4.5. (1/2)
Шарлотта скользнула коленями прямо на твёрдую плитку, в холодную воду, нетерпеливо огладив бёдра Оленя и смакуя запахи, сквозь которые пробивался тот единственный, что делал его по настоящему желанным. Соблазнительным, как очертание сочной парной вырезки в подготовленной к разделке туше.
— Вот так бы сразу, — Олень одобрительно похлопал её по голове, словно послушную собаку, выполнившую трюк. Шарлотта перехватила его руку и с улыбкой прижала к губам: знал бы он, как легко раздробить кости, разгрызть хрящи, обглодать пальцы до запястья… Но в памяти тут же всплыло очередное скучное правило, вбитое с первых дней его окровавленными руками: «Не рвать упаковку больше необходимого». Шарлотта нехотя отпустила руку Оленя, напоследок медленно пропустив язык между поразительно ухоженных пальцев, заставив его заёрзать от нетерпения.
Шарлотта привстала, прижимаясь к нему обнажённой, утратившей былую округлость грудью, потираясь чувствительными сосками о грубый материал кофты и проходясь носом вдоль по-цыплячьи тощей шеи. Он вонял кислым потом, гарью и лосьоном после бритья. Жёсткий и жилистый, Олень обещал стать скудной закуской, но, когда было голодно, она не разбрасывалась мясом: съедала подчистую. Ситуация не изменилась, правила остались те же. Придётся искать кого-нибудь ещё. Крупнее и питательнее. Например, Мясника. Он был большим, плотным и одуряюще хорошо пах. Стейк высшего качества в подпорченной кожаной упаковке. Вкус, который ненадолго затмит голод. Истеричную рыжую суку, бросившую её в карцер, она оставит на десерт. Съест, как человек, нарезав из нежной сладковатой плоти недурное карпаччо.
У Рыжей обязан был быть другой вкус. Тонкий и богатый, благодаря более мягкому жировому слою, как у изысканного тающего на языке блюда. Шарлотта насладится ею сполна за всех испорченных им женщин и неприкосновенных детей, оставшихся недостижимой мечтой. Людям не претило забивать и пожирать чужое потомство, так почему их собственное должно иметь для неё иной статус? Хищник, стоящий на вершине пищевой цепи, не возносит на пьедестал мясо рождённое насытить его. Ничем не особенное и не отличимое, кроме того, что передвигалось на двух ногах и обладало сомнительной мыслительной деятельностью.
Он попирал законы природы вместе с её потребностями. Никогда не позволял лакомиться живыми, ещё тёплыми женщинами, предлагая мёртвых, использованных, наполненных его выделениями, испачканных его прикосновениями. Он не считал её равной, чтобы интересоваться мнением. Для неё, привыкшей к свежему, они были угощением, которое он прожевал и срыгнул, предлагая отведать ей. Глядя во влажные проницательные глаза, она не сомневалась: он возбуждён предвкушением своей первоочерёдности. Один вид белёсых брызг приводил в исступление, а от веры в её беспрекословное согласие мир трескался и наливался багровым. Он моментально свирепел и называл её капризной, недопустимо привередливой, неблагодарной тварью. И в то же время сам перебирал жертв, дотошно выискивал похожую на неё, как ни одна женщина не перебирает тряпки на распродаже в масс-маркете. Сучий лицемер.
— Я не разрешал останавливаться, — Олень ухватил её за волосы на макушке, насильно толкая вниз. Шарлотта усилием воли не выдернула ему руку.
— Здесь же нет… Камер?
— Не слишком ли много ты треплешься? Доктор Гейзенберг запретил тебе раскрывать рот.
Она прикрыла грудь и нарочито резко заозиралась, переигрывая с запоздавшими испугом и стыдом. Зрение оставалось размытым.
— Боишься стать местной звездой? Так не бойся, ты ею уже стала, — посмеиваясь, протянул Олень, ткнув острым указательным пальцем ей в щёку и красноречиво повернув её голову к висевшей на раковине форме. Он снова похлопал Шарлотту по макушке. — Сама не заметишь, как втянешься. С колен будет не поднять.
Шарлотта отчётливо скрипнула зубами и потянулась к его животу, цепко ухватившись за бёдра через штаны. Она не разговаривала с едой больше, чем подразумевала роль наивной тупицы, которую можно вдоволь пощупать и увести за собой. Суррогат охоты, экономивший его время.
Она встала на колени, прильнув к Оленю, и с неотвратимостью лавины навалилась на него всем телом. Утративший равновесие от её напора, он нелепо замахал руками и опрокинулся назад. Дезориентированный силой удара, он не успел собраться, когда Шарлотта проворно перебралась через скамью, оседлала его грудь, фиксируя коленями руки. Назойливое ощущение липкости на лице усиливалось, раздражая не меньше саднящего на лбу пореза. Шарлотта зачерпнула воды из лужи, и, не заботясь о последствиях, промыла глаза. Зрение моментально обрело желанную чёткость.
Осознав своё положение, Олень кроваво покраснел и разразился потоком адресной отборной брани, которая должна была устрашить человеческое, но так и не помогла ему скинуть с себя неподвижную Шарлотту. Он отпихивал ногами скамью, брыкался, извивался, напрасно стараясь вывернуться из-под её мнимо слабого тела. Она лишь сильнее надавила коленями на его руки. Его перекошенное лицо, облепленное мокрыми волосами, уродливо раскраснелось, очки при падении слетели, отчего суженные глаза казались ещё меньше, словно двух жуков зажало в складках век. Он выглядел моложе, беззащитным мальчишкой, и брызгал оскорблениями вперемешку со слюной так же рьяно и безоглядно, как дозволено только детям. Наверное, в его сознании всё сложилось иначе: победителем он сидел на ней, дрессируя ударами по печени, заодно вминая лицо в затылок. Потому что быть под тем, кто сильнее наяву, особенно под женщиной, Оленю явно не нравилось. Но до тех, у кого был минимальный шанс повалить её в нынешнем состоянии, он не дотягивал. Мясник мог бы попробовать, пока она пробовала бы его.
Шарлотта приложила палец к губам, растягивая их в неестественно широкой улыбке. Тонкий острый частокол, распиравший её рот, буквально разошедшийся до ушей, обычно размягчал психику жертв до невменяемости. Они впадали в ступор, падали в обморок или начинали кричать. Олень похвально держался. В его широко раскрывшихся глазах, недавно переполненных непониманием, злостью и желанием отыграться, первым огоньком зажегся иррациональный страх, вскоре обещавший засиять чистым ужасом. Шарлотта довольно хмыкнула и нежно накрыла его лоб свободной ладонью, вонзая ногти в кожу. Он замотал головой, разразившись очередной утомительной бранью. Точно рассчитанный по силе удар затылком об пол унял неугомонный язык. Наступила зыбкая тишина. Шарлотта поднялась, торопливо направляясь к выходу. Где-то там был выключатель.
В темноте она практически слепла, но хорошее зрение не требовалось. Она ориентировалась на ощущения. На первых самостоятельных охотах, он завязывал ей глаза, потом выкалывал, когда ловил на жульничестве. Он вытравлял уловки и безделье, к которым она прибегала, чтобы учиться на инстинктах, продиктованных природой и избежать его обучения. Нудные въедливые разжёвывания, которыми он не скупясь потчевал человеческое, она игнорировала. В них не было пользы, и в нём тоже её не было.
Оттянув ворот кофты Оленя вниз, Шарлотта вновь обнюхала тощую шею, морщась от запаха, и без промедления вонзила зубы. Неприятный импульс, похожий на электрический разряд, сократил гортань в судороге, поднялся выше, сосредоточившись в дёснах. Она не отстранилась, игнорируя вспышку нестерпимо острой ввинчивавшейся в мозг боли, точно кромсали зубные нервы. Вгрызаясь глубже, Шарлотта свирепо улыбнулась клокотавшей брезгливости.
Вечно мешавшая, та оттаскивала от сути, несмотря на внутреннее убеждение, что ни состояние, ни внешний вид упаковки неважны. Принуждала к кропотливой работе вместо простого насыщения. Так было, если Шарлотта оставалась в приемлемом миру теле, которое не допускало торопливого кормления в полевых условиях. Оно отторгало истинную природу, искажало, мучило, превращая достоинства в недостатки. Постоянно сопротивлялось, считая суть подселенцем, которого нужно изгнать, чтобы функционировать полноценно, отравляя ей жизнь.
Кровь из прорванной кожи стремительно наполняла рот, пока впрыснутый яд расходился по венам Оленя. Шарлотта удерживала его за затылок и с алчным нетерпением сглатывала аперитив. Он слабо застонал. Шарлотта отстранилась и припала к его губам, спуская густую кровавую слюну и нежно массируя выбритое горло. Ему не оставалось ничего, кроме как сглотнуть. Скоро он и того не сможет.
Шарлотта встала с онемевших колен и, пододвинув скамью, пересела на неё, удобно разместив ноги на животе Оленя. Тот был достаточно твёрдым. Похоже, работа со смертниками благотворно отразилась на его физической форме. Поддев край кофты, она сунула ступню в тёплую глубину, ощущая, как влажную сморщившуюся от воды кожу пощекотала редкая поросль жёстких волосков, уходящая за плотную резинку штанов. Шарлотта отдёрнула ступню, ополоснула в воде на полу и обтёрла об его кофту.
— Тсс… Потерпи, — слова выходили неразборчивым шелестом. Она мягко покачала ногой корчившееся тело, как матери качают люльку с беспокойным младенцем. — Совсем скоро твоё желание сбудется. Мы станем ближе, чем ты мог бы когда-либо вообразить.
Он неистово бился в жутких судорогах, выгибался изломанной дугой, скрёб пол, сучил слабеющими ногами, взметая брызги, и Шарлотта искренне расстраивалась, что не слышит его страданий. Голосовые связки обычно парализовало первыми. Вариант, к которому она прибегала в одиночной охоте. Он не разрешал их обездвиживать, не разрешал заглушать, чтобы смаковать угрозы и проклятия, которые скатывались в хрипящие слёзные мольбы и обещания, разрываемые конвульсивными рыданиями и долгими воплями агонии. Острый слух позволял ей разобрать среди истошных криков сдавленные вздохи и синтетический запах кокосовой смазки за монитором. Ей было всё равно. Он мог забавляться с упаковкой сколько влезет, лишь бы содержимое было чистым и непрерывно стекало в её желудок.
Шарлотта пересела на живот Оленя, перекинув косу через плечо, и, склонившись, обмотала её вокруг его шеи. Она туго затянула косу, приподнимая Оленя над полом и почти соприкасаясь с ним грудью. Он остаточно вздрагивал. Запрокинутая голова подёргивалась. Держать ту ровно он больше не мог. Шарлотта ухватила его за нос и вернула в правильное положение, терпеливо глядя в чёрное пятно вместо лица. Зловонное дыхание с запахом мясной подливки, сглаженным резкостью апельсина, постепенно затихло и наконец оборвалось.
— Иногда быть человеком проще, чем кажется.
Шарлотта подёргала его за нос и распрямилась. Не удерживаемый косой, Олень с плеском рухнул на спину. Смерть для них всегда оставалась тем, что происходит с другими.
Она торопливо прокалывала кожу зубами в шахматном порядке, не обременяя себя раздеванием и впрыскивая новые и новые порции фермента. Его количеством можно было умертвить с десяток жертв. Она должна успеть раньше, чем на месте первого укуса появится разрыв. Конечности прокусывались дальше от мест соединений с туловищем. Восстановить силы хватит. Условия лишали её самого сытного — внутренностей, часть которых она обычно выбрасывала. Голод скуп на выбор, но человеческое не смирялось с добавлением отходов в основную питательную массу, а времени и инструментов для игры в хирурга у неё нет. Только время на уборку.
В былые дни, она штудировала доступные источники, после экспериментировала, чтобы как следует развлечь его. Он не любил однообразие. Мнил себя творцом. Устраивал полосу препятствий из каждой охоты, сменявшуюся нелепым шоу-экзаменом. Точнее шоу устраивала она, а он сидел и записывал очередной фильм одного дубля. Сдача на отлично приравнивалась к полной порции, несдача к сливу порции в заготовленную яму и голодному ожиданию следующей охоты. Приходить и брать тех, на кого указал. Перемежать голод и сытость. Ждать разрешений. Ждать подачек. Трусить перед необъятными лесными угодьями, перед горами, где было её место. Не на душном бетонном кладбище, пронизанном электричеством, металлом и кишащем людьми, словно гниющие останки — опарышами. Он забрал всё. Запер в кожаной тюрьме и сделал из неё питомца, который так и не смог откусить кормившую руку.
Шарлотте потребовалась вся выдержка, какую только можно было наскрести, чтобы ставить последствия выше голода и чувств, за которые цеплялось человеческое. Она обвела взглядом душевую. Слишком маленькое пространство, чтобы вместить её без ощущения запертости в спичечном коробке, в котором невозможно разогнуться и дозволено высвободить только одну конечность, и то не полностью. Она застрянет здесь, если попытается.
Шарлотта сгорбилась. Позвоночник прошивало током, концентрировавшимся в районе поясницы. Она прокусила бедро Оленя насквозь. Настоящее тело требовало немедленной свободы, способное в клочья разорвать ненавистную оболочку, но вынужденное сдерживаться. Схваткообразная боль усложняла контроль. Когда-то процесс занимал считанные мгновения, словно она скидывала ветхий плащ, обнажая свой лучший наряд. После же стольких лет взаперти частичная трансформация походила на нескончаемую пытку.
Кожа бугрилась, насильно растягиваясь, и медленно поддаваясь возросшей внутренней нагрузке. У всего был запас прочности, даже у её тюрьмы. По ягодицам стремительно текло обжигающее тепло крови. Вес наростов тянул назад, давил на заднюю поверхность бёдер, и Шарлотте пришлось сесть Оленю на колени, чтобы, заводя руку назад, собирать на ладони клейкую густую массу и спешно обмазывать ею тело, как мажут глиной рыбу перед запеканием.
Масса быстро высыхала на воздухе, намертво прилипая к волосам, коже, одежде. Как и всегда. Раньше спелёнатая добыча выглядела произведением искусства, теперь же ущербная насмешка. Шарлотта пережала руку Оленя ниже плеча — кожа под пальцами смялась разогретым пластилином и стала постепенно растворяться. Кость глухо треснула. Вторую руку постигла та же участь. С ногами пришлось повозиться. Шарлотта обмазывала конечности как можно ближе к плечам и бёдрам, оставляя максимум мяса из доступного. Её колотило. То ли от нетерпения, то ли от злости на бесконечное шепчущее требование человеческого остановиться. Оно слишком боялось, что фермент затронет кишечник и еда смешается с отходами.