Сцена восьмая (2/2)

— Из…

Иззи вдруг сломалась. В один миг треснул пополам прочный стержень, удерживающий ее спину прямой, распинавший ее изнутри. Она сгорбилась, закрыла рукой глаза, и плечи ее вздрогнули.

— Я думала, это сон. Это сон, скажи мне, скажи, что это просто кошмар!

— Это не сон, Из. Двое — слишком много для сна.

— Было бы очень здорово, если бы кто-то из вас сказал хоть что-то более понятное, — перебил их Стид жестким тоном, — не то, чтобы ситуация не была ясна, но нам необходимо прояснить хотя бы основные мотивы.

— Основные мотивы? — Иззи подняла лицо, стерла дорожку со щеки, перекатила соль на пальцах. В ее голосе звенело предвкушение добровольного унижения. — Что ж, я избавлю вас от неизвестности. Основной мотив прост, так прост, правда? Я люблю Эдварда двадцать три года. Куда еще проще? И за это время я ни разу не позволила себе… переходить границы. Намекать. Говорить. Играть. До того, как ты вернулся. А, Боннет? Ты когда-нибудь чувствовал, что ты самим своим присутствием разрушаешь свой единственный мир? Знаком тебе такой мотив?

Стид кивнул, сплетя свои пальцы в замок, не дотрагиваясь до Эдварда.

— Десять лет как знаком. И потом еще три месяца.

Иззи издала смешок, больше похожий на кашель.

— Тогда ты понимаешь, что, когда ты вернулся, я отправилась поминать свой мир. Мне надо было уйти тогда — сразу и не оборачиваясь. Но я забыла что-то в кабаке, где вылакала не знаю сколько бутылок рома, вернулась — а там был Эдвард. Тоже пил, не знаю. Что ты поминал, не мой милый? Может, праздновал? Молчи, — прервала она собиравшегося ответить Эдварда, — молчи, а то я никогда не закончу. Главное, что я была пьяна настолько, что подумала: а вдруг сейчас? А вдруг — это единственное, что мне осталось, и потом я смогу просто… бросить себе веревку? Я не хотела умирать, так ни разу и не попытавшись. Эдвард не виноват, Боннет. Я почти изнасиловала его. Я не учла, что после этого уйти будет еще сложнее. А на утро на «Мести» он приказал не пытаться убить себя. Я не могу тебя ослушаться, Эдвард. Ни в чем.

Эдвард замер, как будто что-то толкало его вскочить, но он сопротивлялся этому изо всех сил.

— Это неправда, Стид. — Он встал с колен. — Зачем ты выгораживаешь меня, Из? — спросил он горько. — Ты думаешь, что я не смогу ответить за то, что сделал? Ты думаешь, я бы не справился с тобой, когда ты была настолько пьяна, что еле стояла на ногах?

— Я не хочу, чтобы ты отвечал, — беззвучно прошептала она. — Я хочу, чтобы ты был счастлив. Всегда хотела.

— Нет. Ты хотела, чтобы я был счастлив с тобой.

Иззи задохнулась, сложилась, словно ее пырнули в ребра. Люциус не мог выносить этого, он впервые в жизни почувствовал чужую боль как свою собственную, и сполз с кресла, и обнял ее за колени, и трогал ее руку, пока капитаны хранили молчание, о чем-то переговариваясь беззвучно, и стирал теплые слезы с ее щек.

— Ты, может, не помнишь, — тихо сказал Эдвард, — но мы уже говорили об этом тогда. Ты сказала то же. Ты сказала, чтобы я не смел сомневаться в том, что могу быть счастлив — и я оставил тебя, пошел на корабль и вытащил Стида из трюма, потому что он делал и делает меня счастливым. Я не могу быть счастлив с тобой, понимаешь?

— Я понимаю, — выдохнула Иззи, — я понимаю. Ты не любишь женщин.

— Нет, Иззи. Дело не в том, что я не люблю женщин — дело в том, что я люблю Стида, а не тебя.

— Послушай, — мягко сказал Стид и дотронулся до ее плеча. Она не дернулась прочь от прикосновения.

— Что?

— Я не думаю, что то, что ты чувствуешь — на самом деле любовь. Нет, тихо, дай мне договорить. Мэри сказала мне, что любовь — это как дыхание, и я понял тогда, что люблю Эда. Это должно быть легко, это должно быть так просто, понимаешь? Тебе ведь никогда не было просто с ним. Ты даже не сказала ему, кто ты есть — как будто думала, что он не может принять тебя. И ты не могла принять его целиком, со всеми его желаниями, со всей его многогранностью. Разве ты не пыталась переделать его, разве ты сама давала ему дышать?

Иззи хрипло, тяжело дышала, а потом вдруг вскрикнула, прижав руку к животу.

— Что?! — Люциус обхватил ее лицо руками, не думая ни о ком, кроме Иззи — и того, как ей тяжело сейчас. — Что такое?

— Очень больно пнул, — сказала она и попыталась как-то разогнуться.

— Давай ты ляжешь. — Стид нервно согнал с дивана глубоко о чем-то задумавшегося Эдварда, принес какой-то плед и подушку, пока Люциус помогал Иззи встать.

— Да со мной все нормально, сумасшедшие! — огрызнулась она хрипло, но ее тону недоставало уверенности, а тело ее не сопротивлялось вообще.

— Пожалуйста? — спросил Люциус, осипший от молчания.

Иззи опустилась на диван, свесив ноги в тяжелых сапогах, сунула подушку под голову.

— Может, воды? Еще чего-то?

Иззи помотала головой, положила руку на живот.

— У тебя в животе ребенок, — сказал Эдвард, следя за ее пальцами. — Твою ж мать, реально ребенок? — Он запустил руку в волосы и потянул, растрепывая косу.

— Ага, реально ребенок, — сказал Люциус вместо Иззи, которая, прикрыв глаза, шевелила губами и была не здесь.

— Мой. Блядь. У Иззи в животе мой ребенок, — сказал Эд так, будто пытался и не мог в это поверить. — И все об этом знали раньше меня. Кажется, я где-то проебался.

Стид хмыкнул выбору слов, сел в кресло, подвинув его ближе к тому, в котором сидел Эд.

— Проебался ты знатно, — сказал Люциус, уже не злясь, но все еще не в состоянии отпустить. Он подумал вдруг, а если Эдвард захочет забрать ребенка у Иззи, и почувствовал едкую горечь от этой мысли. — Ты же не… отберешь его, правда? Господи, скажи, то ты сейчас не велишь избавиться от него!

— Бля, что за мысли у тебя в голове?! Я не… Черт, Люциус, послушай. Я проебался, и сильно. Не только с этим. Вообще. С командой. С тобой. С Иззи вот. Надеюсь, что не окончательно. Наверное, это как-то не так работает, я, честно, не силен в этой херне. Но, бля, прости меня.

— Это сложно, — искренне сказал Люциус, — но я попытаюсь. Я на самом деле не думал, что все еще зол, но, как оказалось… И я не знаю, не зол ли я все еще. Мне не очень жаль, что я ударил тебя, честно говоря. Не из-за слов, а вообще.

— Думаю, это было заслуженно, — усмехнулся Эдвард и протянул руку: — Может, мир?

— Сепаратный, — хмыкнул Люциус, но руку пожал.

— Чего, блядь, ратный? — спросил Эд, и Люциус смог наконец улыбнуться.

— Люциус, — занудно начал Стид, — для нашей ситуации не очень подходит это определение. Как ты знаешь, сепаратный мир — это… — Он не выдержал и сам коротко рассмеялся.

В каюте как будто потеплело немного.

— Как ты? — тихо спросил Люциус, поворачиваясь к Иззи и встречая темный уставший взгляд.

— Все еще бесится. — Она вздохнула и усмехнулась. — А я все думала, чего ж он такой буйный. Оказывается, весь в отца.

— Он… шевелится? — спросил Эдвард, подаваясь вперед, состоящий из взвеси любопытства и опаски.

— Я бы сказала, он дерется.

— А можно?.. — Он протянул руку, Иззи сначала кивнула, а потом покачала головой.

— Не сейчас.

Эдвард кивнул чуть расстроенно, а потом резко подскочил и хлопнул в ладоши, как будто сбросивши с себя все напряжение последнего часа:

— Мы не пойдем сегодня в рейд! — сказал он, ухмыляясь. — Мы пойдем праздновать!

Он никогда не сомневался, что мама любила его. Ее любовь выражалась в поцелуе в щеку, в буквах, которым она учила его, в легких подзатыльниках, которые она давала ему, когда он не слушался. Он никогда не знал, любил ли его отец, потому что отца не было.