Имя льда. Часть 16 (2/2)

— Ради тебя, — нашлась наконец она, — выступили бы Элендил со своими копейщиками, и Алендил со своими лучниками, и мой отец не пожалел бы за тебя войска. А Эймонд…

— Ты не должна в это лезть. Пусть их люди и их драконы его спасают.

— Так ты идёшь со мной? Или я иду одна?

— Я вижу — ты решилась, и что мне остается делать, кроме как хранить тебя, пока хватит моего дыхания?

— Ты… Ты согласен? — Анариель, сжала его руки. — Ты согласен! Великодушнейший и храбрейший из эльфов — так о тебе станут петь отныне!

— О, нет… — Нимлот посерьёзнел. — Я не великодушен и не храбр. Просто за тебя я боюсь больше, чем за себя, а за себя я боюсь очень сильно. В отличие от твоего возлюбленного, я не сумасшедший. Но я клянусь, что не позволю никому обидеть тебя — пока я жив. У тебя сухой лист в волосах, — он осторожно протянул руку и сбил листок на землю.

— Когда, Нимлот? — спросила она, не замечая его колкости. — Когда мы выйдем в путь?

— Отдохнем в эту ночь перед дорогой, а завтра, перед рассветом, я буду ждать тебя здесь.

Анариель, поблагодарив его, побежала прочь.

Очень многое предстояло попросту украсть. Например, хлеб — из тех, которые готовили для пограничной стражи. Их пропажу никто не заметил, никто и никогда не пересчитывал хлеб— но все равно Анариель было стыдно. Точно так же ей было стыдно перед юным пажом, у которого она попросила «на время» охотничье платье и высокие сапоги. Оставалось утешать себя тем, что она честно все ему вернет, если останется жива. А уж как было стыдно перед отцом — Анариель старалась просто не думать о том, что случится, когда ее побег обнаружат…

Перед тем, как сбежать, она удостоверилась в том, что дети находятся под бдительным вниманием целительниц, хоть её сердце и скрипело от тоски, но жизнь любимого для неё сейчас была в приоритете. И если она вдруг погибнет, то дети останутся жить в добром и прекрасном эльфийском мире.

Утром, до рассвета, когда туман затопил низины, она выбралась из Имладриса через одну из верхних зал, имевших выход на склон горы. Спустилась вниз, перебежала через мост и помчалась что есть духу к лесному озеру, где Нимлот обещал ее ждать.

Он и в самом деле ждал ее.

Не один.

Увидев воинов, она беспомощно оглянулась. Дорога назад тоже была отрезана: семеро стражей замкнули кольцо.

— Как ты мог? — тихо проговорила Лютиэн, пытаясь найти взгляд Нимлот — а тот все отводил глаза…

— Как ты могла? — раздался властный голос слева.

Из-за дерева выступил отец. Краска бросилась Анариель в лицо.

— Я… поклялся, что не позволю, пока жив, обидеть тебя… — Нимлот говорил глухо, как бы через силу. — Прости… если сможешь.

— Ты пойдешь сама или мне приказать вести себя силой? — голос отца ломался, как сухой тростник.

— Пойду сама, — глухо ответила Анариель.

…Три дня она провела взаперти в своей комнате. Отказалась от пищи, воды и сна, погрузившись в мрачное оцепенение. Свет, темнота — ей было все равно. Она не хотела покончить с собой, не хотела отпустить свою душу — но ей как-то нужно было перенести время тягостного мучения, и она не придумала ничего лучше… Анариель была заперта в своих кошмарах, они высасывали из неё жизнь, прокручивая в голове одну картину: мальчику отрубили голову, а мать заставили смотреть на мертвого сына. Она не знала, что люди бывают настолько жестоки и насколько сильно в них может сидеть бездушие. И это только один из немногих кошмаров, которые она прожила.

— Поклянись, — сказал он. — Дай слово, что не покинешь Имладрис, не побежишь на помощь к своему сумасшедшему смертному.

Анариель покачала головой. Из груди отца, из самой глубины, вырвался вздох.

— Что ж, будь по-твоему, — сказал король Имладриса.

Там, где могучий ствол разделялся натрое, построили талан. На нем утвердили крепкий домик. Наверх вела веревочная лестница. Один из стражей, поднявшись вслед за Анариель, отцепил лестницу и сбросил вниз, сам же спустился по веревке, перекинутой через блок и предназначенной для подъема пищи.

Внутри домик был украшен ее любимыми вещами. Жаровня, гобелены и шкуры, покрывала, шерсть, иголки и ткань. Можно было заняться шитьем, можно было плести тесьму, можно — рисовать или писать — наверное, это Нимлот позаботился о бумаге, перьях и чернилах. Можно было делать все… Кроме того, что ей действительно хотелось делать.

Лютиэн вынесла постель на талан, легла на шкуры и укрылась одеялом, глядя в небо. Со стороны казалось, что она впала все в то же оцепенение. На самом деле мысль ее работала лихорадочно и споро.

Бежать. Непременно бежать, и чем быстрее, тем лучше.

— Где мои дети? — прошептала она, когда отец переступил порог её «дома».

— С ними всё хорошо, но ты же сейчас не о них больше всего думаешь?

— Как я могу думать о чём то другом, если ты даже не даёшь мне шанса спасти его? У нас есть драконы и войско! Почему бы не помочь мне? — выкрикнула эльфийка отворачиваясь от отца.

— Я сделал всё, что мог! Я говорил о последствиях всем в этом чёртовом замке, но они не послушали! И я не буду жертвовать жизнями эльфов ради бойни между двумя зазнавшимися семьями.

— Так зачем ты оставил меня?

— Ты бы всё равно осталась, — глухо проговорил отец. — Но сейчас ты сама видишь во что всё превратилось. Ты ведь знаешь, на что способен твой смертный?! — вскинулся вдруг Исилендил.

— Знаю, — хрипло отозвалась эльфийка.

— А знаешь ли ты о том, что он убил Люцериса Велариона? — едко проговорил отец, он взял эльфийку за плечо и развернул к себе.

— Это ложь…

Анариель так сильно оттолкнула отца, что стража снаружи чуть было не подняли сигнал тревоги, но Исилендил продолжал смотреть на дочь с печалью и жалостью.

— Он бы никогда…он не мог…только не Эймонд…

— Он больше не придёт. Я не позволю, — еле слышно произнёс отец и покинул дочь.

Анариель решительно не хотела мириться со словами отца. Даже слёз на её лице не было, лишь злая и решительная гримаса.

Принять решение было легче, чем найти способы к его осуществлению. Ее стерегли, не смыкая глаз. Стражи сменялись по четверо, ни одна из сторон великого бука не оставалась без внимания. Теплой одежды у Анариель не было: греться приходилось в домике, а на талан выходить, завернувшись в два шерстяных покрывала. Каждого, кто приходил к ней, обыскивали почтительно, но неуклонно. Впрочем, она никого не принимала. Иногда принимала подношения: свитки от Нимлота, от него же — вино и маленькое серебряное зеркальце.

Анариель сидела в домике и шила. Если ей не дают теплой одежды — что ж, она может сделать себе и стеганый кафтан, и две пары теплых штанов, и меховую накидку из одеяла. Волчья шкура на полу просто предназначена стать сапогами. С тех пор как она начала украшать дерево лентами и бубенцами, ей приходилось забираться все дальше и дальше. Стражи перестали обращать на это внимание — равно как и на то, что она все время привязывает что-то к веткам. Если привязать достаточно крепкую веревку к одной из облюбованных ветвей, а потом, держась за нее, прыгнуть с талана, правильно рассчитав длину — то маятником ее перенесет на другой берег реки, а там уже —ее родные, знакомые леса.

***

Тем временем Эймонд оставался одним из детей Алисенты прибывающих в хоть и не полном, но в рассудке. Спустя сотню многочисленных пыток одного из участников убийства по кличке Кровь, стало ясно, что заказчиком выступил Деймон Таргариен, в отместку за сына жены. Эймонд впал в ярость от такого правосудия, поскольку убийства Люцериса он не совершал, хоть в тайне и желал.

Находясь далеко от жены он всё больше и больше погружался во тьму. Он чувствовал, как ненависть распускает свои липкие пальцы вдоль его тела и как сильно его душит ярость.

Камину, устроенному в одной из стен зала, столь же трудолюбивым пламенем отвечал второй камин, так же встроенный в стену как раз напротив первого, и холод поздней осени быстро таял в сем славном чертоге. Эймонд прошёлся в вдоль стен комнаты для аудиенции, Эйгон обещал, что придёт. Сейчас его брат пил больше, чем заядлый пьяница в борделе, поскольку он больше никак не мог заглушить свою боль. Он был с детьми всегда и жену свою уважал. Эймонд не знает, то ли это влияние Анариель, либо до брата само собой дошли эти мысли. И сейчас Эйгону было как никогда тяжело. Весь замок опустился в пучину грусти и страдания, словно сами стены тускнели, слыша горькие всхлипы королевы и короля.

Кристон Коль отворил двери, впуская угрюмого Эйгона и перед тем, как сесть, он спросил:

— Она вернётся?

— Пока нет, — прохрипел Эймонд, тоскливым взглядом оглядывая брата.

— Жаль, она единственная, кто помог бы мне сейчас, — Эйгон тихо выдохнул обрушив голову на руки.

Эймонд сжал губы от укола ревности, ведь сейчас он сам нуждался в её присутствии, но сделать ничего не может.

— Мы всё ещё вместе.

— В этом и дело, что «всё ещё». — угрюмо усмехнулся король, откидываясь на спинку стула, — Ладно, хватит с нас, давай нагнём ублюдков.

***

— Принцесса желает мыться! — крикнула Анариель. — Подайте мне большую бадью, принесите вина и горячей воды!

Стражи посовещались.

— Может быть, мне следует испросить у короля разрешения сопроводить тебя в баню? — спросил старшина.

— Ну уж нет! — Анариель, изображая ярость, топнула ногой. — Раз заточили так заточили! Бадью мне, ведро и горячую воду!

Она разожгла огонь в жаровне и вскипятила воду для заварки трав. Сердце трепетало от страха и восторга. Она знала, что будет делать, сами звёзды подсказали ей, поскольку она умела чувствовать и ощущать их шёпот (может это была её мама, кто знает). Правда сомнение в какой-то степени одолевало её, потому что раньше она такого не делала, только один раз, но память подводила её.

Стражи достали большой котел, в котором варилось мясо для больших королевских пиров, вдвоем (в одиночку полный котел не мог поднять никто) принесли воды и, подвесив котел на толстенной слеге между грубых козел, развели под ним огонь. Потом одна из девушек принесла из дворца большой чан, в котором Анариель смогла бы даже сесть, поджав ноги, и стражи подняли его наверх. Потом по одному подавали наверх ведра с горячей водой — а тем временем у Анариель настаивался отвар для мытья волос. Анариель заварила сразу весь мешочек — ее длинным золотистым косам требовалось много отвара… Пропуская прядь между пальцами, она вздохнула.

Она распустила завязки платья и сбросила его, потом стянула через голову нижнюю рубашку. Нагая, распустила косы и растрепала их…

Потом взяла кубок с вином, процеженный настой из трав и глиняный кувшин…

Настой и вино полились в кувшин вместе. И под звук льющейся воды началась песня — поначалу еще без слов: Анариель пробовала, нащупывала мелодию, искала образы и темы…

Кувшин наполнился, кубок и ковш опустели. Анариель

отложила ковш и вновь начала переливать смесь в кубок. Трижды девять раз нужно было это сделать, чтобы смесь получилась такой, какой нужно. Трижды девять раз — для трех тем, которые сплетутся неразрывно в одно мощное заклятие, создающее волшебный предмет — высочайшее искусство, доступное не каждому…

Настой потек по волосам Анариель, пропитал их насквозь, растворился в воде… К пару примешался винный дух… Не прекращая петь, Анариель мыла волосы, снова и снова обливая их и полоща.

Заклятье вступило в силу… Золотистые, тяжелые от воды волосы. Анариель поползли, как змеи, через край бадьи. А она все пела, все черпала кубком воду и перебирала прядь за прядью, пропуская их между пальцами.

Страх объял бы каждого, кто вошел бы сейчас в домик и увидел нагую женщину, что стоит по колено в воде, обвитая клубами пара, облитая лунным светом и блестящая от воды; стоит, колеблется в медленном танце, как змея на хвосте, тонкой струей поливая из кубка свои волосы, что ползут все дальше и дальше, растекаясь по полу ковром.

Через трое суток работа была закончена. Широкий, просторный плащ из восьми клиньев — черный, как ночь, и тяжелый, как грозовая туча. Накинув его на плечи, Анариель прошлась по комнате. Никто, кроме нее, не мог бы надеть этого плаща. А если бы кто-то решился — тотчас же свалился бы в глубоком сне.

А еще не всякий мог в этом плаще увидеть ее. Даже кто-нибудь из высоких эльфов, сведущий в искусстве чар, увидел бы ее только приложив усилие. Обычный же эльф или человек прошел бы мимо, не заметив.

Анариель решила бежать без отлагательств. Она проспит эту ночь и хорошо подкрепится завтра днем, а что не съест — увяжет в покрывало. И убежит, ускользнет на крыльях сна и ночи, как пепельная бабочка с рисунком мертвой головы на мохнатой спине…

Следующая ночь была дождливой и темной — словно небо решило помочь Анариель. Дождь не хлестал тяжелыми струями, а моросил мелко, даже ласково. Стражи не смыкали глаз, но забились под талан, прижавшись к стволу дерева.

Анариель оделась. Набросила плащ поверх самодельной накидки из покрывала. Перебросила через плечо узелок с самым необходимым и вышла на талан с веревкой в руках.

Шум дождя заглушал звук ее шагов и тихую песнь, которую она завела, обходя талан кругом, распуская веревку. Колыхаясь над головами стражей, черный шнур навевал темную дремоту.

Анариель делала сорок кругов, по десять раз играя веревкой над каждым из стражей. Потом решила, что пора, и крепко привязала ее к одной из веток. Захлестнула свободной петлей вокруг пояса и шагнула с талана, бесшумно заскользив вниз, как паучок на паутинке.

Ей было страшно, но воля сердца вела её. Анариель не верила словам отца и если ей всё-таки удастся встретиться с мужем, она сама спросит у него, заглянув в тёплый взгляд сапфира. Отец позаботиться о детях, ей было до боли сложно покидать долину, но взять их с собой она точно не могла. И с последним взглядом на дворец, она пустилась в путь.