Холодно и жарко. Страшно-хорошо. (2/2)
Воскресенье началось не с кофе, (как и любой другой день в обители знаний имени А.С. Попова) а со вкрадчивого, аккуратного стука в дверь. Почти неслышного. Так стучат обычно к должникам, но должникам неопытным, таким, которые еще не сменили двери с мягкой обивкой, не вставили три замка и специальный, хитро устроенный глазок. Они ещё шаркают тапочками, приговаривая ”иду, иду, погодите секунду”, включают свет в прихожей. Такой стук излишне дружелюбный, милый, кроткий, как новорожденный ягненок.
- Ох ты, Шаст, вставай! - громкий шепот Поза, резко слетевшее с полуголого тела одеяло возвестило о прибытии к их двери кого-то Серьезного, - Мы проспали. Извините! Сейчас!
Прыгая на одной ноге в почти тщетных попытках надеть брюки, Дима медленно подбирался к двери.
Комната слегка кружилась, свет, пробиравшийся под занавесками, изрядно запыленный и тусклый, все же нещадно бал в глаза тонкими лучиками. Вспомнились такие же примерно утра прошлой зимы, только там он был один, в окружении окурков, смятых одеял, неприятно пахнувших дешевым вином, какой-то едой и резко, приторно - ванилью, очень сильно он любил сладкое. Потолок почти так же неподвижно кружился, обманывая доверчивые заспанные глаза - вот тень от люстры там, а тут вдруг, смотри, уже левее; сначала призрачные паутинки недвижны в жарком воздухе комнаты, а вот уже подчиняются взявшемуся будто из ниоткуда дуновению свежести.
- Отомри там! , - шикнули откуда-то из дальнего угла, - Здра...
Мышь? Там не было мышей, тараканов тоже. Хорошая квартирка была, уютная. Однокомнатная, но своя, почти. Груша в углу, матрас вместо кровати, чахлый цветок в углу, забота о котором целиком и полностью легла на хрупкие худые плечи. Он единственный составлял ему компанию пустыми воскресными вечерами. когда даже бубнеж телевизора казался слишком громким, в отличие от гула машин. Лучше, чем в гробовой тишине дома, но...
- Эд, матерь святая!
- Не ожидал? - довольное татуированное лицо Выграновского появилось в дверном проеме, высунувшаяся оттуда же рука приветливо помахала Антону, - Что, испугались? Сонные черти. Вставать пора, а то заметят. Сегодня и так подъем на полчаса почти задержали. Не стоит размахивать... - он опасливо оглянулся, поморщился, увидев сияющего всеми цветами радуги Егора, - ...носом. Перед судьбой. Откусить может. Грек, вытяни нашего дрищастого друга из прострации, а то рухнет ведь на пол мордой вниз.
- И откуда ты такие слова знаешь, а?
- Стоит признать, дорогой мой Дмитрий Позов, что есть люди поумнее тебя, - даже не проснувшийся ещё Шастун уловил в его голосе довольство.
Дверь закрылась с громким хлопком и трагическим ”ты оскорбил меня!”.
- Вот чучело злопамятное, - раздалось в тишине комнаты недовольное бурчание, - Антон, ты в поряде? Выглядишь жутковато, если честно.
- Нормально, - оцепенение слегка схлынуло, оставив после себя недовольное послевкусие старых воспоминаний, парень потянулся, довольно зевнул, может, два с половиной часа сна это и не так уж хорошо, но лучше, чем ничего.
- Только спать хочется?
- Только спать хочется.
Разнузданные сбившимся вдруг расписанием ученики собирались лениво. Вместо обычной толкотни у раковин сегодня царило мертвецкое спокойствие - семиклашки от скуки встали в положенное время и сейчас бродили по корпусу задумчивыми птахами, готовыми в любой момент сорваться в полет и наворотить бед. Или не совсем. Старшие сонно зевали - чувство Единственного Выходного дня не позволяло ложиться раньше трех, поэтому именно в Единственный Выходной темные тени под глазами становились еще ярче, еще глубже и пронзительней. В столовой же энергии у всех прибавлялось - на завтрак добродушные повара нажарили блинчиков, запах которых давил на больное - весна не скоро, тепло не скоро, долгожданные каникулы еще ой как далеко. Но блинчики уже тут.
- Я уже говорил, как сильно и трепетно я люблю наших поваров? - Позов с неприкрытым восхищением наблюдал, как сквозь тонкое, золотистое тесто пробивается ярко-алое, почти рубиновое сияние вишневого варенья.
- И не раз, но сегодня я готов с тобой согласиться, - Эд важно кивнул, одобряя выбор друга.
- Поварих, - сохраняя предельно серьёзное выражение лица поправил Даня, - поимей уважение к людям.
Шастун зевал, прикрывая рот распахнутой ладонью, лениво пил чай и неловко переглядывался с блинчиком, густо политым сметаной. Есть не хотелось, но и терпеть короткие взгляды друзей не хотелось в той же степени.
- О, а ты у нас сегодня даже как-то совсем не изысканен, - улыбнулся Эд, но тут же осекся, заметив моментально потяжелевший взгляд Позова, отвел глаза и поперхнулся, сладкий чай пошёл носом, в темных больших глазах красными сияющими буквами мигало ”нихуя себе, сказал я себе, вот это ебень невероятная”.
- Что там? - устало спросил Позов, оборачиваясь.
Все привыкли к излишней впечатлительности Выграновских: нисколько не удивительным для Эда было засмеяться с идиотской шутки из серии - ”Знаете ли вы известное произведение Чехова ”Толстой и Тонкой”?”, если она была сказана в подходящий момент, он мог вспомнить, что в русском языке всего пять корней, от которых образуются все ругательства и после потратить более часа лишь на то, чтобы придумать новенький мат. Однако, заметив и Позовский весьма выраженный ахуй, выражался он обычно в приподнятых бровях, распахнутых глазах и чуть опущенных уголках губ, Антон не смог более сдерживаться ждать Даню (”этому тормозу хоть Стаса без кепки пообещай - всё равно головы не поднимает” - отмахнулся от него однажды Грек после того, как тот пропустил танцующего на столе восьмиклассника).
- Доброе утро, Антон, занесешь мне сочинения свои часов после трех? До этого библиотека будет закрыта. Если меня там не застанешь - просто оставь на столе, идёт?
Красивый.
- Д-да?
- Отлично. Встретимся позже, не забудь только! - он отошел на пару шагов от них и вдруг вспомнил что-то, щелкнул пальцами, резко развернулся и, опершись руками о стол, заглянул Шастуну в глаза - Если будет время - заглянешь в актовый зал до трех? Ты же великолепно рисуешь, нам нужна твоя помощь.
Нет, не так. Красивый.
- Будет время, наверное... Выходной же.
- Тогда приходи, жду тебя. У тебя на моське - шматки крема, кстати, - весело, с хитрецой улыбаясь, процитировал он одно далекое от высокого искусства произведение и поспешил к выходу из столовой, чуть не насвистывая что-то себе под нос.
Невероятно, бесподобно, ослепительно, непередаваемо, преступно, ошеломляюще, красивый.
- Нихуя себе...
Антон уставился в пустую тарелку отупевшим взглядом, стирая со щеки сметану.
Он всегда придерживался своего личного дресс-кода - черные рубашки, пиджаки и брюки, единственное отличие от классического стиля - чуть зауженные. Всегда.
До сегодняшнего дня.
Светлый, мягкий бадлон, кажется, из шерсти, подчеркивал аристократичную бледность кожи, изящную линию подбородка, его молочно-белые отсветы находили свое отражение в крохотных крупинках снега в особенно-голубых глазах. Полосатая хламида, накинутая сверху, чем-то отдаленно напоминало рубашку, сшитую из множества лоскутков, со слишком большими карманами, слишком крохотно-симпатичными пуговицами глубокого коричного оттенка, с короткими рукавами, которые прочим бы откровенно не пошли, однако ему... Ему шло всё, и короткие рукава, и оторванная верхняя пуговица, будто кто-то с силой рванул ее, оставив в ткани мелкие обрезки ниток, до сих пор торчащие одинокими антенками. Вельветовые брюки цвета хрустящих, серовато-охровых листьев, сметенных к краю тротуара в самом начале осени, держались на кожаных подтяжках, подходящих полоскам на рубашке, а из ярко-синего заднего кармана выглядывала шапка. Вверх по серо-синим джинсам из секонда и дальше, по плешиво-фиолетовой толстовке с какой-то мелкой круглой эмблемой на груди, взбирались голодные до антоновых рук идеи. Арсений Сергеевич сидит на столе, свесив ноги, и читает ”Дракулу”, на лице застыло странное, чуть задумчивое выражение, уголки губ опустились, между бровей прочертила темный разрез складка, на бледных скулах нашел свое отражение случайный лучик света, подчеркнув необычную форму носа, мелкие морщинки у глаз, раскрасив их в бледно-оранжевый, ноябрьский оттенок потерянности. За ухо его опасно заложен красный карандаш, готовый в единственный миг расчертить страницу жирной линией, выделить важное, смешное или страшное, сохранить в памяти для следующего читателя. Только на секунду он отвлекся, бросив ленивый взгляд куда-то за зрителя, и вот в глубине зрачка, ещё совсем невидимая, скорее несуществующая, появляется улыбка. В дрожании ресниц, в том, как расслабились пальцы, сжимавшие корешок старого томика.
Мысли путались в завитках пшеничных волос, пробираясь в самые темные глубины сознания. Вот он среди высоких деревьев, уже выкрашенных осенью в глубокий багровый, своими узловатыми ветками тянущихся к холодному, сочащемуся влагой небу. Вот сидит на корточках, смотря в глаза лисе. Вот смеется, улыбается, грустит. Вот зло смотрит сверху вниз, прищурился, сложил руки на груди, с его губ готовы сорваться жесткие, может даже жестокие слова. Он не просто рассержен, он не просто хочет вышвырнуть нерадивого ученика за дверь, но он не может думать даже о новой встрече с ним, о...
Вот он стоит на вершине холма, готовый обернуться. Тонкий лепесток дыма выглядывает из-за соседнего холма, крохотные цветы окружают его, на плече сидит черный кот. Незабудки.
- Ну все, завис. Бля, Тох, я всё понять могу, но ты бы хоть на зад не пялился так явно.
- Я не пялился! - жар бросился к щекам, гадливо посмеиваясь, потер уши, не пожалел себя и на щеки, и даже на крылья носа.
- А я говорил, он на это только среагирует, - широкую лыбу Эда хотелось стереть кулаками, потаскать его по всей столовой за шиворот, только бы не слышать этого искреннего похрюкивания, раздававшегося в столовой обычно только после очень хороших шуток (примерно каждые пять минут).
- Ты видел его карманы вообще? - попытка оправдаться началась не слишком хорошо, особенно когда память неуемно возвращалась к той широкой и искренней улыбке, ставшей еще более милой, после взгляда на его...
- Чего? - Поз медленно отпил чай, пытаясь справиться с напором всевозможных догадок о том, что именно сейчас скажет Шаст.
...опустевшую тарелку.
- Того, у него карманы синие, - пробубнил Антон, пряча взгляд в собственной кружке чая, - Все штаны нормального цвета, а карманы синие.
- Антон, ты знатно влетел, кстати, - Даня вдруг грустно улыбнулся, - Будешь теперь на побегушках у театралов бегать весь год.
- Что?
- Хуйто. Стас мучает старшие классы с театральным кружком, сколько я себя помню, и каждый раз находит наивного лошка, который оформляет сцену. Играть-то не так уж и сложно, к нам на женские роли ездят девчонки из другой такой же залупы, только по южную сторону Москвы, как-никак социализироваться и коммуницировать с другими школами мы должны... Но я отвлекся, ты пока слюной на стол капал, согласился рисовать эскизы для всех локаций и конструировать всю эту ебень вместе с другими, - отпивая чай, и выглядя при этом так, будто в кружке у него не слабенький эрл-грей, а как минимум коньяк восьмилетней выдержки, да и сам он не ученик старших классов, а сицилийский наркобарон двадцатого века, Дима раскрыл Антону глаза.
- Бля.
- Я сказал примерно то же самое, но чуть более развернуто.
- Да ладно вам, театр не так уж плох, - Данон пожал плечами, - Он же не играет там, на репетиции ходить не придется.
- Зато с Сенечкой придется в сто раз чаще видеться, - усмехнулся Эд.
- Да он, видимо, и не про...
Антон недвусмысленно взялся за вилку и угрожающе взглянул на Поза. Тот медленно кивнул, сложил руки в молитвенном жесте и пробормотал короткое воззвание к божьей матери, прося о защите. Кажется, там еще было что-то про успокоение души ушедшим слишком рано.
- Да все нормально будет.
- А я сочинение так и не дописал.
- Второе? - Дима с надеждой заглянул ему в глаза.
- Первое...
- Ничего нормально не будет.
И всё-таки нормально было. Расплывчатое указание ”до трех” магией личных сообщений превратилось в ”прибегай в два”, что давало фору в три с копейками часа, за которые Шастун, сквозь боль, слезы и крики (позовские) накатал три неплохих по объему сочинения.
- На грамотность проверять не буду, пусть Арсений Сергеевич сам глаза ломает. Скажи-ка мне, родное сердце, ты как умудрился не сдать ему два прошлых сочинения? - растянувшись на полу морской звездой отрезал Дима.
- Да там все нормально должно быть. Я вроде внимательным был, - Антон тоже лежал на полу, упираясь острыми костями таза в пушистый, но все-таки довольно тонкий ковер, он предпочел проигнорировать второй вопрос.
Данино-эдовская комната постепенно превращалась в Димо-Данино-Антоново-Эдовскую комнату, потому как для истинных её владельцев иногда не хватало места даже на ковре.
- А что нам на завтра вообще сделать надо? - без особенного энтузиазма поинтересовался Выграновский, сползя одной своей частью с кровати и перебирая страницы какой-то тонкой книжке по искусству, в последнее время его преследовало стойкое желание разбираться в живописи.
- Пёс его знает, - Даня качнул головой в сторону груды учебников, вываливающихся из шкафа, - Загляни в мою тетрадь по русскому, там обычно вся домашка записана.
- Мне лень даже вставать, - протянул татуированный.
- Да ты наполовину стоишь уже. На четвереньках, но нужно же с чего-то начинать, а? - отозвался Позов, постепенно познающий нирвану, он лежал, глубоко дыша и закрывая попеременно то один глаз, то другой.
- Начинать надо с малого, но не с колен, - возражение вызвало ответ, а ответ - новое возражение, и так могло бы продолжаться вечно, под смеющимися взглядами Шастуна и Данона.
”Антон, идешь?)”
И скобочка в конце. Будь Антон шестнадцатилетней девочкой из молодежных сериалов, а Арсений Сергеевич - вампиром, во все стороны сейчас полетели бы подушки, плеер пустил бы в наушники очередную песню про всесильную любовь, и плюшевый единорог, валявшийся без дела в углу кровати был задушен в объятиях. Но ничего из перечисленного правдой не было, поэтому Шастун только глупо улыбнулся экрану в ответ, написал простое ”Бегу!” и встал с пола, громко похрустывая позвоночником.
- Кавалер написал, а?
- Пошел в жопу, Эд.
- Да я шучу, чего ты...
- Так и я не приглашаю.
Секундная тишина взорвалась грохотом смеха.
- Это такой идиотизм, боже... - Данон пытался отсмеяться, не заметив, как телефон с оглушительным грохотом упал на пол.
Идти в актовый самому оказалось гораздо страшнее, чем думалось. Дети вокруг спешили по своим делам, группками или по двое, смеялись и разговаривали, не замечая мрачнеющую с каждым новым шагом шпалу в старой одежде и с полупустым рюкзаком без одной лямки. Его душила тревога. Сжимала плечи, нашептывая на ухо самые разнообразные сценарии следующей сцены. Одиннадцатиклассники могут отказаться с ним говорить, даже смотреть на него, и целый час литератор пытается аккуратно включить его в рабочий процесс, безуспешно, конечно. Или уже сам Арсений Сергеевич разочаруется в его умении рисовать и выгонит вон. Или у Антона просто не получится.
Двойные деревянные двери оказались ближе, чем ему думалось. Глубоко выдохнув, он потянулся к ручке и нерешительно дёрнул ее на себя. Пугливой мышью заглянул в образовавшуюся щель и испуганно отпрянул, чуть не столкнувшись с темноволосым высоким парнем. Его выдающийся вперед рельефный нос с горбинкой притягивал взгляд массивным пирсингом с цветными конусами. Широкие пушистые брови были хмуро сдвинуты, тонкие губы - поджаты, в серых радужках растекалась бесцветными пятнами какая-то странная пустота, будто за чугунными люками зрачков он прятал нечто гораздо большее, чем он сам. Линия скулы плавно исчезала за мягкими щеками, красующимися сейчас яркими пятнами краски.
- Привет, ты у нас теперь за реквизит и прочие художества отвечаешь? - голос оказался с хрипотцой, мягкий, но сиплый, будто обладатель его курил лет с двенадцати, к тому же ни намека на раздражение Шастун не заметил.
- Да, он сказал, что я могу пригодиться, - все так же стоя почти нос к носу, Антон всеми силами пытался задушить бесновавшуюся тварюшку тревожности, но она орала все сильнее, требовала бежать немедля, бежать и никогда не встречаться с этим странным парнем, не отступающим и на полшага ради избежания неловкости.
- О, значит ты принят, даже не думай отвертеться.
Цепкие сильные пальцы сжали его предплечье и утянули в пахнущую красками и чем-то теплым глубину актового.
- Добро пожаловать в ”НТО”. Официально - ”Невероятное Театральное Объединение”, на деле ”неопознанный тащащийся объект”.
Театралы принесли с собой тяжелый запах старых книг, оседающий безвкусной пылью на языке. На сцене, собравшись тесным кружком, сидели на корточках, лежали, сидели на лежащих одиннадцатиклассники. Усталые, с глубокими кругами под глазами и едва уловимым выражением отчаяния на лицах. Страха, прячущегося в крохотных тенях между ресницами, у самых глаз, он медленно перетекал в мягкую, влажную тьму под веками.
- Тебе тут всегда рады. Нас не то чтобы много, Стас клятвенно обещал перетащить парочку актеров из вашего класса, но пока не заметно, - шел говорящий быстро, не оглядываясь, звеня сережками в правом ухе, - Козел. Короче нам нужен дизайнер всего. И зритель. Арсений Сергеевич конечно сильно помогает, но даже у него уже глаз замылился.
- Хорошо? - в голосе чувствовалась предательская почти неуверенность.
- Хорошо, - парень кивнул, соизволив наконец остановиться, обернуться, улыбнуться, - Теперь можно и познакомиться, меня зови Сеней, его...
Водопад имен обрушился на бедную кудрявую голову, какие-то Никиты, Саши, Станиславы и прочие. Сплошь в вельвете, в черном и коричневом, сплошь с сумками через плечо и странной тихой радостью во взгляде. Когда смеялся Эд, его невозможно было не услышать, стены дрожали, потолки сотрясались в истовой молитве о прощении и спасении, но мягкие губы размыкались так легко, рот сиял жемчугом зубов, а в уголках глаз иногда собирались крохотные слезы. Дима и Даня, смотря на него, морщились, пытаясь подавить стремительно накрывавшую их волную неудержимого хохота. Здесь же все происходило в тесном кругу, в кругу полушепотков и саркастичных ухмылок. За пожелтевшими страницами книг скрывались растянутые в такой осмотрительной, нужной гримасе губы. Однако глаза смеялись не менее громко. Одетые в шерсть и хлопок, разомлевшие от полного понимания друг руга с полуслова, сплетенные будто навсегда теперь, они часто почти безмолвно разговаривали о старом, о том, что стирается из памяти все ощутимее с каждым днем, и до остального мира долетали лишь обрывки их диалога.
- А помнишь Мишу? Девчонок вечно изображал... еще в...
- Да, прекрасно получилось тогда, вот бы хоть раз...
- Точно, а если Хростого позвать...
- Выйдет такое себе кино, вспомни-ка...
И вновь по кругу.
- А это, э-э-э-э? - монотонно закончил представление Сеня, наклонив голову на бок, сережки столкнулись, тихо звякнули, сверкнули синими камушками.
- Антон Шастун, можно просто Антон. Или Шаст, меня так друзья называют, - пробормотал заплетающимся языком десятиклассник, нервически сжимая левой рукой лямку рюкзака, правой крутил кольца.
- ”НТО”, привет. Ушастик, рад тебя видеть. Сейчас начнем работу, втаскивайте пока реквизит. Антон, я принес тебе кое-что, - его утянули куда-то в сторону от сцены, едва ощутимо придерживая за плечо. - Я нашел в художественной подсобке вот такой блокнот. Не знаю только, подойдет ли он.
Шастун держал в руках толстый скетчбук с плотными акварельными листами, очарованный его вещностью. Бледно-голубая, с пыльными разводами и еле заметным рыжим пятнышком на краю. обложка казалась упавшим кусочком сентябрьского неба.
- Видишь ли, нам нужны будут твои планы во время репетиций, а альбом у тебя только один, поэтому я там порылся и вот, нашел, только...
- Спасибо! - перебил его Антон, не в силах сдержать восхищенного выдоха, такого глубокого, с непонимающей улыбкой на лице и вздрогнувшими ресницами, - Это такой... классный блокнот. Я по таким ночами плакал.
Сказал и в ту же секунду пожалел об этом. Пожалел о том, что был честен, о том, что позволил сияющим от восхищения глазам обратиться к улыбающемуся и светлому лицу. Как легкий осенний ветер, приносящий флер позднего лета: спелых яблок, греющих зеленые бока на оскудевшем на тепло солнце, ручья, почувствовавшего вдруг прилив сил и рвения, будто пугала сама мысль о скорых морозах, соединяющих его берега толстой, синеватой ледяной корки, как первые приторные лепестки запаха клубничного варенья, заполняющие дом доверху. Он пропитывает каждый уголок, пыльный ковер, смешиваясь с пылью на рамках фотографий, впитывался в саму суть дома.
Безопасности.
Теплым объятиям, легкому дыханию с присвистом из-за крупной щелки между передних зубов, красным кончикам ушей от усердия, с которым возводился новый замок из старого конструктора, всегда разный. И к пуховому одеялу в старой наволочке с противной дырой посередине, через которую проглядывают такие плоские, узористые розовые розы на синем фоне, подчеркивающем их жалкую попытку быть похожими на настоящие цветы. По-настоящему они распустились только раз, зимой, при тусклом свете новогодней гирлянды, украшающей крохотную елку в углу крохотной же комнаты, в большие окна которой вечно заглядывала лысая голова сломанного фонаря. Тогда, под изумленным взглядом мальчика в противной дырке расцвел розарий душистых, живых, сверкающих цветов. Однако было и еще что-то. Что-то взрослое, неумолимо отдаляющее от спокойных вечеров с мамой, чашкой какао и странным сериалом про подростков и какую-то школу с синей формой и жуткой музыкой на фоне.
Что-то страшно похожее на...
- Тебе стоит сходить в художественную подсобку, Ушаситк. Там куча хлама валяется, конечно, вроде старых мольбертов и кучи засохшей акварели, но если покопаться в коробках, может и найдешь что-нибудь интересное.
- И можно будет взять? - явное неверие вцепилось в мысли стальными мелкими коготками, остренькими зубами-недоростками.
- Вне всяких сомнений. Мы уже больше года думаем над тем, как бы от всего там валяющегося избавиться и что-нибудь другое выдумать, - Попов пожал плечами, отводя взгляд, позволяя ему поблуждать по сцене, наблюдая за тем, как весь реквизит медленно выползает из-за кулис вперед, почти на самый край сцены, грудой валится там и тут же забывается витающими в облаках одиннадцатиклассниками, - Сейчас мы кратко перескажем тебе сюжет, познакомим с персонажами и начнем работу. Надеюсь, ты готов?
- Всегда готов, - привычно ответил Антон, прижимая блокнот к груди.
- Ой, не стоит, - рядом с носом, тянущаяся от самого уголка губ, легла легкая морщинка отвращения, - Совсем сюда не идет эта тематика.
Арсений Сергеевич врал, судя по тому, с каким упорством пытался в час с копейками уместить работу, занимающую обычно дни, если не недели. Либо девиз ”Пятилетка за три года” единственная, привлекшая его внимание.
Вихрь всеобщего вдохновения подхватил и Антона. Как-то неожиданно в его зубах оказалась кисть, за ухо лег весьма потрёпанный жизнью огрызок карандаша, в пятнах от белого акрила и каких-то блестящих маркеров, может, им рисовали форму, из которой позже аккуратные руки вырезали золотистую корону, украшенную пластмассовыми драгоценностями. Хвойный лес радужек горел в неожиданном приступе вдохновения и чистая голубая гладь чужих глаз нисколько не тушило его. Лишь распаляло. Свет для каждой сцены подбирался с точностью до миллиметра, чтобы ”подчеркнуть его скулы, понимаете, он же злобный по натуре, еще и жадный, а здесь такой жесткий угол получается, очень хорошо характеризует” или ”смотрите, если на нее свет будет падать сверху, зритель сразу поймет, что она связана с потусторонним миром, это даже в мультиках используется, тем более мы же остальных подсвечиваем с пола, сразу такой контраст получится”. Антон перебрал всю палитру коричневого и серого цветов для того, чтобы выбрать всего три, потому как ”если мы хотим передать дух ночлежки, мне кажется, стоит ограничиться парой-тройкой оттенков”.
- Например красной рубашкой для Сатина? Ведь именно его устами говорит сам автор, - пробасил высокий, светловолосы парень с раскосыми глазами и чуть выдвинутым вперед левым клыком, что делало его похожим на дикого вампира, предпочитавшего винтажным замкам и горгульям лесную чащу и еле заметным шалашом под звездами, в угольно-черных глазах таился острый ум наряду с некоторой долей жестокости.
- Можно! - Шастун вскинул голову, на секунду задумался, грызя кончик кисти и задумчиво смотря на набросок, постепенно вырисовывающийся на плотном листе: там Квашня, уперев пухлые руки в не менее пухлые бока, злобно поглядывала на смущенного Медведева, - Но лучше все-таки немного ее припылить... Еще не забыть бы испортить рубаху Луки, чтобы лживость характера отразить...
- Да, точно. Запиши это куда-нибудь. Матвей, черт тебя возьми, куда ты ставишь стол!? - последнее было адресовано развязному Матвею, единственному со скепсисом смотревшего на нового художника-постановщика; худощавость, острый нос и мелкие, прижатые в голове уши, делали из него идеального кандидата на роль Костылева.
Шастун радостно улыбнулся и, глядя на дружескую перепалку, вернулся к сцене. Пять из семи набросков для иллюстраций были почти готовы. Сатин, держащийся за голову, одним открытым глазом смотрел прямо на зрителя, блестя полным смятения зрачком; Анна застыла на секунду, сдерживая кашель, все лицо ее накрывал черный платок тени, вышитый случайными искорками светящейся пыли; Барон, гадливо скаля жабьи губы, держит за отрывающийся корешок книгу, пряча ее он несчастной Настасьи, широко раскрывшей кошачьи глаза.
- Красиво, но если...
Голос почти у самого уха на миг прервал дыхание, он чувствовал легкий, приятный, нежный аромат чужого парфюма. Захотелось прикрыть глаза, податься назад, уперевшись спиной в чужую грудь, ткнуться чутким носом в нежную кожу шеи, несущую сейчас такой успокаивающий запах.
- Если обозначить здесь линию тени? Такой резкий переход будет. Как тебе?
- Не совсем понимаю, - онемевшие губы говорили что-то совершенно противоположное тому, что хотели сказать на самом деле, однако, подчиняясь жесткой воле разума, они должны были придержать хвалебные оды при себе.
- Вот здесь, - он медленно провел карандашом по рисунку, намечая пока едва уловимую линию.
- Нарисуйте сами лучше, - начал было Антон, готовый передать всю власть над собственным рисунком , но...
Чужие пальцы аккуратно обхватывают ладонь, сжимавшую кисть, выводят новую линию, идущую плавно от виска до виска, подчеркивающую рельефность носа, глубину взгляда. Блестит в тусклом свете ламп серебряная печатка, красная нить на запястье сияет не менее ярко для застывшего в благоговейном ужасе Антона.
- Вот так, господин художник. Надеюсь, я ничего не испортил? - он слышит в хрипловатом голосе искреннюю улыбку, и так хочет увидеть ее, что готов заплакать.
- Нет, так и правда гораздо лучше, - Шастун сдался, обернулся, заглядывая литератору в глаза, там, под вечно падающим снегом, сейчас плясали довольные чертики.
- Тогда отлично. Раздавай последние указания, записывай, что нужно будет и пойдем отсюда, нельзя же целый день проводить за работой.
- Но вы собирались разбирать мои сочинения, - неуверенно предположил Антон, вспоминая указания и просьбы, данные ему за завтраком; неуверен он был еще и из-за того, что ни один из них не удосужился отстраниться, и теперь не смотреть ему в глаза было невозможно.
- Это не работа почти, так, посидим за чаем полчасика и разойдемся. Ты мне тетрадь отдай, и я пойду пока почитаю, воду греться поставлю, а вы заканчивайте тут.
Заканчивали ”НТО” еще минут двадцать, вечно отвлекаясь на просмотр и пересмотр эскизов (”Очень красиво, Шастун, а ты портреты на заказ рисуешь?”), на обсуждение образов (”Нет, Антон, все-таки голубая рубаха лучше будет”), на простые спор о том, кто на самом деле должен бы играть Актера (”На роль пьяницы нужно брать пьяницу, Сеня”), и только когда Шастун намекнул на то, что жутко торопится и от этого, возможно, зависит оценка по литературе, труппа собралась, коллективно попрощалась и убрала сцену.
- Я в 308 комнате живу, - прошептал Сеня, поймав его за плечо у самой двери, - Если возникнут вопросы по репетициям, если появятся классные идеи или что угодно классное - милости прошу.
- Хорошо, спасибо, - парень кивнул, отступил на шаг.
Идя по неожиданно пустому коридору, Антон не мог отделаться от противных мыслей.
Запрокинуть голову, зарыться пальцами в короткие волосы на чужом затылке, прикоснуться губами к светлой коже на подбородке. Зажмуриться, позволив темноте править бал. И вот уже сильные, но такие аристократично-аккуратные ладони ложатся на бока, сдавливая, опускаются ниже, прижимают к себе.
От противных, неправильных мыслей.
Голубые радужки опасно сверкают в темноте глазами дикого барса. Окольцованные дрожащие пальцы опускаются на плечи, чтобы глупый боящийся разум не прижал их снова к груди. Хотелось быть открытым, смелым, гибким под его руками, аккуратно поднимающимся от бедер вверх, ко впалому животу, хрупким ребрам, ключицам, шее. Его руки везде, гладят, стискивают, царапают короткими ногтями, притягивают за затылок к виску, заставляя наклониться вперед, балансируя на краю парты.
Он же просто очарован, просто восхищен, просто хочет говорить с ним вечно, просто хочет обнять однажды, он же всего-навсего...
Тяжелое дыхание у самого уха пускает по коже мурашки, острые зубы прихватывают мочку, прикусывая, отвлекая от шороха сползающей ткани. Мягкие завитки волос щекочут лоб, он не знает, куда деть себя, что делать. Легкий поцелуй за ухом перекрывает своей нежностью неприятный холод от печатки, обжёгший чувствительную кожу под коленом. Невесомое прикосновение губ к нижней челюсти, почти кроткое, оглушающе-трепетное, отвело внимание от жара чужой поясницы, опалившей прохладную икру и всё еще горячего от прикосновения холодной глади кольца местечка под коленкой. И так спокойно вдруг становится от вида подрагивающих ресниц, ловящих тусклый свет фонаря, что улыбка сама ложиться на губы.
Влюблен.
Всего-навсего.
Дело обычное.
С кем не бывает, правда?
По щекам ползли горячие слезы, закрывая рот руками, он сидел на холодном кафеле туалета и давил рвущиеся наружу панические всхлипы.
Да с кем угодно не бывает, Антоша. Со многими не бывает.
”Вот педиков развелось, а. Смотри, Антон, таких только на свалку”
По голубому кафелю прошла знакомая до режущей боли в груди дрожь. На битом-перебитом экране старого телефона светилось ярко-черным знакомое слово, контакт, номер которого Шастун знал лет с пяти - ”Мама”