Глава 3, Обещание (2/2)

— Когда ты ела в последний раз? — Микки не среагировала, Мадара тряхнул ее за плечи раз, два.

Когда ела?..

— А… какое число?.. — в пещере время текло незаметно. Днем — темно, ночью — темно. Только факелы и тьма. Какое же число было, когда она последний раз дышала свежим воздухом?..

— Двенадцатое. Когда?

Микки сосредоточенно нахмурилась.

— Двенадцать минус восемь… восемь минус… Т-три? Три дня.

Мысли растекались, как вода сквозь пальцы. Микки была уверена, что ответила правильно, но… Отец нахмурился и вздохнул как-то дрогнувше.

— Четыре, — голос его был таким мрачным… Девочка рассредоточено изучала его лицо, и не находила ничего нового. За пять прошедших лет отец изменился, но она не могла собраться и понять, что именно. Отчего-то вдруг стало смешно. Нервный смех рвался из груди, хотя Микки вообще не смеялась. Никогда.

Чем дальше, тем сильнее становился смех, пока наконец неожиданно даже для себя Микки не захихикала вслух. Отец, услышав смех, увидев выражение ее лица, изменился в эмоциях еще сильнее.

— Блять, — только и выдает он и, резко подхватив на руки, быстро (так быстро, как Микки сама бегать не умела) несет куда-то. Они оказываются снаружи, но отец, не останавливаясь, продолжает бежать куда-то. Куда — Микки узнает позже. На второй минуте бега она снова теряет сознание.

***</p>

Микки пробуждается мгновенно и чуть не давится аппетитной жидкостью, которую кто-то, прислонив чашу к губам, льёт ей в рот. На языке ощущается пряность. Вкусно. Не владея собой, девочка перехватывает инициативу, сама тянется к миске, всасывает знакомый на вкус с детства куриный бульон, давится, но всё равно не может остановиться. Когда не в то горло попавший бульон заставляет её закашляться, Микки слышит голос и наконец присматривается к обстановке.

— Не торопись и сильно не налегай — не переваришь, — отец, державший её на руках, закутанную вместе с руками в тёмную ткань (плащ?), и придерживающий у её губ плошку с бульоном, выглядел ещё мрачнее, чем раньше. Но у Микки наконец-то начали появляться силы, чтобы радоваться его присутствию. Впрочем, сначала она решила допить бульон.

Девочка не стала забирать миску из чужих рук, как-то тянуться к ней и вообще что-то делать. Оперевшись на плечо отца и расслабившись, она позволила ему поить её в том темпе, в котором он сочтёт нужным. Микки пила, пила медленно, но по-прежнему жадно, и взглядом начала видеть большее, чем небольшой островок реальности, где есть только она с папой и едой.

Они не скрывались. Они не находились в каком-нибудь переулке в тени от людских глаз и даже своим плащом отец укрыл её. Учиха Мадаре стоило бы быть осторожнее, если он хочет, чтобы его считали мёртвым, и тем не менее сейчас он сидит вместе с нею на руках в какой-то популярной забегаловке, сидит под открытым небом, неизменно привлекая внимание. Микки пьёт, и пока она это делает, она может смотреть на то, что ей хочется так пристально, как она хочет.

Мадара напрягался от внимания, которое получал от окружающих, то и дело отворачивал лицо, стоило кому-то посмотреть слишком пристально. И все-таки в основном он беспокоился о ней. Кажется, он примчался сюда так быстро, как мог, и достал ей пищу так быстро, как сумел. На столе, которым они не пользовались, мерзкой, но аппетитной для Микки кучей лежит содержимое супа.

Микки никогда не была слишком внимательной, но она замечает, что рука отца, которой он держит миску с бульоном, выглядит влажной и пахнет очень уж знакомо. А может ей кажется. Но, если не кажется, то можно подумать, что он освободил куриную лапшу от всего, что она, по его мнению, не могла переварить, прямо голыми руками, не дожидаясь, пока та остынет — красные пятна на его пальцах походили на ожоги.

Микки смотрит, Микки думает. Папа за годы изменился, не постарел, не повзрослел (взрослеют только дети)— все эти слова не подходят. Просто стал старше. На лице появились морщинки, но ни одного седого волоска в классной папиной шевелюре так и не появилось. Казалось бы, он должен был выглядеть хуже, чем в ее памяти… Но отец, хотя оставался таким же льдисто-холодным, казался спокойнее. Не так собранно-спокойнее, как обычно, как выглядят люди, ответственные за все, а так, словно ему без них… лучше?

Незаметно бульон кончается. Тихо, словно пытаясь скрыть это, отец вздыхает с облегчением, начинает стягивать с нее свой плащ (и зачем вообще на нее надел? Ей и так не холодно было, во всяком случае, после того, как они вышли из пещеры…). Руки наконец-то становятся свободны, и Микки лишь одной из них, даже не приподнимаясь, тянется к куче из лапши, курицы и овощей. Пусть они лежат на грязном столе — какая разница? Она все еще хочет, все еще может есть.

Но вот уже в который раз запастье (уже синеющее, меж тем) сдавливает рука отца. Мадара отрывается от натягивания на себя плаща, тот (плащ) даже почти падает на землю, но ему почему-то принципиально важно не дать ей поесть.

У нее две руки.

Не поняв намека, Микки начинает тянуться и второй рукой, и тогда отец раздраженно подает голос:

— Я же сказал не налегать. Ты меня что, не расслышала? — начинает Мадара зло и осекается. Почему осекается, Микки не догадывается, потому что и не думает об этом. — Нам пора уходить. Держись.

Терпение отца, убывающее с каждым любопытным взглядом, подошло к концу. Они покинули город.

***</p>

К моменту, когда Мадара с ней наперевес наконец добрался до пещеры, Микки уже задремала. Не потеряла сознание, не забылась в обмороке, а именно задремала обычным сном. И быстро проснулась, когда кожу вдруг обжег холод пещеры. Спросонья в темноте ничего не было видно, и девочка пребывала в растерянности вплоть до того момента, как отец положил ее на кровать. Кровать была жесткая (в прошлый раз она не заметила, ведь не было сил), кажется, без матраса даже, лишь какие-то тряпки. Родитель уж было потянулся за одеялом, чтобы накрыть ее, как наконец заметил, что она проснулась. Микки сразу подумалось, что это для отца не характерно, ведь он всегда был очень внимательным и всегда все замечал.

Мадара отреагировал спокойно, кивнул чему-то своему, мол, проснулась, отлично. Не дожидаясь, пока тот выйдет из своего спокойствия, Микки забрала у него из рук одеяло и, накрывшись, легла на жесткую кровать. Все-таки матраса не хватает… Отец смерил ее нечитаемым взглядом.

Они долго сидели в тишине. Тишину, наверное, можно было назвать неловкой, но говорить что-либо казалось еще более неловким, так что по сравнению с разговором тишина была вполне комфортной. Папа смотрел на нее, рассматривал. Микки сильно изменилась с того момента, как он «умер», с шести доросла до одиннадцати, и все-таки, что тут рассматривать, ей было непонятно. У отца ведь было достаточно времени, пока она была без сознания.

А может… он чувствует то же, что она? Микки, казалось бы, тоже давно рассмотрела все изменения во внешнем виде Мадары, но так и не могла сказать, что ей этого достаточно. Хотелось смотреть еще. Хотя бы смотреть.

Молчать было комфортнее, чем разговаривать. Никто не укорял друг друга за неловкие действия, взгляды. Для Микки это было удобно. Для отца, как ей казалось, тоже. Однако…

Мадара, окинув взглядом ее руки, сложенные на груди, потянулся к краю одеяла, поправил его, и, убирая свою руку, напоследок провел по нему, словно погладил ее — Микки. И вся странная мягкость, спокойствие из его вида пропали начисто. В голосе резала сталь.

— Побудешь со мной, пока не поправишься. А потом… — мужчина, резким движением окончательно нарушая идиллию, поднялся с кровати, на которую присел, укладывая ее. Микки сжала губы в тонкую полосу. Такой тон ей не нравился. — Потом вернешься домой.

«Домой»… Сердце пропустило удар.

— С тобой? — ведь он же назвал это место «домом». Но Микки задала глупый вопрос, и сама это понимала.

— Одна, — прозвучало жестко, и отец, загасив свет, оставил ее.

Снова.

И все-таки… Обещание он сдержал. Большего и не требовалось.