Дом, не-милый дом. (2/2)

«Одинокая вдовушка, позволь написать твой портрет» — пронеслась в лопоухой голове романтичная мысль и исчезла в завитках русых волос.

Звонок цепкой лапой вынул Антона из глубин собственного разума, однако кое-что из мимолетных размышлений осталось — он точно зайдёт в маленькое здание на заднем дворе и, если потребуется, украдёт кисти и краски.

— Антон, чего завис? Нас Паша съест, если в столовую опоздаем.

В груди неприятно кольнуло — столовая. Завтрак, обед, ужин — по звонку. Без промедлений, под контролем учителей. В окружении толпы. Страх провел холодной ладонью по позвоночнику, обвел острым когтем каждое ребро, раздвинув влажную плоть, сжал сердце.

— А пропустить нельзя? Я дома ел, — послушно вставая, но неохотно плетясь за Димой, спросил Шастун, — Меня не улыбает сидеть и слушать чужое чавканье зря.

— Слушай, тебе бы каждый час есть, так что не душни. Сегодня, скорее всего, Марьяша намутила кексы, поэтому идёшь ты не зря.

— Я не ем сладости, — проворчал Антон.

— Ты выглядишь так, будто вообще не ешь, — хмыкнул Поз, утягивая его за рукав к стене, пропуская вперёд неугомонную мелочь, коридоры были узковаты для таких электровеников.

— Стараюсь, — в голосе гадюкой проскользнул холод.

— Прости, вышло грубо, — признал Позов, заглядывая парню в глаза.

Антон пожал плечами, не вырывая рукав из чужой ладони — действительно не обиделся.

— Но от кекса не отказывайся, лучше отдай кому-нибудь, если сам не хочешь, — они продолжили свой нелёгкий путь.

— Разве кому-то есть до того дело?

— Удивишься, но да. Марьяша у нас типа ангела хранителя для всех учеников — к ней пятиклашки плакаться бегают, если по дому совсем соскучились. Седьмые классы с неразделенными любовями на расстоянии и всем таким. У старушки Марьяши всегда чай, печенье и куча свободного времени.

— Мило, — на лице сама собой расцвела улыбка.

— Так вот если откажешься, она расстроится. А обижать Марьяшу у нас не принято.

Под ногами расстилался ковёр — они вновь спустились, но теперь прошли вглубь корпуса. Просторный зал заполнялся детьми и подростками невероятно быстро, но дышалось в нём легко, нос приятно щекотал запах свежей выпечки. Антона захватил вихрь его новых одноклассников, подвёл к общему столу, почти заставил взять кекс и улыбнуться худощавой женщине лет шестидесяти в белом халате, напоминающем почему-то медицинский. Её широкий, красный рот растянут был в приветливой улыбке, подкрашенные пряди выбивались из тугой кички, завивались пружинками вокруг бледного лица. Карие глаза её лучились теплотой, цветом уходя в глубокий медовый оттенок. От зрачка во все стороны отходили тонкие нити золотистого свечения, удивительно красиво поблескивая даже под бездушными, холодными взглядами школьных ламп.

— Здравствуй, что-то я тебя не припомню, — мило улыбнулась женщина, подталкивая к нему кружку с горячим чаем.

— Я только перевёлся, Антон зовут, — выпалил Шастун, неожиданно оробев под таким заботливым, участливым взглядом.

— Тогда удачи тебе, Антоша, — кивнула ему повар, (она не утруждала себя представлениями, зная о славе собственного имени в школьных стенах) и обернулась к пятиклашке, что-то спросившем у неё.

Шастун поспешил вернуться к Диме, уже нашедшему подходящий уголок — в меру далеко от входа, так, чтобы снующая туда-сюда мелочь не мешала, в меру далеко от шведского стола по той же причине. Рядом с ним сидел, развалившись на стуле ленивым котом, Даня. Антон сел напротив него.

— Привет, э-э-э, — пощёлкав пальцами, рыжеволосый нахмурился, прищурил левый глаз, посмотрел куда-то вверх — Андрей?

— Антон.

— Точно! Это был мой второй вариант. Я Даня, — он протянул руку через стол, Шастун пожал её, — Некоторые называют Даноном, но я таких не уважаю, поэтому, как твой коллега по квну, советую обращаться по имени.

— А тут у каждого по тысяче кличек или только вам не повезло? — Антон нервически оглаживал края тарелки, стараясь не опускать взгляд на свежий банановый кекс с сахарной пудрой, лёгким снежком припорошившей его верхушку.

— Такова традиция, — Дима поправил очки, улыбнулся своим мыслям, — Она ещё до меня появилась. Начал всё это сам Паша, как к «власти» пришёл. Имена учеников ему было лень запоминать, поэтому особо часто его посещавших он начал называть по-особенному. Первыми по-моему были...

— Краснополосов и Носов, их подписи до сих пор на двери туалетов есть, — вклинился Даня, плюясь крошками, — Один высокий был, а другой себя любил так, что после него мало кто к зеркалам в душевых хотел подходить.

— Почему? — Антон нахмурился, покрутил в руках вилку.

— Так хер его знает, пена это от шампуня застыла или с…

— Завались, Дань, а? Такая хорошая история, а ты про дрочку в ванной, ну? Так вот, Пашка у нас любитель повыделываться, поэтому жди от него чего-нибудь позаковыристее «худыша» или «шпалы».

— Тоже из Гоголя? — хмыкнул Антон и вздрогнул.

Его языка коснулась мягкая, банановая внутренность кекса. Рот яростно вцепился в добычу, губы на мгновение плотно сжали вилку. Он быстро овладел собой, отложил прибор и медленно выдохнул.

Ещё.

Хотелось ещё.

— Может быть. А может сам выдумает…

Ещё.

— Во, а говорил, сладкое не любишь, — улыбнулся Поз, наблюдая за тем, как жмурится от удовольствия Шастун, пережевывая очередной кусочек кекса.

— Марьяша творит чудеса. Как обычно, впрочем. Следующая литра? — обречённо спросил Даня.

— Не-а, Сенечки ещё нет, где-то пропадает, — протянул Эд, с шумом садясь за их столик, — Привет, Дрыща, привет Грек, привет Данон.

Антон поперхнулся такой непосредственности.

— Не будет? — воспрял духом Даня, забыв, кажется, о своих принципах по поводу йогуртового прозвища.

— Глухой? Машины нет, в расписании замещение с Косичкой, Стас пока подозрительно спокоен — все признаки.

— Сенечка? — протянул Антон, вопросительно смотря на Диму.

— О-о-о, увидишь, Антон, увидишь, — Позов значительно покивал, давя смех.

— Не знаешь ещё? — Даня усмехнулся, откидывая волосы с лица, — Тогда пусть будет сюрприз.

— Сюрпризы приятные должны быть, а здесь мозгоебля одна, — фыркнул Эд, в два укуса уничтожая кекс.

— Начинаю подозревать, что Сенечка мне не понравится, — пробормотал Антон, глядя на лыбящихся друзей

— Ну, смотря за какую команду… — начал Эд, но его прервал звонок.

— Косичка нас прирежет, — тяжело вздыхая, Дима поднялся из-за стола.

— Да ладно, — махнул ладонью Эд.

Все его отношение к жизни и её испытаниям можно было уместить в один этот жест.

Физру, конечно, проводить не стали — уселись в аудитории на втором этаже. Сергей Борисович оказался низким, худым мужчиной лет двадцати пяти и прозвище свое не вполне оправдывал — кос не носил — но туго стянутый хвостик посреди выбритых висков и затылка стал вполне очевидным поводом для его возникновения.

— Я уже ненавижу своих коллег, — ворчал он, закидывая ноги на стол, — И что мне с вами делать, м? Хоть бы зал дали, раз уж такое дело.

— А почему не дали? — подал голос Щербаков.

— Типа холодно, его ведь не прогревали все каникулы. Не, там не Сахара, конечно, но вы тоже не египтяне.

— Сахара в Африке, — пробормотал про себя Антон, чувствуя, как медленно завязывается в желудке тугой узел.

Скоро поплохеет и сильно.

Группа загудела, многие были не против «размять кости» и поиграть хоть в волейбол, лишь бы не просиживать пятые точки в классе.

— Ладно вам, занимайтесь своими делами. Или фильм можем какой-нибудь глянуть, тут проектор есть. У вас всё равно пара.

— «Американский пирог»! — крикнул кто-то с Камчатки и басовито заржал.

— Много хочешь — получишь по жопе, — нарочито громким шёпотом ответил учитель, оглядываясь в поисках пульта от проектора.

Путем тщательного отбора, а предложения были разные — от первой части «Тачек» до «Хатико», остановились на «Стражах Галактики». Кто-то сбегал в столовую и по праву первого дня в школе и «ну пожалуйста, Марьяша, единственный раз за четверть можем успеть» выклянчил огромный пакет со сладкими хлопьями к завтраку, дав честное слово — к следующему сбору на кино известить её заранее и не спалиться директору. Антон занял руки перебиранием браслетов — ему было жутко. Жутко снова потерять контроль над телом и съесть что-то не то — сладкое. Вкус выпечки успел забыться, а сегодня вновь расцвел во рту, завладел носом. Тесто таяло на языке, смешивалось с мякотью бананов, а пониже лёгких наконец-то становилось тепло и тяжело. Прекратилась разбушевавшаяся после сырка резь, из глотки исчез мерзкий кисловатый привкус, захотелось спать. Теперь же, спустя всего пару десятков минут, под рёв Грута, ему снова стало плохо. Мутило, кружилась голова, на глаза наворачивались слезы, осталось неизменным только желание спать, долго и основательно, укрывшись двумя одеялами и жадно вдыхая свежий воздух, тянущийся из открытой форточки. Хотя теперь даже отрезвляющий холод стал непостижим, Дима вряд ли…

— Антон, просыпаемся и машем! — гаркнул ему на ухо Эд.

— Там было «улыбаемся», — проворчал Даня, хрустя хлопьями.

— Да этому сначала бы проснуться, — усмехнулся Эд, по свойски кладя руку ему на плечо. — Есть предложение в честь первого дня собраться ночью у меня.

— У него самая крайняя комната во всем корпусе, туда даже Сенечка во время последнего обхода ленится подниматься, а это ведь человек-мультитул, — хмыкнул Позов, — Я не пойду, сорян, Эд, завтра первая у нас Кузнечик.

— Да помню я, — снова отмахнулся Эд, — Вечно адскую дрочильню устроишь, а меня потом Ирочка с пересдачами обламывает.

— Так учись, в чём проблема?

— Не мои предки медицину придумали, так на кой оно мне надо? Да и вообще в пизду всё это.

— Выграновский, не борзеешь, м?! — прикрикнул, не оборачиваясь, физрук.

— Не, — беззлобно улыбнулся парень, но, поймав на себе полный раздражения взгляд, поднял руки, сдался, — Из-зните.

— Будь тише, фильм мешаешь смотреть, — пробурчал учитель.

— Так только в этом дело? — оживился Эд, судя по горящим глазам мысленно листавший свой богатый словарь «живаго русскаго матерного языка».

— Выграновский!

Антон умудрялся смотреть фильм со всеми, слабый смех его изредка вливался в общий, стройный, басовитый ржач. Кабинет пропах хлопьями. Стоявшие раньше на своих местах стулья теперь разбрелись по классу свободными овцами. Буйная в своём творческом порыве Десятка расселась на полу, разлеглась на партах. Дима сел по-турецки, Даня опустился на парту рядом и теперь покачивал правой ногой в воздухе, как маятником, выводя из себя Эда. Тот, как заправский кутила, посреди фильма забрался на стол с ногами, но заметил предупреждающе-грозный взгляд Сергея Борисовича и, не придумав ничего лучше, снял кроссовки. Теперь на него уставилась ещё пара десятков раздраженных глаз. Смирившись с тем, что свернуться клубком на парте ему не разрешат, он лег в стиле «нарисуй меня как одну из своих француженок», позволив ногам свободно повиснуть в проходе, чем немало рассердил сидевших там зрителей. На этом запас его покорности исчерпал себя.

Час пролетел незаметно, наполненный смехом и дружескими тычками в бока. Антон не заметил, как втянулся, наблюдал теперь со все возрастающим интересом за тем, что происходило на экране. Резко открывшаяся дверь пустила по классу череду разочарованных вздохов. Полупустая пачка с хлопьями была поспешно спрятана под чьей-то футболкой, Сергей Борисович с резко посерьезневшим лицом спустил ноги с учительского стола (чуть не упав при этом) и придвинул к себе журнал. Директорские глаза пробежались по классу хитрым взглядом. Воля прислонился к косяку двери, скептически хмыкнул, смотря на давящихся контрабандной едой учеников.

— Чего расселись, дорогие мои любимые, м? Вас в библиотеке ждут.

Общий разочарованный стон был унылым настолько, что даже полудохлый цветок, стоявший в углу, пригнул свои листья ещё ближе к земле, муха, до того кружившая под потолком, села на лампу и сложила лапки в молитвенном жесте, лишь бы заунывный гул прекратился. Далее последовали мольбы — «в честь первого дня», «Павел Алексеевич, ну только фильм досмотреть» и манипулятивное «будьте же человеком!», впрочем, бесполезное, потому как директор себя человеком уже давно не считал, предпочитая расу кровопийц с особой диетой из разговорчивых учеников. На все это Воля только улыбался и медленно кивал.

— Поупражнялись в остроумии и лести? , — получив в ответ недовольное бурчание, директор заключил, отлепляясь от стены. — Идите в библиотеку, вас заждались знания.

Понаблюдав с насмешливой улыбкой за медленными сборами, он кивнул на прощание коллеге и ушёл, напоследок ещё раз прикрикнув, чтобы поторапливались. Сергей Борисович грустно вздохнул, он и сам был бы не против досмотреть фильм, но из солидарности с изрядной примесью сочувствия выключил проектор.

— Удачи вам, — он помахал ученикам, всем своим видом выражая сожаление по поводу сложившейся ситуации.

Антоново сердце сжала когтистая лапа тревоги и страха. Он, быстро подхватив рюкзак, догнал уже успевшего выйти из класса Диму.

— Сорян, я подумал, ты уже ускакал, — парень шумно вздохнул, явно намекая на своё раздраженное и даже обиженное состояние.

— Не хочу расстраивать, напоминать и все такое, но что такого происходит на литре?

Антон был готов ко всему, он успел представить, как озлобленная на весь мир старая вешалка орёт и размахивает указкой, приговаривая, что все они, конечно, никуда не поступят и закончат жизнь свою в канаве, и это был лучший вариант. «Сенечка» представлялась ему теперь дьяволом во плоти. О худших вариантах он и думать не хотел, боялся, что опасения могут быть материальны. Он, вообще-то, ко многому привык — в общеобразовательной школе всякого насмотрелся — оскорблениями, занижением оценок и предвзятостью его было не удивить. И, может, холёные ученики Школы-пансиона имени Александра Степановича Попова (название свое она, к слову, не оправдывала, никакого уклона в физическую и математическую сферы не было и в помине) склонны были с непривычки преувеличивать масштабы проблемы. Позовский ответ оказался весьма исчерпывающим.

— Сенечка происходит, — буркнул он.

— Позов, мы знакомы пару часов, но будь другом, объясни. Я уже волноваться начинаю, — признался Антон, сжимая в руках фигурное кольцо — его любимое, со сколотой печаткой.

Дима глубоко вздохнул, снял очки, на ходу протёр их рукавом свитера.

— У них там свои тёрки, — вклинился Даня.

— Потому что единственный предмет, по которому у меня в прошлом полугодии чуть не вышла четвёрка — это ёбаная литра, — злобно прошипел Позов, возвращая очки на нос. — Написать сочинение на пять — невозможная хуйня, там ко всему могут прикопаться.

— «Где цитаты?!», «Логика скончалась в муках!», «Не вижу усердия, юноша», — цитировал Эд, вскинув указательный палец, — или вот моё любимое — «Недостаточно глубоко».

— Да, все знают, что Сенечке всегда недостаточно глубоко, — хохотнул Даня, — У меня коллекция таких цитаток есть, над кроватью висит.

— Слабоумие и отвага, — Дима хмыкнул такой бессмысленной смелости, — Не боишься, что заметит?

Даня отмахнулся, идеально повторив движение Эда.

— А списать не прокатит? — предложил Антон, не на что, однако, не надеясь.

Позов сквозь истерический смех заметил, что проще сразу в гроб залезть и изнутри заколотиться.

— Потому что если спалят — материалы к следующему уроку будешь готовить ты. Под неусыпным контролем, конечно. А это плюс-минус три часа после уроков в компании сам-знаешь-кого. Улыбает такая перспектива? — Дима скептически взглянул на Антона, тот уныло покачал головой.

— Я однажды оставался, — добавил Эд.

— И как? — Шастун обернулся к нему, увидел красноречиво скривленный рот и произнесенное одними губами — «полная пизда».

— Ни секунды покоя. Я к концу знал про Тургенева всё: когда он написал свою «Муму» эту блядскую, какие пуговицы носил и кем был троюродный дядя его деда по линии сводной сестры.

— И в итоге?

— Хуй мне за воротник, вот что в итоге, — зло прикрикнул Эд, размахивая руками, — Двоек не было, за это спасибо, конечно, но, сука, за три часа работы я столько говна прочувствовал!

Пока Выграновский в красках описывал, как и под какими углами его насиловали бесконечными правками, парни успели дойти до гардероба, накинуть куртки и выйти.

Под ногами хрустел гравий вперемешку со снегом, ветер завывал голодным медведем, так и не впавшим в зимнюю спячку, гнул верхушки деревьев, беспокойно метался среди вечнозеленых ветвей. Здание библиотеки или, как его называли — «Коробок» (из-за незамысловатой формы и простого фасада, лишённого всяких украшений), вызывало странные эмоции, так обычно выглядят бродячие собаки, пережившие щенячество — благодатное время, когда есть ещё надежда найти хозяина — но не вошедшие ещё в тот возраст, когда их начинают обходить стороной и боязливо прижимать к груди сумки. Продрогшее, с большими, светлыми глазами окон, оно глядело в бескрайнее холодное небо в ожидании солнца. Но облака вновь одаривали землю щедрыми горстями снега с дождём.

— Ну и мерзость, — пробормотал Дима, глядя на бескрайние серые облака, — И когда это все закончится?

— Не знаю, — тихо ответил Антон, не понимая до конца и сам, отвечал он на чужой вопрос или на незаданный свой.

— До весны осталось полторашка месяца, — пожал плечами Выграновский.

— А сестра твоя когда приедет? — подал голос Даня, — У меня травы немае, дома забыл.

— К выходным может подъехать, если тебе сильно надо. Я сам её давно не видел, так хоть здесь встретимся. Она же опять за три пизды умотала на все каникулы, звонила, по-моему, из Владика.

— Владивосток? Серьёзно? — Позов нахмурился, — Зачем?

— Там какой-то татуировщик знаменитый живёт, она к нему поехала, — Эд нахмурился, будто не понял причину удивления. — А чего? Скаталась туда, набила, скаталась обратно.

— Скаталась? Она провела восемнадцать дней в поезде?

— Ну да. У нас денег не дохуя, на самолёты лишних нет.

— Восемнадцать дней плацкарта, — пробормотал Дима, — Я её боюсь.

Дверь, гораздо скромнее, если сравнивать с основным зданием, открылась с тихим скрипом. Вдоль стены выстроился ряд ботинок, на старые железные крюки вспорхнули тяжёлые птахи курток и плащей. Кажется, они были единственными посетителями Коробкá. Внутренним своим устройством он сильно смахивал на здание основного корпуса, лишённый только центральной лестницы. Потоки разговоров иссякли, к тому располагала пыльная тишина самого здания. В мягком, желтоватом свете ламп кружились в медленном вальсе пылинки. Мир за окном перестал существовать, реальность сузилась до одного маленького, одинокого домика посреди леса, Антон почувствовал себя крохотной фигуркой в шаре со снегом. Застыл в ожидании, когда же сильная рука сожмёт стеклянные окна и встряхнёт его — когда навалится усталость или снова свернется в желудке ядовитая змея голода. Когда он вновь проснётся и вместе с ним вернётся в мир злоба и…

Они свернули налево, прошли мимо пустого стола библиотекаря, мимо неожиданно современных деревянных стеллажей, уставленных книгами, к лестнице, ведущей в читальный зал. Антон устало отметил узкую металлическую лесенку в углу на втором этаже, уходящую в густую темноту потолка. Он посмел предположить, что это был выход на крышу.

Посреди небольшого читального зала (почти все остальное место занимали книжные полки) перед невысоким подиумом с учительским столом стояли полукругом одиночные парты. Антон занял последнюю, ближайшую к окну, и с опаской осмотрелся. Вопреки уверениям директора, никто их тут не ждал.

— Зря ты сюда сел, Шаст, — пробормотал устроившийся рядом Дима, — или в литре шаришь?

Вспоминая свой скудный книжный опыт, Антон покачал головой — обычно он рассчитывал на краткие содержания и умение изворачиваться. Сочинения его представляли собой смесь из обрывочных знаний и воды. Антон любил раньше шутить — его тетрадью по литре можно вымыть все окна в кабинете биологии.

— Ну вот например, какое звание было у Платона Кузьмича Ковалёва?

— У кого?

— Ясно, светит тебе первая парта, Шаст, первая парта, — Позов, в обречённой на провал попытке утешить, похлопал Антона по плечу.

— Она что, сама рассадку определяет? В десятом классе? — глаза Антона наполнялись страхом всё более глубоким.

Позов нахмурился.

— Она?

Неприлично громко хлопнула дверь, заскрипел пол.

— Прошу прощения, меня задержала библиотекарь.

По шастуновскому позвоночнику уже второй раз за день пробежала дрожь испуга. Глубокий, тихий голос нежно нарушил тонкую дымку тишины. Мужской голос. Антон медленно поднял голову и встретился взглядом с голубыми глазами.

— Новоприбывшим привет. На Камчатку ты, наверное, зря сел, — с улыбкой проговорил учитель, артистично взмахнул рукой, прося встать.

Антон отодвинул стул, поднялся, держась за край парты как за последнюю спасительную соломинку. Весь сжался, силясь превратиться в маленькую, незаметную точку. Лишь бы эти страшные, искрящиеся смешливо глаза наконец обратились к другому, лишь бы не смотрели больше так удивительно спокойно.

— Скажи-ка, дорогой мой друг, — мурашки вновь пробежали от затылка к самым кончикам пальцев, — как назывался месяц, в течение которого происходили события ершалаимских глав «Мастера и Маргариты»?

В голове — звенящая тишина, в горле — сухость Сахары. А голубые глаза всё также неотрывно наблюдали за ним. Антон потёр мочку уха, покрутил кольца, неслышно вздохнул, вспоминая, что они вообще проходили в этом году. Перегревшиеся извилины предлагали воспоминания о постановке: кто-то упал в реку, кто-то женился, родился, крестился. Антон и не думал о том, чтобы просить помощи у Димы или у кого-либо ещё — слишком пристально смотрели на него удивительные глаза, слишком завораживающей была насмешливая улыбка.

— Май? — выпалил Антон, вспомнив что-то про ”тревожные жёлтые цветы”.

Мужчина, назвать которого «Сенечкой» теперь не поворачивался язык, указал раскрытой ладонью на первый ряд парт.

— Вас ждёт ваше новое место, юноша, — все также улыбаясь, сказал он.

В гробовом молчании, таком глубоком, что биение собственного сердца оглушало не хуже ударных на каком-нибудь рок-концерте, Антон быстро пересел, двигаясь неловко под скучающими взглядами. Не изменяя себе, он выбрал парту у окна.

— А теперь можно и познакомиться. Ко мне можешь обращаться Арсений Сергеевич, попрошу без сокращений и извращений, — он сделал ударение на последнем слове, шутливо хмурясь, — Знаю я вас.

Класс, наконец расслабился, кто-то улыбнулся чуть шире, одними губами, но так, чтобы было заметно, шепнул «Сеня».

— Это другое имя и я на него откликаться не буду, — сложив руки на груди, преподаватель в упор посмотрел на говорившего, — Оно вообще кошачье какое-то. Но мы отвлеклись…

— Антон. Антон Шастун, — выпалил парень, чувствуя, как стремительно краснеют под внимательным взглядом кончики ушей.

— Прекрасно, — Арсений Сергеевич кивнул своим мыслям и обратился к классу, — Сегодня я выдам вам…

— Извините, можно вопрос? — Антон удивился, обнаружив, что это его голос прервал учительский, что его рука тянулась вверх.

— У меня есть имя и ты уже его задал, но так уж и быть — можно, — склонив голову на бок ответил преподаватель.

— А какой правильный ответ? Ну, на вопрос, который вы задали.

Красиво очерченные губы растянулись в довольной улыбке.

— Для всех сидящих здесь — «не знаю». Это программа одиннадцатого класса. Я не имею ни малейшего представления, что и как ты изучал в прошлой школе, — Арсений пожал плечами, все также улыбаясь, — поэтому и спрашивать по этому материалу не мог. Зато ты, как и все присутствующие, запомнишь, что привирать и гадать на моих уроках не нужно.

«Вот сука»

С каждым новым учительским словом брови Антона ползли все выше и выше, ладони сжимались в кулаки. То есть всё, что ему нужно было сделать — признать собственное незнание? И всё?

— Вернёмся к теме!

Антон смотрел в белый потолок. От угла тонкой паутиной расходились трещинки. Он отказался от предложения Эда «потусить в честь первого дня», слишком устал. Подъем в пять утра, полноценный школьный день. Ужасный ужин.

Ужин.

Завтрак, обед, чай и ужин.

Отказаться снова не получилось, он растерялся, его утянул за собой Поз — сначала к шведскому столу, потом уже к их собственному. В окружении Эда, Дани и Димы он снова что-то съел. Салат, гречу и курицу. Позов со скепсисом отметил, что даже завидует такому птичьему аппетиту, сам-то он никогда малоежеством не славился. Эд посоветовал «отъебаться от человека», Даня был увлечён перекатыванием горошка по тарелке. Шастун отшутился — в его роду и совы были тоже, гляньте только на длину пальцев и режим сна.

Это было «много». Так омерзительно много. Во рту всё ещё стоял вкус мяса. Антон не помнил, когда в последний раз ел мясо: птица, рыба — неважно. Раньше не помнил, а теперь мог с точностью сказать — пять с половиной часов назад, кусок примерно в половину его ладони, и в полфаланги толщиной; горка гречи — по объёму чуть меньше его сжатого кулака, салат. Греческий, с помидорами, вкус которых он не вспоминал вот уже года три. Целая плошка, примерно полтора его кулака.

Икры.

Его толстые, толстые икры, что так плотно обтягиваются джинсами. Его омерзительные, страшные бёдра. Его щеки, плечи, бока.

Он скатился с кровати, сжав зубы, вылетел из комнаты, быстрым шагом устремился к туалету.

Как громко он топает, как тяжело дышит. Шлепки босых ног о кафель, скрип двери в кабинку.

Тихо?

Пусто?

Кожу покалывало. Сухие глаза искали, за что бы зацепиться.

Да.

Колени отзываются болью, по полу, звеня, покатились кольца с правой руки. Пустые пальцы.

Нет ли ранок? Царапинок?

Нет.

Раз. Глотку обожгло болью.

Два.

Да что же такое?

Три.

Ну почему?

Четыре, пять, десять.

Почему не получается?

По щекам скатываются крупные слезы. Чертят ровные влажные дорожки, склеивают длинные ресницы. Губы покраснели, в уголке открылась старая язвочка. С носа текло.

Он собрал кольца. Холодный металл плавно скользил по толстому слою слюны, покрывавшей пальцы. Он встал, придерживаясь за стенку кабинки. Сонливость накрыла его старым пуховым одеялом. Шум воды немного взбодрил, холодные брызги острыми иголочками кольнули щеки, шею, опухшие веки.

Обратно он шёл, вяло переставляя дрожащие ноги, мечтая о долгом, глубоком сне. Ложась в кровать, бросил беглый взгляд на Диму. Тот лежал почти неподвижно, грудь вздымалась медленно и размеренно.

Где-то в глубине черепной коробки вновь проснулась чёрная зависть. Почему он, со своим носом и ёжиком — красивый. Почему Эд со своими татуировками и кривоватой улыбкой — красивый. Почему нескладный Даня с одним глазом явно выше другого — красивый. А Антон — нет. Они такие живые, такие подвижные, такие интересные.

А Антон — нет.

Всегда — нет.

Эта идиотская родинка на носу, пальцы

«как у крысы»

Уши

«у слонов меньше»

Да все лицо в целом.

«не повезло — ни подбородка, ни скул. Только щеки и нос торчат».

Она права.

Откуда-то сверху капает вода. Холодный камень плотным кольцом темнеет вокруг.

Откуда-то сверху капает вода. Тихими шлепками капли бьются о густую жижу под ногами.

Откуда-то сверху капает вода. Густая чёрная грязь поднимается от щиколоток выше, поглощает колени, тянется к бёдрам липкими невидимыми пальцами.

— Мам?

Под ногой что-то влажно хрустнуло, но Антоша боится запускать туда руки — странная тёмная вода неприятно пахнет, пристаёт к коже и не оттирается.

— Пап?

Вода неумолимо поднимается, вот она уже щекочет мерзкими сгустками живот, ползёт все выше. Антоша водит ладонями по влажному камню, ищет выступ, трещину, что-то, за что можно зацепиться и вылезти из смердящей субстанции. Но камень гладкий, швы тщательно промазаны, кажется, даже зашкурены.

— Бабушка? — упавшим голосом шепчет Антон сдаваясь, самому отсюда не выбраться, а родители снова где-то очень далеко.

— Да?

Голос неожиданно нежный, даже робкий. Отражаясь от высоких стен, он спустился вниз осторожно, будто опасаясь испачкаться в смердящей черноте. Антоша ухватился за этот до боли знакомый звук — она не всегда отвечала так. Односложно — да, часто — безразлично. Но не сейчас, сейчас в её тоне нет и намёка на холодность.

— Бабушка!

Его крик стремительно взлетел вверх, в далёкое небо. Вода коснулась подбородка. Сильными пальцами раздвинула губы, челюсти, хлынула в рот. Тугим потоком ввинтилась в лёгкие. Юркие змеи её скользнули в ноздри, заполнили пазухи, холодом обожгли нежный мозг. Уши сдавило.

Сквозь черную, мокрую смерть он услышал грустное.

— Опять утопла?

— Опять, мой милый.