась. К слову, подумалось женщине, что никому из воздыхательниц, которых она упомянула, не пожелала бы с ним познакомиться. О близком же общении и речи быть не может. Шофранку жалко станет, коли окажется на месте «Фроси».

— А вы ходили к батюшке? — совсем по простому спросила она. — Вы знаете, ведь даже такие недуги лечатся! — звучало так, будто действительно верит в сказанное. Речь ведь не о докторе, а говорит с чистой верой в душе. Конечно, в его случае можно было обратиться в больницу, в первую очередь, потом к ведунье — душу успокоить, или же согласиться с затеей прислуги. Старушка же дала такой совет, кой считала нужным. И не ждала она от него поведения мирного.

Нил отрезал краткое «нет».

— Сходите. Всем места хватит в раю, — совсем печально проговорила. — А лучше, переведите ваше настойчивое желание умереть, в желание исцелиться. Поезжайте в мужской монастырь, мой брат там служит. Уйти всегда можно, ежели что не понравится! Посмотрите хоть на жизнь иную, — пожала плечами, однако на лице Ефросиньи Павловны все еще оставался животный страх пред агрессором.

На сей раз хозяин противиться не стал, пожал плечами, раздумывая о сказанном. Небольшая деталь, казалось бы, что можно покинуть монастырь, сталась для него чем-то огромным. Предложений боле не было. Поделиться проблемой не с кем. Закралась тогда мысля — стоит попробовать. По шапке за это не надают. Вот и казалось уж ему, что в детстве, быть может, все светлее было от того, что был очень б-гобоязненным? Страшился только одного — узнает кто из знакомых, обязательно засмеют. Да так засмеют, что если захочет вернуться к прежнему — спокойной жизни не дадут. Нил был молод, и нет ничего мудреного в том, что искал себя везде где только можно. Однако, когда человек зависим от чужого мнения даже дышится с трудом.

Размышлял он об этом долго. Неделю, может быть, две. Очевидно, под себя монастырь подбирать нужно, искать то место, или даже религию, к чему душа сама потянется. Он не полагал, что случается иначе, ведь прежде за него так часто решали, от того надеялся, вновь все прошлое случится. Не готов он был и принимать за собратьев монахов, послушников, других служащих. Служат люди б-гу те, кто принял его, а не ищут себя. Но, в прочем то, никаких оснований у брата Ефросиньи Павловны отказать не было. Есть такой термин в православии, который называется «раскаяние».

Жил зачастую Нил из крайности в крайность: если веселиться — то до потери сознания, уходить — так далеко и надолго. Возможно, ему просто хотелось отдохнуть от шума, сменить обстановку, или же подумать о происходящем. Да, культурность его была только лишь в зачатке, но из этой затеи могло вырасти что-то хорошее. Так почему бы не попробовать? Время от времени важно отдыхать от обыденности.

Таким образом, буквально в мгновенье ока, как самому Собакину показалось, оказался средь леса, высоких зданий и куполов. Сами же священнослужители не воспринимали его как полноценного послушника, скорее как паломника. Он же не понимал этих значений, не пытался углубиться в суть. Светская жизнь наскучила, а первые дни в монастыре по-настоящему вдохновляли. Светлыми казались не только облака над головой, но и стены священного места. Где-то в глубине, в потемках души, Нилу даже показалось, что он начал «выздоравливать». Получив благословение у наместника<span class="footnote" id="fn_31587800_1"></span> на службу, думал, что вскоре жизнь наладится.

Обаче, не будем забывать, насколько привередлив был Собакин. Неприятно ему целовать руку батюшке, быть покорным вообще из ряда вон, инда от запаха ладана голова кружилась, безвозмездная работа во славу б-жию чудилась ему совершенно странным делом в том числе. Но, чудится, так и должно быть. Прежде ж его не привораживали! Откуда знать, коим образом от бесов избавляется тело, какая реакция души?

Ныне Нил сменил свои покои на помещение, в котором ютилось трое человек — такие же послушники. Хотя они были вполне образованы, знали манеры, да вся эта учтивость с тишиной его напрягала. Боле не видал он ажурных украшений, парадной, картин и уютных покоев. Никто не травил грязные анекдоты, не перебивал запах водки папиросой, о нежности же со стороны женщин он совершенно забыл. Напрягала скромность интерьера (если не сказать его полное отсутствие!), излишняя сдержанность в одежде. Сменить фрак на рясу казалось поспешным решением. Неудобно и совершенно не подчеркивает правильных форм, лица! Однако, спешить воротиться, виделось, уже некуда и не к кому.

Сердце замирало от мыслей о первой службе. Казалось, словно после нее все вернется в колею. По пути на нее совсем не размышлял о том, как мог дурно себя вести. Отнюдь нет. Раздумывал Нил о том, какие чары наложила Шофранка, да как плохо с ним себя повела. Он долго не знал и не понимал для чего туда попал. Пожалуй, отвести душу, да и все. Не стоило так стремительно, мало обдумав решение, идти в монастырь, но ничего уж не поделаешь.

Убирался в храме, читал святые текста почти не вникая в суть, и, что не мудрено, позднее присоединился к церковному хору. Со стороны совсем на себя стал не похож! А внутри — что бисер об стену. Нету, упомянутого немногим выше, раскаяния. И, быть может, совсем то не нужный путь. Во время работ должен был внутри молиться, а на деле томился скукой, иногда всплывали веселые сюжеты в воспоминаниях. И, вроде бы, хочется обратно, а словно запрещает кто-то. Думалось Нилу, когда будет хоть кой какой знак, вернется. Просил он при первом послушании прощения, ждал пока чувства к Шофранке завянут, но до этого было еще весьма далеко.

Вечер застал его в трапезной, не в лучшем расположении духа. Грустно на душе, и как-то скверно. Ужин начался с молитвы, рядом с белыми столами стояло множество других священнослужителей, спокойный тембр речи без каких-либо вскриков и смены интонации был совершенно чужд уху — так публику не привлекают, а значится, несвычно. Около пятнадцати человек в приблизительно одинаковых нарядах повторяют одни и те же слова. Поразительно выглядело. После звонка игумена все сели, мгновенно приступив к пище. Она была совершенно обычной, Собакин и не подумывал жаловаться. Правда, словил на себе ни один осуждающий взгляд, поскольку его манеры оставались такими же надменными, жеманными, как и слова, походка. Люди замечали как держит себя новый человек в братстве, сам же он того — нет.

И вот, как-то не кушается, а желудок словно переполнен некой горечью. Возил Нил по тарелке кашу, словно заставляют его есть, слушал как стучат чужие ложки о посуду, а где-то там, вдали, слышится молитва. Нельзя выбрать то, чем хочешь ужинать. А как жаль! Тогда ему хотелось хорошо прожаренного мяса с вкусным гарниром, а потом, все это хорошенько прожевав, закурить сигаретку. Это была далеко не первая привычка, зависимость, которая напоминала о себе раз за разом.

— Брат, — оторвал сосед по комнате от заблудших мыслей. — Нил, чего не пьешь? —  когда аппетита нет, а рядом еще и на ухо что-то лепечут, становится не по себе. Грубить в монастыре строго настрого запрещается, ведь люди окружившие Нила — его новая семья. Пускай все это лишь формальности, сами же его жители верят в иное. — Но обрати внимание, очень крепкий, пусть приятный. Голова может заболеть.

На самом деле мутное содержимое в кружке и предыдущие пару минут казалось Собакину чем-то отнюдь странным. Нюхать, или же пробовать, словно сомелье, на язык не хотелось. Сразу, точно по привычке, он выпил залпом. Не все, на половине понял чего пьет, остановился. Очень горький, и, действительно, крепкий чай. Кто бы мог иное полагать? Хотелось выплюнуть, поскольку совсем иной вкус приготовился ощутить Нил. Во рту задержалась та жидкость, что выглядело со стороны чуть-чуть глупо. Его самоощущение можно сравнить с тем, как если предложить слепому конфетку, а дать кусок протухшей рыбы. Обыкновение Нила не позволило бы избавиться от столь нежеланного напитка на глазах у всех. Ну и, глаза эти, конечно, многие уставились на него. Сталось действительно стыдно. В трезвом состоянии так опозориться. Рядом трапезничающие старались не реагировать, однако уши его все равно улавливали смех.

Медленно проглотив набранное, недобро посмотрел на соседа, кой завел тему о чае. Вестимо, он не виновен в том, что «крепость» для Нила стала именем нарицательным. Тот же мужичек, сдерживающий улыбку, казался самым что ни на есть лучезарным человеком. Такого проступка Собакин простить себе не мог, да возразить соседу вкупе нечем.

— Вам должно быть совестно, отец, — почти повелительным тоном заявил. — Я тут не столь давно, да знаю, насмехаться над людьми — грешно! — зачастую старался обдумывать, как пообиднее кого задеть, тут же времени на то не предоставилось. Нужно было скорее бежать, пока весь не раскраснелся. Да и ловить, после такой оплошности, в трапезной нечего.

— Не волнуйся, — тяжелый, словно прокуренный, голос заявил. — Ты здесь, дабы перевоспитаться. Зачем капризниться?

Не стал Нил дожидаться второго звонка, пропустил молитву, которую читают после ужина. Как вы могли заметить, когда тот не в состоянии самостоятельно разъясняться иль решать проблемы — убегает. Происходило такое многажды, и сей конфуз не был исключением. Оставив еду, решил покинуть «братьев», постараться самостоятельно справиться с нахлынувшей агрессией. Это было очень неуважительно по отношению к остальным, но ныне он уже не мальчик из церковного хора, так что никто уж не может запретить выражать эмоции. Да и, тем паче, никто в монастыре не держит. Ему самому хотелось взять себя в руки, только не из-под палки.

Напряженное, словно сдавленное, состояние заметил неизвестный ему монах. Возможно, он опоздал на ужин, или же имел другие дела, да столкнулись они на выходе. Этого еще не хватало! К тому же, если трость в такие минуты уронить, придется опускаться, чтоб поднять. А что это значит? Пред кем-то преклоняться? Такого Нил всегда избегал, но сильно волновался, что сей момент настанет в самую ужасную пору. Хотелось опустить взор, да пойти в одиночестве собраться с мыслями, а тут такое. И, казалось бы, обойди да забудь, но такого не случилось. Постарался попавшийся на пути вразумить, позвать обратно, говорил он плавно, словно успокаивая. Нил встал в аппозицию, стараясь даже не слушать слова священнослужителя. Тогда тот протянул ему книгу, сказал прочитать страницы, где карандаш вложен, задуматься. Это было всяко лучше, чем вернуться к позору, потому Собакин взял. Так и разошлись.

На улице холодало, чувствовалось, что зима уже близко. Она буквально наступает на пятки, предвещая пургу и снег, пустоту и смерть. Посему же, держать что-либо в руках было не особо приятно — подмерзают. Да и положить книгу некуда. Бросить? Мог бы так поступить, но знал, что приехал искать спасения от чар — резкостям ныне не время. Пусть это были не священные текста, какая-то общая информация от некого незнаменитого автора, но, все ж, стоило хотя бы сделать вид, что отнесся к полученному с уважением. Собакину был интересен результат всей этой затеи, переезда, вовсе не сам путь становления чистым и светлым, посему читать не хотелось.

Около храма стояла небольшая скамья. В подобие кельи возвращаться пока не хотелось — свежий воздух гораздо быстрее отрезвляет разум, нежели душная комната. Так что он присел, надеясь, что никто боле не потревожит покой. Хотелось забыться, вернуть время назад, и не глотать как обезумевший чай! Видать, менять надо монастырь на другой. Тот, в кой Нил попал, выглядел, конечно, завораживающе: вдали от города, словно отстраненный от общества, а рядом густой, несколько пугающий, лес. Так он и сидел, рассматривая все эти красоты природы, вдыхая морозный воздух через нос, после неспеша выдыхая ртом. Пошел первый снег, медленно осыпаясь на купола из золота и пустующие тропинки.

Все перебирал в голове слова того негодяя, придумывая как мог бы ответить, как глупо ушел, и сколько возможностей принизить упустил. Тот же сосед, вероятно, позабыл о случившемся, спокойно вернувшись к трапезе. Нилу же оставалось открыть книгу, хоть попытаться вникнуть в суть и задуматься о своем поведении. Сделал ли он это? Надо полагать, даже не собирался. Однако он ее открыл! Достал карандаш, даже не стараясь вчитаться в указанные монахом строки. Нужен лишь форзац и вложенный карандаш. И вот, вверху странички красовалось незамысловатое слово «капризниться». Так уж сильно въелось в мысли оно ему после краткой стычки. Вдохновленный не самой радостной энергией, принялся писать.

Рваные все мысли надо мною,

Наполнюсь я святою тишиною.

Когда-то будет потеплее,

Пройдусь тогда я по аллее.

Тут жалобно воют ветра,

А где-то в морях плывут катера.

Тут твердят, что я капризный,

А я обычный артист закулисный.

И тот дуроёб — дуралей,

Я должен был быть почестней.

Но точно согласен, что стыдно.

Судьба моя будет скрытна.

Такими безбожными строками Нил закончил свой отдых. Громко захлопнул книжку, решив направиться к своему новому месту для сна. Куда эти строки и для чего — не знал. Сочинительством, как помним, редко занимался. На то нужно время и фантазия, а коли деньги есть оплатить таковский труд — так всегда и поступал. После смерти Мамонова, пытался поставить себя на его место, да получалось крайне скудно.