Ушастик. (2/2)

— Всё нормально, просто перенервничал, — невесело усмехнулся Шастун, до боли сжимая в руках чётки, мечтая, чтобы в желудке развязался наконец колкий узел, чтобы не приходилось дышать через раз, сдерживая проснувшуюся вдруг злость. — Не каждый день директор за курением ловит, знаете ли.

— Да забей хуй, Шпала, ему насрать, куришь ты или нет, — Эд махнул рукой.

Он показательно развалился на жестком стуле, успев перед этим ухватить полную тарелку борща — спешить на помощь Сергею Борисовичу Выграновский явно не собирался.

— Не скажи, в прошлом году двоих за это выперли, — вмешался Поз.

Проходя мимо, он ненавязчиво, но настойчиво сунул Антону булочку с маком. Большую, в полторы Шастуновские ладони. Тот испуганно сжал её, с яростью подумав, что нисколько не пожалел бы Поза, упади тот со стула, на который уже успел примоститься. С тарелкой борща, конечно. Сергею Борисовичу придётся подождать, как видно.

«Антон, как ты написал проверочную по математике?»

Булочка жжёт пальцы почти также сильно, как жжёт его внутренности голод. Зелёные глаза мечутся от позовского затылка к собственным рукам. Троица старых друзей разговорилась о чем-то неважном. Антон остался стоять, неловко опершись бедром о пустующий стол позади себя. Народ постепенно стекался к двери, близилось время звонка. У десяток уроки закончились, остались только дополнительные занятия: подготовка к экзаменам, творческие кружки, спорт. Он с лёгкостью исчез бы в этой толпе. Растворился, забился в какой-нибудь угол и уснул. Но булочка выдавала его, сигнальным огнём разгоралась в ладонях.

«Ест, посмотрите-ка на него»

Каждый наверняка кинул хоть один взгляд на неловкого подростка посреди такой белой, чистой, стремительно пустеющей столовой. По бледной коже пробежали мурашки, глаза вдруг наполнились злой, непрошеной влагой. Зачем они смотрят, зачем смеются над ним? Осуждающе глядят, пристально.

— Шастун, Поперечный, вас ко мне послали?

Антон вздрогнул, как от пощёчины. Поднял голову и встретился взглядами с голубыми, ясными глазами. Полными не осуждения, но обычного интереса.

— Да, нас.

Парень удивился, услышав свой голос. Он не сорвался на хрип в конце, обошлось и без сиплой писклявости вначале. Приятный, тихий голос.

— Тогда чего вы тут стоите? Звонок скоро, а у вас работы больше, чем вам может показаться. Книги таскать — не мешки ворочать.

— Разница только в том, что книги не в мешках? — Даня отлепился от стула, перед этим отточенным годами движением положив в карман сосиску в тесте.

— Разница в том, что руководить вами буду я, — Арсений Сергеевич фыркнул и, не дожидаясь своих подопечных, направился к выходу.

— Даже не скрывает своей сучности, — пробормотал Позов.

— Сущности?

На Антона с тяжёлым вздохом, одновременно посмотрели три пары полных сарказма глаз.

— Принято, — мрачно согласился Шастун.

Булочка нашла свое место в ближайшей мусорке в ту же секунду, как Антон остался наедине с собой. Когда Даня отвернулся.

Скрипели половицы, где-то среди стеллажей пыхтел Поперечный, ругаясь от бессилия. Таскать коробки — не такая уж и сложная задача. Арсений Сергеевич показал, что и куда нужно было отнести, как расставить. Увидев с десяток мелких, не больше обувных, коробок, парочка успела обрадоваться.

— Всего-то, — Даня презрительно фыркнул, проводя рукой по краю картонной башни.

— А ещё расставить по алфавиту, дате и автору, мальчики, — добавил литератор, в голосе его мелькнула рыжим хвостом нотка ехидства.

— Это вообще законно? — возмутился парень, по-новому глядя теперь на объёмы работ.

— Спросите у своего преподавателя права, — пожал плечами учитель, улыбнувшись, — Ладно вам, не беспокойтесь. Освобожу вас от рутины какой-нибудь чуть позже.

Антон стоял молча, наблюдая за тем, как медленно оседает пыль в лучах холодного, зимнего солнца, стараясь даже не смотреть лишний раз в сторону проницательных учительских глаз.

— Антон, отомри.

Плеча коснулась прохладная рука, он почувствовал это даже сквозь тонкий свитер. Вздрогнул, нечаянно скинув ладонь.

— Как скажете, — пробормотал Шастун, поймал на себе взгляд, полный немого вопроса, кивнул. — Всё нормально.

— Я у себя за столом, если понадобится помощь, позовете.

Поскрипывание пола возвестило тихо — ушёл.

Возиться с книгами оказалось приятно. Антон открыл первую коробку, от желтовато-кремовых страниц исходил успокаивающий запах бумаги, разбавленный химически-свежей ноткой чернил и пыли. Запах притягивал, хотелось вдыхать его снова и снова, прижиматься кончиком носа к сгибу страничек, с тихим скрежетом закрывать книгу и, запоминая яркую обложку, ставить на полку, смешивать разные ароматы. Белая бумага всегда пахнет свежестью и чем-то кислым. Она долго сохраняла свой цвет, но порой отдавала химозным, ядовитым запахом чернил. Серая бумага не скрывала своей дешевизны. Ей бы в сумочке лежать, с загнутыми страничками, с обложкой, сломанной однажды — теперь поперёк названия пробегает беловатый шрам — вечно недочинанной, оставленной «на потом». Однако Тургеневские «Отцы и дети» не теряли достоинства даже в таком неприглядном облачении — подклеенном чьими-то заботливыми руками, с пометами на полях — «Пейзаж Базаров», «слуга Пётр буква ю!». Антон решил запомнить эту книгу, записи могли пригодиться. А вот и любимая, кремовая бумага. Такая и через десяток лет не пожелтеет, не позволит стереться чернилам. Плотные, хрустящие под тонкими пальцами, даже спустя множество прочтений, листы. «Мастер и маргарита» останется всё такой же прекрасной. Антон улыбнулся, вспоминая хитрую улыбку, ямочки на щеках и такой подлый, несправедливый, но интересный тактический ход.

Какой там вопрос был?

Месяц, ершалаимские главы. Шастун открыл книгу на случайной странице в самом начале. Глава вторая, Понтий Пилат. Вполне ершалаимское имя, верно ведь?

— В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром…

— Четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца ирода великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат, — хрипловатый голос раздался откуда-то слева.

Привалившись к стеллажу, сложив руки на груди, Арсений Сергеевич приветливо улыбался, чуть прищурившись. Антон не заметил, как выглянуло солнце и теперь тонкие его лучи терялись в омутах синих глаз. Радужка сияла яркими белыми сполохами, не давая оторвать зачарованного взгляда. Учитель склонил голову, свет упал на такую правильную шею с россыпью родинок, аккуратно уложенные волосы глубокого чёрного цвета будто поглощали яркий свет, оттеняя бледное лицо.

— Нашёл ответ на мой вопрос?

— Нисан, — глупо повторил Шастун, — А вы… наизусть что-ли знаете этот отрывок?

— Не только этот, — легко пожал плечами учитель, — Я же препод, должен чуть-ли не наизусть романы знать.

— И как…? — Антон запнулся, не зная и сам, что конкретно хотел узнать.

— Само как-то. Заметишь, когда начнешь читать. Булгаков, очевидно, но факт, — легкий сарказм проскользнул в хрипотце голоса, — отлично пишет и его тексты сами-собой запоминаются.

— А я буду читать? — в тон ему спросил Шастун.

— Если не хочешь переехать за учительский стол — будешь, — хмыкнул преподаватель, — Ладно, давай книгу сюда, ей не место на обычных полках.

Арсений Сергеевич протянул руку, намереваясь взять красный томик.

— А я теперь хочу прочесть, — Антон осёкся на середине предложения, что он вообще несёт, но останавливаться было поздно, он прижал книгу к груди.

— Считай, что я придержу её специально для тебя, иначе стервятники одиннадцатые налетят после сегодняшней лекции. Зайди после уроков, отдам.

— Зайду, — кивнул Антон, отдавая книгу.

На лице его расцвела живая, весёлая улыбка. Учитель улыбнулся в ответ, кивнул, благодаря.

— Двери библиотеки всегда открыты для вас, юноша, — уже уходя, бросил литератор.

— Как скажете, — ответил его исчезнувшей в лабиринте стеллажей спине Антон.

И что за манера всегда оставлять за собой последнее слово?

Достоевский, Толстой, Чехов.

Бунин, Куприн, Горький, Андреев.

Если в раскладе книг и был когда-то порядок, сейчас он читался невероятно слабо.

— Да куда же тебя поставить, тварёныш? — бубнил Даня.

Антон думал немного о другом. Его часть коробок была давно разобрана, сквозь мат и слезы — спина ныла нестерпимо, руки подрагивали, ноги заливала свинцовая слабость — но разобрана. Теперь же его мучал иной вопрос — как составить книги красиво? Даня на его метания отфыркнулся удивлённым «на кой хуй» и вернулся к своим завалам. Даже библиотекарь, обнаружившая двух учеников спустя час их пребывания в собственных владениях, только поправила очки на тонком, длинном носу и пожала плечами, как бы спрашивая, кому такая красота и упорядоченность сдалась. Антона же цветовой бардак подбешивал. Разные форматы и размеры книг не позволяли создать стройную картину — Толстой выпирает, Некрасов со своим «Кому на Руси жить хорошо, избранная лирика» норовит провалиться между стеллажами.

— Даня, Антон, надеюсь, вы закончили, потому что и мне и вам уже пора, — Арсений Сергеевич имел удивительную способность незаметно появляться в самых неожиданных местах, — Вас сегодня вечером в честь начала четверти собирают перед ужином.

— Так до ужина же… — начал было Антон.

— Мне к этой бесовщине нужно морально подготовиться, — учитель показательно закатил глаза, раздражённо взмахнул ладонью, — Спасибо вам огромное, но теперь давайте, по своим делам.

Парочка такому резкому освобождению от работы была только рада. Быстрым шагом мимо пронеслись учитель и библиотекарь. Последняя, не умолкая, жаловался на нерадивых учеников.

— Антон, сегодня мы проведём тебе экскурсию! Раз вся администрация в главном корпусе, никто особо следить не будет, — Даня довольно улыбнулся, кутаясь в тонкую толстовку.

— Что такого могло случиться? Линейка в честь начала четверти уже была вроде.

— Загибай пальцы, Шаст. Вариант «А» — кто-то из мелочи опять повесил на стену плакат с голой бабой; «Б» — кто-то из среднячков воспользовался случаем, сегодня ведь ни Стаса, ни Сенечки в школе не предвещалось, и влез в какой-нибудь администрационный комп, перепутал расписание или ещё чего; «В» — кто-то снова наклеил на дверь толчка всратый мем со Стасом; «Г» — из столовки спиздили какао, ну и «Д» — старшики прокурились. Скорее всего сигареты нашли, бывает. Раз в год стабильно.

Антон остановился, завис на секунду, перебирая в памяти собственную сумку. По спине скатились несколько капель холодного пота.

— Думаешь, будут сумки перебирать?

— Ну, тех, кто спалился — точно обшманают. Друзей их тоже. А так — нет, у нас же не концлагерь, никто не может просто так к тебе в трусы залезть, — Даня усмехнулся собственным мыслям, — А тебе есть, что прятать? Сигареты, трава? Что потяжелее?

— Не, я не пизданутый, — улыбнулся Шаст, снова сжимая в ладони чётки, — А ты не боишься?

— Как часто ты заглядываешь под плинтуса, когда в последний раз проверял пакетики в коробках из-под обуви?

— Ты серьёзно?

— Если запаять аккуратно и сказать, что это лавандовое саше и вообще чего это вы, я же Даня-няшка-милашка, никто не докопается.

— Муторно, — протянул Шаст.

— Я на интерес играю.

В главный корпус заглянули только затем, чтобы куртки взять. Успели даже придумать план по освобождению Грека и Татушника из мощных лап Сергея Борисовича, но, увы, не вышло. На полях выстроились в ряд фигурки на лыжах, собирались на новый заход — вниз. Двое из них помахали руками, заметив маленькие тени у третьего корпуса.

— Будем ждать их или на чердаке погреемся?

Вопрос был риторический. Несмотря на то, что на территории школы теснились три здания, ветер между ними гулял свободно, завиваясь маленькими смерчами на футбольном поле.

— А что здесь? — спросил заплетающимся от холода языком Антон, кивая на цветастое здание, стоящее в стороне от пары строений постарше.

— Тренажёрка, зал для валика, — Даню нисколько не удивила шастуновская осведомленность о месте, в котором тот собирается жить следующие полтора года.

Его, впрочем, вообще мало что волновало.

— Спортивного поля не хватает?

— Бассейн скоро должен заработать. Ненавижу плавание…

— Бассейн? Как обязательную часть программы?

Где-то в горле завязался тугой, горький комок.

— Естественно, Косичка этого три года ждал, теперь не отвертишься. Ему перед каникулами ещё обещали всё подключить, но там что-то с трубами, поэтому отложили.

Антон почти не слушал Даню. Слова путались в голове, превращаясь в склизкую связку визжащих змей.

— Отвертеться даже не надейся — дело гиблое.

Две серые тени, как в старых мультиках — одна повыше и потоньше, другая — ниже, но крепче, скользнули к задней двери коробки. Даня достал ключи, открыл замок.

— А откуда у тебя…

— Долгая история.

Быстро поднялись на второй этаж, затем ещё выше — по узкой лесенке и в крошечный люк в потолке. Плечи Антона неприятно царапнули железные края, крышка позади захлопнулась с громким хлопком. Повисла тяжёлая тишина. Как зимнее пуховое одеяло она неподъемным грузом ложилась на грудь. Сухой, тёплый воздух нежил горло, обвивал уставшее тело мягкими волнами. Пока свирепый ветер ломился в окно, дребезжа старыми стеклами, здесь сохранялись ещё летние запахи.

Раньше здесь тоже был класс. Сохранились ещё старые парты с ящичками, деревянными скамейками зелёного цвета. От пола до потолка у левой стены высились коробки и икеевские корзины со всевозможным хламом внутри. Скошенный потолок украшали кружева старых и новых паучьих плетений и, если прищуриться, можно заметить мелких мошек, попавшихся в сети. Даня сел за парту, вытянув ноги на длинной скамейке, подпер голову рукой, прикрыл глаза. В его волосах запутывались солнечные зайчики, на губах расцвела блаженная улыбка.

Антон сел на корточки у одной из парт.

На облупившейся уже краске все ещё видны были выцарапанные давным-давно буквы.

«Маша + Саша = ” — осталось недописанным, неловкая детская рука соскользнула, прочертив длинную, жирную линию поперёк затейливого уравнения. Может, невовремя вернулась Маша и, увидев творящиеся бесчинства, под насмешливое фырканье подружек толкнула Сашу, лишь бы тот перестал. Лёгкими, длинными флажками взметнулись косички, розовые губы скривились, выговорили звонкое «Сашка — дурак». А глаза, большие карие глаза, расставленные по-оленьи широко, красные от смущения уши и ямочки на щеках — колодцы для счастливых слёз — выдали бы легкое детское счастье.

Колодец.

«Рома наелся гудрона» — выскреб однажды острым карандашом, в мелких бороздках остались следы грифеля, неизвестный лирик. Заливистый пацановский смех и щербинки между зубами, чужие веснушки так близко и возмущённое «Чего-о-о?!» уносится вслед летописцу.

«Бегите! Матиматека сложная» — крупные, аккуратно выведенные буквы. Русский, видимо, тоже давался с трудом. Слезы над тетрадкой, а мысль одна — «мама расстроится». Пухлые кулачки сжимают перо, между бровей пролегает еле заметная бороздка — признак упорства. Вот уж кто точно вырвет из цепких лап образования заслуженную четверку.

«<s>ХИМИЯ</s>» — жирно перечеркнуто. Сухие волосы и прыщи на лбу от того, что не может оторвать взмокших ладоней от лица. Опять параша. Батя не поймёт. Душа все стремится, мчится к книгам, к писательству, к новым мирам и удивительным тайнам. Паша вон, недавно пластинку приносил — такие мотивы только в космосе услышать и можно. Батя точно не поймёт. «Знаешь ведь, кто в бумагомараки идёт, плюнь ты на это». Знал, знал! Знал он, как отец видит мир. Знал, что давно уже к этому миру не принадлежит. Ещё одна двойка — прощай, отец. Привет, редактор.

«Я люблю Вол…»

Володю? Такие чёткие, ровные буквы. Последняя надежда рухнула, она пришла сюда. Она Володю — да, а вот он её — совсем нет. Нацарапать это — как перед богом покаяться. А после, видимо, пришли другие. Отвлекли, оттянули от истины и…

— Нравится тут?

— Дань, а что здесь раньше было?

— Не, ты сначала ответь.

Антон поднял голову, встретился взглядом с парнем. В плотной взвеси воздуха, с медленно кружащими сполохами пылинок, карие глаза казались цвета свежего мёда, с рыжевато-красным отливом.

— Да. Жил бы здесь, — слабо улыбнулся Антон, понимая, что с радостью бы здесь и умер.

— Тогда лови.

Руки машинально поймали связку ключей. От Коробки, от чердака и ещё от чего-то.

— Хочешь, чтобы их у меня нашли? — Шастун, поймав удивлённый взгляд, добавил, — Я не против, если они у меня потом останутся.

— Спасибо за идею, но я такой вариант не рассматривал.

— Почему?

— Потому что я хочу бросить дуть. Ну ты понимаешь, в комнате это рискованно. Сначала пореже, потом совсем перестану, — вопросительное молчание Антона заставило его продолжить, — Нельзя оставлять такие места без хозяев.

— Это в тебе трава говорит?

— Это во мне говорит я, — Даня улыбнулся, — Ключ мне не давай. Да и…

— Понял, не нужно. Спасибо, тут… хорошо, — Антон кивнул, принимая ключ.

— Не дай бог тебя преподы увидят — лавочку эту тут же прикроют, — Поперечный встал, потянулся, с улыбкой посмотрел в окно, — Кажется, наши идут. Пошли встречать. Что здесь раньше было — в душе не чаю, но наверняка что-то… хорошее.

— Пошли.

Захлопнулся люк, задребезжала лестница.

Уставшие, воняющие потом и, кажется, слезами, Дима с Эдом наперебой рассказывали, как именно и с какой продолжительностью они эту физру ебали.

— Как насчёт не идти на головомойку от Паши, м? Мы вот лично были в полях и ничего о собрании не знаем, а вы — в библиотеке и, как логичное следствие, тоже ничего не знаете.

Выграновский придерживался своей извечной политики — пропустил и не спалился — присутствовал, спалился — отсутствовал по уважительной причине, которая звучит как громкое, со вкусом произнесенное «мне было слишком похую». Так и жил. И невольно становился причиной такой же жизни остальных.

— Э-э-э, Арсений Сергеевич вроде говорил что-то про собрание. Даже из библиотеки нас выгнал, — подал голос Антон.

Они сидели под лестницей, лыжники пытались греться, грузчики — не замёрзнуть у открытой двери. Мимо со смехом и воплями проносились средняя и старшая школы, их учёба на сегодня завершилась. Учителя же поголовно куда-то попрятались.

— Блядство, — выругался Эд.

— Одиннадцатые, все помнят про линейку?! — знакомый, чуть гнусавый голос.

— Понеслось говно по трубам, — протянул Дима, — Хуй нам, а не прогул.

— Стас мозги выебет, если не явимся, — согласился Даня.

— Ладно, давайте по-быстрому сгоняем к коробке и обратно, мне бы грузик скинуть один, — прошептал Эд, значительно похлопав по рюкзаку, висевшему за спиной.

Приглушенное звяканье услышали все.

— Эд, ты ебнулся головой? Какого ебаного хуя… — зашипел Дима, — в прошлый раз тебя чуть не турнули!

— И у нас появился спортивный комплекс, ага, — довольно протянул Выграновский, улыбаясь во все тридцать два, — Туда и обратно, что с нами случится, м?

Побежали. Посреди дороги Антон понял, что шеренга из взмокших, нервно озирающихся парней выглядит подозрительно, но возвращаться было поздно — коробка встречала их приветливым полукругом ступеней.

Завернуть за угол, придерживая отяжелевшее вдруг тело, больно удариться локтем о колонну и врезаться в остановившегося вдруг Позова. Ветер разбушевался, его невидимые пальцы игриво зарывались в кудрявые волосы Шастуна, кокетливо приподнимали свитер, обнажая полоску бледной, тонкой кожи. Солнце бросало прощальные лучи, в горячечном предсмертном бреду выцеловывало окна, рассыпая во все стороны искрящие алые сполохи.

Тёмная фигура. Прямо напротив того места, куда Эд намеревался спрятать стекляшки с огненной водой.

— Вы че тут?

Карие раскосые глаза блеснули опасной насмешкой. Чёрное пальто резко выделялось на фоне сероватого снега и огня уходящего солнца, грубые, крупные черты лица отлично передавали настроение парня.

— Ой, Нурлан, давай без этого твоего сейчас, м? Мне не в кайф, тебе тоже. Просто дай покурить перед стасовой мозгоеблей, — Эд прислонился к стене, доставая нетронутую ещё пачку с ментолом.

— А чегой-то? Курим мы тут, прямо под окнами нашего чуткого литератора, — русоволосый парень широко, но недобро улыбнулся, — Не боишься, что увидят? Опять после уроков останешься. Часа на три. А потом ещё на три. А потом ещё…

— Харе, — осадил его Нурлан.

Антон с молчаливым, но читаемым удивлением наблюдал за сценой. Компания Сабурова устрашала, а рыжий парень-громада казался смутно знакомым.

Хороший друг, первый в его жизни хороший друг, сказал ему однажды — не показывай своего страха и никто к тебе не привяжется. Может, опыта ему недоставало, может, не таким умным человеком был, однако всегда, в каждой школе, каждом классе находился такой Нурлан. И год от года…

«Тамара Николаевна, это Антон девочку голой нарисовал»

Месяц от месяца…

«Давай, давай! Тащи! Пусть хоть раз в жизни поплавает!»

Неделю от недели…

«На-ка, поешь, ты ведь у нас никогда не ешь, ага?!»

Он терпел. Он не отсвечивал, сливался с серой массой, носил одну и ту же одежду, чтобы не было даже малейшего повода привязаться, снова пустить по коридору гулкое «шпа-а-а-ала», снова обнаружить рюкзак в кабинете младших классов, снова стирать с локтей и коленок пыль, прикладывать лёд к ссадинам, полученным в драках «вольного силя». Ему никогда не нравилось драться. Антону нравилось гонять мяч по полю, слушать, как скрипят новые кроссовки, как радостно ему вслед воет ветер.

«Твой тренер сделал что?»

Финальный гол забил другой мальчик. Футболку с его номером носил другой мальчик.

Смысл пропал, пропала команда.

И в ход пошли ногти, колени и зубы.

«С ума сошёл!»

Во рту — соль чужого предплечья. На спину один за одним сыплются удары, левое плечо влажно хрустнуло пару минут назад, рука перестала подниматься. А зубы все давят, челюсти сжимают. Сорвётся, и рот наполнится кальциевой крошкой. Он чувствует, как пошатывается клык, прижатый к чужой коже. Режущая боль горячим росчерком проходится где-то под коленкой. Он срывается.

«У меня кровь!»

У него тоже. Из разбитого носа медленно выползают красные черви, медленно, но непрерывно. У самой линии затылка розовой, опухшей кожей красуется место, откуда с силой вырвали волосы. Рёбра — без переломов, но с трещиной. Вниз по горлу стекает кровь, наполняя желудок. И он чувствует, как медленно затихает голод первые за… сколько?

— Антон, м?

Колючий взгляд обратился к Шастуну, тот кивнул. Этот бить не будет. Этот будет окурки тушить и спокойно улыбаться, наблюдая, как осторожно отползает противник.

— Скажи-ка, зачем к нам перевёлся? В такую глушь, холод, — голос сочился ядом, однако проку от этого факта мало, нужно ведь понять, когда именно он этот яд применит.

— Я в этом решении участия не принимал, — Антон покачал головой, понимая постепенно, что совершил ошибку, их окружила гулкая тишна.

На арене — двое! Гладиатор и, посмотрите-ка, да это же господин неудачник, не принимающий никакого участия в своей собственной жизни!

— Значит, как папочка сказал, так и делаем? — вклинился русоволосый, Щербаков, местный спортсмен, видимо.

Антон хмыкнул, поспешно перебирая в голове все варианты ответов.

— Мне было без разницы, — пожал плечами Шастун, пряча ладони в карманы куртки.

— Покажешь руки? — заискивающе начал один из компании Нурлана, улыбаясь.

— С чего бы?

Да вы поглядите! Маленький неудачник ударил сам себя!

— Колечки собираешь? — протянул Сабуров, с приторным пониманием оглядев своих друзей, — А на цыгана не похож, вроде.

— Что-то не вижу у тебя в руках колбасы из конины, мой друг.

Кажется, маленький-большой неудачник предпочел сыграть в русскую рулетку! Один! С полностью заряженным револьвером!

Слова эти дали отмашку, стали грохотом пистолетного выстрела для бегунов.

— Не знал, что в андеграунд теперь берут заднеприводных, — Нурлан сделал первый шаг.

Расправил широкие плечи, чуть вскинул голову — Антон знал, что делают ученые парни перед тем, как сильно-сильно ударить. Сразу в нос или скулу, щедро, без отягощающий кулак оттяжки. Быстро и ловко, сноровисто, как осы. Голова закружилась.

Впрочем, слова ударили больнее. Как громкое «ты — разочарование» от мамы, как визгливое «отвали, придурок» от девушки в ответ на тихое признание, как дружеское молчание на просьбу о помощи.

Ветер призывно застонал, в предвкушении зрелища застучал влажными ветками лип, имитируя барабанную дробь.

— Хей, давайте без этого говна? — Эд затушил сигарету, кинул рюкзак в сугроб.

Миссия выполнена, груз доставлен. Осталось только уйти подальше, в спасительное тепло главного корпуса, наполненное гнусавыми нравоучениями Стаса, шепотком, то и дело срывающимся на придушенный смех, спокойным посапыванием одиннадцатых классов.

Но перед ним стоит взбудораженный неожиданной смелостью парень, полный горячего раздражения, ожидания драки. Будь они псами — кружили бы сейчас, щерясь, демонстрируя во всей красе верхние клыки, блестящие от слюны. Из пастей валил бы пар, уши подрагивали в напряжении, в попытке уловить малейшее движение противника. И глаза. С красными прожилками, вьющимися от краёв к самому зрачку, распахнутые так широко, что радужка теряется на фоне желтоватого белка. Но даже так, сквозь пар и марево злости, они блестят чистым, животным желанием драки. Встретить плоть плотью. Сорваться с цепи и вцепиться друг в друга руками и зубами. Бить, пока не услышишь влажные, чавкающие шлепки и похрустывание под костяшками.

Что их сдерживало?

— Парни, парни, серьёзно, нам сейчас не до этого, — Позов приблизился к Антону, рассерженно поглядывая на обоих, — Администрация пёс её знает где, наткнемся — разгребать это дерьмо ещё полгода будете.

Молчание. Они буравили друг друга взглядами. Не страх сковывал их, но возникшее вдруг уважение. Вопрос был удивительно прост — победит ли Нурлан или не проиграет Антон?

— Дорогие любимые наши! — из окна свесилась довольное загорелое лицо, сияющее карими глазами, — А мы тут думаем, где же вас искать.

Ярость схлынула, обнажив острые скалы жгучей неприязни, издевательских усмешек и позорного, жалкого проигрыша.

— Мы? — подал вдруг голос Даня, до того напряжённо молчавший.

Из открытого окна, с кружкой, полной дымящегося на холодном ветру кофе, выглянул литератор.

— Ооо, мои обожаемые Грек, Наушник, Данон, Репей…

Павел Алексеевич отличался удивительной возможностью запоминать всё, кроме имён своих учеников.

— Антон, я не могу придумать тебе имя! — директор тяжело вздохнул, театрально поднял руку ко лбу, — Придётся тебе остаться…

— Ушастиком, — закончил Арсений Сергеевич, щурясь.

Он снова склонил голову набок, как тогда, в библиотеке. И со второго этажа было не так уж хорошо видно, но…

— Гениально! Ушастик, какая игра слов, Арсений Сергеевич, не зря вы…

Вокруг Антона расцветали чужие улыбки, чистые и сочувствующие. Злые, с растрескавшимися уголками губ, сухие, с ярким блеском передних зубов.

Такая правильная линия челюсти, солнечный зайчик упал на ухо. Интересной формы нос. Волосы глубокого чёрного цвета. И глаза. Сквозь прикрытые ресницы они блестели ярче любых сапфиров. В них падал, падал, не останавливаясь, снег. Таял в глубинах зрачков.

«Давай, попробуй отразить всё моё великолепие, Неумёха.»

</p>