Дом, не-милый дом. (1/2)
</p> Каша.
А в ушах поскрипывает старая жвачка, она выдохлась примерно час назад и теперь зубы перемалывают безвкусную белую резину, опасно липнущую к пломбам.
Каша. Полная тарелка сладкой овсянки на молоке не успела ещё покрыться мерзкой тонкой плёнкой. На верхушке, опасно поднимавшейся над краями посудины, лежали ягоды. Казалось, каша прозрела и теперь поглядывает осуждающе черничными глазами, глупо улыбается половинками клубники. Рядом, на скользкой скатерти в синюю полоску, половина бутерброда с горячим сыром, на котором, переливаясь мелкими золотистыми капельками, постепенно застывали кругляши масла.
Он качнулся на табурете, подтянул колени к груди и тяжело вздохнул, покачивая головой в ритм песни, игравшей в ушах. Раз — на него пялится черничина, два — и вот клубника поблескивает в рыжем свете фонаря, три — выглядывает из-за тарелки батон и сыр. А напротив — девятиэтажка. Постепенно и в ней зажгутся окна, откроются кулисы штор и начнётся то, что происходит каждое утро. Вашему вниманию — маленькие трагедии, дамы и господа! Женщина средних лет усядется на узкий подоконник, с тоской посмотрит на полные свои ноги, приложится затылком к стеклу, чтобы не видеть отражения «раньше времени» — до того, как спасительная маска макияжа скроет морщины. В её руках будет чашка с кофе, нет, вы не подумайте ничего лишнего, кофе она перестала любить лет десять назад и давно уже переросла тот период ''таинственной женщины” за тридцать, что берет чёрный кофе без сахара, без молока, что закидывает ногу на ногу и с томным вздохом глотает горькую тёмную жижу. Элегантно и немного грубовато, по-мужски, так по крайней мере кажется ей самой. Но появился муж. Дочка, которая скоро встанет и потребует заплести косички. Скажет, что мама у неё самая красивая, обнимет, поцелует. И женщина-немного-за-тридцать-пять сможет посмотреть на себя в зеркало и улыбнуться морщинкам в уголках глаз, тёмному пятнышку у виска, серебристому волосу, сбегающему за ухо. Вспыхнет лампочка у семикалшки, который уже опоздал на дополнительный урок по алгебре. Будут летать носки, маму разбудит громкое «где моя рубашка?»; отец прикрикнет в ответ, начнётся суета и толкотня. Включит свет подросток, устало зачеркнет день в календаре, прошлепает босыми ногами до кухни, выпьет взрослый кофе и жалобный вздох сорвётся с его губ — домашка ведь не сделана, а значит снова придётся клянчить у кого-то, снова получать по шапке. Однако и он решит отдохнуть, присядет на подоконник. Заметит прыщ на крыле носа, отвернется. А вот и старушка доковыляла до окна, сделала себе чай, покормила кота. Три ложки сахара на крошечную чашку, ей уже все равно — она не подросток и не женщина-слегка-за-тридцать-пять, ей можно. Ведь и язык не тот уже, как поймёшь, много положил или мало, если все одно — что картошка, что печенье.
— Антон, ты готов? Собирайся скорее!
Овсянка покрылась мерзкой плёнкой, съехал в сторону черничный глаз, застыл желтоватой массой сыр.
Кулисы закрыты, прожекторы выключены, актёры ещё спят — ему привиделось и, может, в последний раз привиделось это представление.
Он спустил ноги на холодный линолеум, чувствуя, как острыми клычками его кусает холод. От кончиков пальцев до бёдер пробежали мурашки.
— Антон?
— Да, мам, иду.
Шлеп-шлеп-шлеп. Из кухни по коридорчику налево, в родную комнату, вдруг опустевшую, безжизненную. Призрачные фигуры мебели наполняли её — завернутые в целлофан.
Посреди комнаты — чемодан. Красные, блестящие бока его смотрелись чужеродно в бесцветной комнате. Слабая надежда теплилась в нём — может, сейчас сюда рыжим вихрем ворвётся его тётка и одним своим живым, тёплым видом сожжёт чемодан и плёнку, укрывающую весь его немногочисленный скарб. Избавит от обязательства браться за треснувшую лет пять назад ручку и в последний раз смотреть в окно, пробегать по пустым стенам взглядом. Останавливаться у старой тумбочки и дрожащими руками, почти любовно, проводить по её оголившемуся вдруг краю. По красочным наклейкам. Когда-то это определённо имело смысл, для маленького лохматого Антоши. Он точно помнил, как мама ругала его за испорченную мебель — машинки и тропические звери, осыпающиеся пылью блесток, нисколько не красили тёмную фанеру.
— Антон, давай шустрее!
Он молча кивнул сам себе. Приподнял чемодан, тяжело вздохнул, чувствуя, как скручиваются мышцы, жалобно хрустят суставы. Но лучше так, чем будить милых соседей снизу грохотом маленьких колёсиков. Нести недолго. Три шага и он на пороге, борется с желанием упасть на жёсткий матрац кровати и уснуть в окружении родных стен: пустых, потрескавшихся, зимой и осенью источающих странный, влажный запах, но знакомых, приветливых. Ещё шаг, он закрывает дверь с тихим щелчком. Ноги двигаются сами собой; руки, сжимающие чемодан, дрожат — готовы безвольными плетьми опуститься вдоль тела.
Зал со старым диваном, узкий коридорчик, прихожая. С тяжёлым вздохом он поставил чемодан на пол.
— Антош, почему опять так долго?
— Прости, мам.
— Антон, давай шустро, шустро, туда ехать часа три, если не четыре, а нам к девяти нужно быть на вокзале.
— Да, Сергей, уже собираюсь.
Зимние ботинки он искренне ненавидел. Их желтоватый искусственный мех, грубые носы и жёсткую шнуровку. Короткий взгляд, брошенный украдкой на зеркало, подтвердил — он снова поправился. Джинсы все ещё велики, но под плотной тканью непозволительно полно выступают икры. Усталый вздох сполз с губ вязким сгустком.
— Пошлите, — скомандовал отчим и решительно открыл входную дверь.
— Идёмте, — машинально прошептал Антон себе под нос, следуя за ним.
Пыльная узкая лестница сбегала вниз, перила из тонкого металла дрожали от каждого шага. Хлипкие колёсики чемодана страдальчески стучали по безжалостному бетону.
— Да неси ты его в руках, — ворчал Сергей, оглядываясь на пасынка. — Отвалятся ведь, кто прикручивать будет потом?
Антон снова глубоко вздохнул, сжал челюсти покрепче и поднял чемодан.
Серый бетон закачался под ногами, перила отмеряли каждый шаг насмешливым сиплым дребезжанием. Взгляд цеплялся за стены будто в попытках удержать тело, вгрызался в написанные баллончиком угрозы: знакомое «Верни деньги, мразь», выученное назубок «Таня, я тебя люблю. Таня, напряги мозгу. Таня, я схожу с ума. Таня, ну же, Таня, да?». Загадочная девушка, сводящая с ума поэтов, жила на первом этаже и славилась своим удивительно кротким, лёгким характером и оленьими глазками. Не девушка, а мечта. Единственный её минус для малолетних повес и разгильдяев — «да» она практически не говорила.
Пиликанье домофона услужливо подсказало сознанию Антона — можно возвращаться в тело. Такое слабое, дрожащее от ветра и усталости тело.
Колесики застучали по растрескавшемуся асфальту. Палисадник, разбитый под окнами первых этажей, рассматривал их глазами плюшевых игрушек. Посеревшие, старые крокодилы и медведи, облезлые коты. Ему особенно запомнилась обезьяна, приколоченная за лапы к дереву. Рыжие шляпки гвоздей продырявили её светлые ладошки, создавая неуместную ассоциацию. Взглянув на неё последний раз, Антон улыбнулся. Хоть что-то хорошее — по дороге в школу никто не будет пялиться вслед искусственными глазами. Ещё пару шагов прокручивались колёсики из лёгкого шершавого пластика.
Пыльная, с грязью на некогда белых боках, машина разявила жадную пасть багажника. Туда спелой ягодой рухнул чемодан.
Салон встретил Антона прохладным воздухом и тяжёлым запахом ёлки, лежащей в бардачке. Родители с одинаковыми вздохами сели спереди. Сергей колдовал над радио долго: крутил колёсики, ругался, проклинал попсу.
— Антош, — тихий мамин голос перекрикивали утренние новости, диктор заливался соловьём, гость поддакивал неповоротливым селезнем.
— Да?
— Ты Макарке позвонил? — встревоженный взгляд оттеняла густая тушь и жирные стрелки, делая его тяжёлым, почти неподъемным.
— Нет.
— Позвони, — уголки губ приподнялись в грустной улыбке, — Нескоро увидитесь.
— Сейчас пять утра, мам, — устало пробормотал Антон, пряча подбородок в пухлом воротнике куртки, Сергей не торопился включать печку.
— Но ты ведь предупреждал его? — в темных глазах промелькнула надежда, вокруг рта сложились в уже знакомый узор морщинки, она пыталась подбодрить его пустой, неискренней улыбкой.
— Не помню, наверное, не знаю, — пробормотал парень, прикрывая веки. — Я посплю, можно?
Майя кивнула. Сергей разобрался с радио, щёлкнул чем-то, по салону потянулся тёплый воздух. Антон расслабился, может, впервые не только за утро, но за последние пару месяцев.
Всё кончилось.
Машина заурчала, покатила по неровному асфальту. За спиной темнела родная девятиэтажка, продрогшая, сырая. С пустыми пока провалами окон, исписанными стенами, жутким палисадником. Антон знал, за домом, в паре километров на север, развернулось кладбище, а на кладбище, под тяжёлой плитой лежит тётка. Причина его мучений.
Сон не шёл.
Мимо проносились галопом неповоротливые хрущевки, тонущие в рыжем свете фонарей.
Ладони незаметно для самого парня выглянули из карманов, перебежали на грудь. Пальцы беспокойно крутили кольца.
— Бирюльки не забудь снять, — с кислой улыбкой пробормотал Сергей, — Понять могут не так.
— Всем всё равно будет, поверьте.
Он надеялся на это искренне, не представляя жизни без колец, отягощавших пальцы, без браслетов, нежно обнимающих запястья. Ещё одна попытка заснуть не увенчалась успехом. Антон выглянул в окно, машинально достал упаковку жвачки и принялся сразу за две. Во рту расцвел вкус мяты, холодом пробежавший от кончика языка к самой глотке. Вдыхать теперь было больно — воздух патокой лип к зубам и нёбу, застревал в горле и тяжело спускался к лёгким, оседая вязкими сгустками где-то в бронхах.
— Антон, проверь телефон, уведомление пришло. Анто-он, — протянула Майя, оглядываясь.
Парень послушно проверил. Голосовое от Макара тяжёлым камнем опустилось душу, но наушники, как и все без исключения вещи, лежали в чемодане. Ответом стало короткое — «Еду в машине, послушать не могу. Что-то важное?».
«Ты получается едешь уже, да?» — значилось в следующем, уже текстовом, сообщении
«Да, выехали полчаса назад примерно.»
«Чего не сказал? Я бы вышел хоть»
«Думал, ты спишь»
«Ты говорил, что звякнешь, как выходить будете»
Обещал. Антон обещал, что они непременно обнимутся и потыкают друг друга в бока перед долгой разлукой. По-настоящему долгой для тех, кто почти восемнадцать лет жил в одном дворе. Но он забыл. Почти случайно закрыл глаза на все это, предпочтя уехать по-английски — так было проще.
«Прости, я сонный забыл»
«Ладно, спи тогда. Удачи»
Удача ему понадобится.
— Антоша, ты как там? Не тошнит?
Было бы чем.
— Нет, мам, все нормально, — тихое бормотание в ответ.
— А теперь выметайся из машины.
— Что? — Антон встрепенулся сонной птахой, поймал на себе злобный взгляд отчима.
— Я сказал «выметайся из машины», идиот.
Ноги сами вынесли его из нагретого салона. За спиной взвизгнули шины. Он остался один посреди болота. Чёрное, мутное стекло замерзшей воды проглядывало сквозь мелкие сугробы, бездонными глазами смотрело в небо.
Он обернулся, жалостливый стон протиснулся между плотно сжатых губ и вспорхнул юркой бабочкой.
— М-мам?
Он сделал пару шагов назад. Сглотнул вязкую от страха слюну.
— Пап?
Лед под ногами влажно хрустнул, носки ботинок утопали в холодной воде. Беспомощно вскрикнув, Антон попятился и, зачарованно глядя на стремительно разрастающиеся трещины в чёрном зеркале болота, побежал. Спотыкаясь, чувствуя, как по лицу стекают горячие слезы, он шлепал тяжёлыми ботинками по хрупкому льду. Грудь распирал морозный воздух, ветер безжалостно царапал щеки, цеплялся за волосы, запускал острые когти в уголки глаз. Всё тело, каждая кость, мышца молили о пощаде, колени подгибались.
Он упал, разодрал ладони о колючий снег. Жадно вдыхая, прислушался. Хруст за спиной прекратился, кажется, он в безопасности. Оборачиваться было страшно, там, в топях, в зловонных глубинах, его кое-кто с нетерпением ждал. Вдыхая густую болотную жижу вместо кислорода, пропуская меж тонких пальцев длинные нити водорослей. Оно хотело его, хотело обладать полностью, единолично. Он дрогнул. По спине пробежали влажные прикосновения мурашек. Его руки заскользили вперёд. Зачарованно глядя перед собой, Антон провел ребром ладони по холодной, гладкой поверхности, очищая от снега.
— Антон, э, проснись, ты чего? — тряс его колено Сергей, встревоженно косясь на дрожащие руки, — Чего орёшь?
Пёс. Опять.
— Не, ничего, просто кошмар.
На него из чёрных глубин пялилась дохлая псина. Спутанная шерсть, пена у рта и мелкие сгустки гноя в уголках глаз. Дохлая псина. Утопшая псина.
— Господи Иисусе, хорошо, что Майя не слышала. Ты кричал, как резаный, — усмехнулся едкому замечанию отчим и отвернулся к рулю. — Она сейчас с пончиками вернётся.
Антон неопределённо кивнул. Стараясь унять дрожь, протолкнул сквозь сжатые губы ещё одну пастилку мятной жвачки.
Их встретили широкие объятия кованых ворот, нежно принял тихий двор. Машину решено было оставить у самого забора, чтобы далеко не ехать потом от школы до дороги — Сергею было лень. Просторный двор-сад расстелился сейчас тусклым, серо-белым ковром со скучным орнаментом голых деревьев: пара скамеек, кусты, урны — всё цивильно и правильно до зубовного скрежета. Прямо посередине, Антон готов был клятву дать, что здесь все вымеряли по сантиметру, от ворот до главного входа чернела гравийная дорожка, от неё отходила парочка тропок поменьше, убранных без особенной тщательности. Левая огибала здание и, кажется, вела к спортивной площадке, правая врезалась прямой стрелой в небольшой садик. Благодать.
Антон стушевался, замедлил шаг, сжал лямку старого рюкзака покрепче, перехватил неудобную ручку чемодана. Фасад петербургский, изысканный, утонченный, с безжизненными ликами пухлощёких ангелков и алебастрово-белыми завитками каких-то лепестков, вьющихся вокруг больших окон. Тяжёлые, наверняка из натурального дерева двойные двери с длинными ручками, широкая лестница, чистые, вылизанные до блеска ступени. Все это — белый камень и сияющий паркет, голубую плитку в туалетах и приятно пружинящее покрытие в спортивном зале — будут топтать старые ботинки и стоптанные кеды. Стянутые шнурком от летних кроссовок джинсы будут протираться об идеальные (о каких молятся все девушки, питающие страсть к колготкам) стулья.
Он на секунду пожалел, что отказался от похода по магазинам за новой одеждой, что струсил перед зеркалами в примерочных, перед едкими комментариями отчима.
Открылась тяжёлая дверь, пахнуло лимоном — только что здесь вымыли полы. Просторный холл помещал в себе небольшой гардероб, отделённый фигурной решеткой, многочисленные кадки с цветами, диванчики и три прохода — наверх, к администрации, вправо — к общежитиям и влево — к основному учебному корпусу. Так, по крайней мере, гласил висевший на стене план школы. Антон разглядывал его, пока родители раздевались, Майя тревожно осматривалась, шепча под нос — «крутовато для нас, Серёжа, крутовато». Тот в отмахивался в ответ и придирчиво осматривал носки собственных туфель, выискивал несуществующую грязь.
— Антоша, пошли, — подозвала его мама, махнув пухлой ладошкой. — Надо к директору зайти.
Парень послушно кивнул. Надо, значит надо. Скинул куртку, бросил её на диванчик и, размашисто шагая, последовал за родителями. Каждый шаг отдавался тупой болью в животе, страх плескался солёной водой в районе лёгких, порывался выскользнуть наружу снопом горячих слез.
Лестница привела их в длинный коридор, красная дорожка ковра — к двери с золотой табличкой, на которой гордо значилось — «Директор».
Сергей коротко постучал и, получив одобрительное — «Войдите!», распахнул дверь.
Высокий, худощавый мужчина налетел на них вихрем, пожимая руки, широко улыбаясь.
— Серёжа, Серёжа, сколько не виделись! — его резкий голос резал тишину на толстые куски, сбивал сонливость не хуже кофе. — А вы — Майя, верно? И, конечно, мой новый подопечный Антон.
Все заняли кресла, стоящие вокруг кофейного столика, Антон неловко помялся и сел на самый краешек, стараясь избегать цепкого взгляда карих глаз. Их представили друг другу.
— Рабочие вопросы обсуждать особого смысла не вижу, — живо начал директор, улыбаясь. — Твой сын, Сергей, был зачислен в штат учащихся ещё неделю назад, поэтому сейчас у нас есть прекрасная возможность познакомиться. Как насчёт кофе?
— Паша, признай, ты просто хочешь поотлынивать от работы, — протянул Сергей, откидываясь на мягкую спинку кресла.
— Хочу и не вижу смысла это желание скрывать.
В кабинет впорхнула миловидная девушка с подносом.
— А, Лидия, дорогая, не трудись, кофе сделаем сами.
Девушка кивнула и исчезла также незаметно, как и появилась. На столике теперь ютились громадный кофейник, его дочки-чашечки и блюдце с пирожными. В нос ударил сладкий запах, Антон устало вздохнул.
— Молодой человек, вы вообще спали сегодня? — спросил Павел, наливая ему кофе.
— Да, конечно, — Антон кивнул, вспомнив о приличиях, добавил, — Спасибо за заботу.
— Сливки?
— Нет, у него непереносимость лактозы, — вклинилась Майя.
От такой материнской заботы у Антона вспыхнули кончики ушей.
— Запомним. Пирожные бери, не стесняйся, — к Антону пододвинули тарелочку со сладким нечто, с вишенками на белых верхушках.
— Спасибо, но сладкое я не люблю, — пробормотал парень, отводя взгляд.
— Поддерживает дрыщеватость с фанатичностью баптиста, — усмехнулся Сергей, пряча кривую улыбку в чашке.
Павел усилием воли удержал уголки губ, не позволив им сложиться в презрительную гримасу. Поморщиться сейчас — значит признать собственное отношение к гостю, кивнуть — обидеть ученика.
— Как и я, — карие глаза сверкнули наигранным смехом, директор подмигнул Антону, отпивая кофе.
Спасибо Господу за юмор.
Шастун зачарованно наблюдал за тем, как плавно и аккуратно двигается этот худой и сухой, как палка, мужчина. В его мозгу поселилась злая зависть — хотелось также. Кивать, изгибать длинные пальцы, обхватывая мелкую чашку, склоняться над столом, улыбаться. Взрослые болтали о своём, Антон погрузился в себя.
— Ладно, мы тут говорим, а дитя тем временем даже не познакомилось ещё со своим новым домом! — Павел Алексеевич встал, отряхнул абсолютно чистые брюки и осмотрел гостей. — Пора прощаться, скоро приедут мои дорогие мозговыносильщики и к тому времени вам, — от посмотрел на Майю и Сергея. — лучше уехать отсюда, иначе задавят.
Антон застыл, цепляясь взглядом за мамины руки, шею, лицо. Такое непривычно любимое вдруг обеспокоенное лицо. Они спустились в холл, родители оделись.
Под хитрым взглядом карих глаз Антон пожал руку Сергею, обнял маму, вздрогнул, когда хлопнула дверь за их спинами. На его плечо легла худая ладонь.
— Идём, товарищ Шастун, время изучать новую местность пришло!
— Надеюсь, я здесь не заблужусь и не помру от голода в каком-нибудь богом забытом углу, — скептически оглядываясь вокруг, пробормотал Антон, даже общежитие оказалось запутанным — с двумя лестницами и отдельными комнатами для преподавателей.
— Не заблудишься, — отмахнулся директор, — тут планировка простая на самом-то деле.
— Но все одинаковое, — не сбавляя градус скепсиса ответил парень, провел по желтоватой стене пальцем.
— Поверь, скоро начнёшь видеть разницу. У мелочи, например, двери всегда распахнуты, а у вашей братии чуть ли не замки висят. Как у тебя с оценками, кстати? Я в ведомость заглянуть не успел.
«Последние полгода мой электронный дневник истекает кровью. Красные квадратики с белыми двойками стекают ровным потоком от русского к биологии».
— Нормально. Не блистаю, до звёзд мне ещё… — Антон поперхнулся грубостью собственной мысли, — расти и расти, но проблем я доставлять не собираюсь.
— Хорошо, — резко остановившись, директор вгляделся в номер комнаты, кивнул сам себе, — Вот твоя обитель — комната 197, прошу любить и не захламлять. Тебя подселили к Диме, парень хороший, поможет тебе и расскажет всё, что нужно, все, что не нужно тоже расскажет. Разбирайся, раскладывайся, к линейке будь готов, она часа через два должна начаться. На этом, собственно, всё. А! — Павел положил ладони ему на плечи, — Смотри, не попадайся мне на глаза лишний раз. Я на самом деле злющий, когда работаю. И постарайся избегать частого посещения моего кабинета.
— Будет выполнено, — улыбнувшись его искренности, Антон кивнул. — Буду тише воды, ниже травы.
— Насчёт последнего сомневаюсь, — уже уходя бросил директор.
— До свидания! — крикнул ему вслед парень, в ответ получив лишь взмах загорелой руки.
Он открыл дверь и вошёл в свою новую комнату. Обстановка оказалась спартанской — две кровати, два стола, огромный шкаф и пара тумбочек, на подоконнике стремительно издыхал цветок. Вся мебель — белая, ковер на полу — глубокого шоколадного цвета. Над кроватью слева висели плакаты с футболистами и какие-то записки: «Зачёт химия 15.12», «К/р физика 23.12», «Рус. диктант 26.12» и неожиданное «СБ, идите нахуй со своими отжиманиями». Видимо некий «СБ» был местным физруком. Распотрошив чемодан, Антон обнаружил, что вещей у него маловато. Он привык таскать «школьную форму» — свитер и чёрные джинсы, поэтому к неожиданно отсутствующему её регламенту в новой школе оказался не готов. Надежды на то, что его сосед — модник, не оправдались. В шкафу висели серые свитера, рубашки, на полочке сбоку валялись брендовые, но явно поношенные джинсы.
Антон сел на пустую кровать справа от окна и выглянул на улицу.
Задний двор оказался ещё больше, чем ему представлялось. Огромное поле спортивной площадки было огорожено зелёной решёткой забора, чуть вдалеке от него темнело на фоне снега странное строение в два этажа. Оно выглядело старше основного здания и, насколько помнил Антон, вмещало библиотеку с кабинетом искусств и что-то административное. А дальше, за территорией школы, раскинулись забранные в тесные объятия леса холмы. Белые, спокойные, они возвышались застывшими цунами, готовые в любой момент сорваться и похоронить под собой хрупкие домики.
— И где я теперь?
Во рту стоял привкус кофе — горький, тягучий. Злость вскипела в нем, поднялась от кончиков пальцев ног до макушки, заполнила каждую клеточку тела. В кармане рюкзака был сырок. Растаявший, но сладкий и вкусный. На языке расцвёл, наконец, настоящий вкус, чуткий нос уловил такой объёмный запах, а пальцы, слабо сжимавшие шоколадные бока, покрылись шоколадной липкостью. Он не знал, сколько просидел так — с обёрткой из-под сырка в ладони и блаженным выражением лица.
Коридор за дверью наполнился вдруг шумом и визгами малышни, застучали по лестницам ботинки, завизжали дверные петли.
Подняв глаза, Антон увидел, как медленно повернулась ручка двери в комнату 197. Как вошёл низкий, крепко сбитый парень со спортивной сумкой на плече. На по-гречески выдвинутом носу покоились очки. Антон встал. Дима закинул сумку в угол.
— Антон Шастун, можно просто Шаст.
— Дима Позов, можно просто Поз. Или Грек, если следовать здешним правилам.
Рукопожатие получилось в меру крепким, сухим и радушным. Таким, какое сулит обоим хорошее знакомство, а может даже и дружбу.
— Расскажешь?
— Да. Как насчёт пятиминутного раунда в «вопрос-ответ», пока линейки ждём? На долгое знакомство времени нет.
— Давай, — Антону уже начинал нравится этот парень, — только без вопросов «кто по масти», ладно? Я правильных ответов не знаю.
— Пойдёт. Ты сюда почему перевёлся?
— Отчиму надо было меня сплавить. Тяжело здесь учиться?
— Да. Если тебя невзлюбит Стас или Косичка, готовь спину — будешь выпорот, если худрука — жопу. Чем живёшь, чем дышишь, как говорится?
— Футбол люблю, рисую иногда. Ты?
— Помимо очевидного, — Поз многозначительно глянул на плакаты над своей кроватью и широко улыбнулся, — шарю в химии, физике… вообще-то во всём остальном тоже, я отличник круглый.
— То, что круглый, я вижу, — Антон улыбнулся, глядя на темный ёжик (отсутствующих) волос, — Ладно, прости.
— Не, я плохие шутки люблю, — парень саркастично усмехнулся, — Что рисуешь? У нас тут художественные допы есть специально для таких, можешь заглянуть.
— По мелочи. Пейзажи в основном, образования у меня нет, поэтому с портретами напряг. Есть у вас тут особенные правила какие-то?
— Узнаешь, как вольешься. Скажу одно — если не планируешь бороться за власть, с Нуриком не спорь, да и в принципе рядом с ним не отсвечивай. У нас тут не тоталитарный режим конечно, но, сам понимаешь, компания с огромными амбициями и кучей свободного времени… О, и ещё, если не планируешь быть припаханным к работе местного театра для мелочи — Шеминову про свои художества не говори — приберёт за милую душу, — на секунду задумавшись, Позов прибавил. — И это, кольцами тоже не свети, у нас тут публика всякая бывает, тебе ещё Егорку увидеть предстоит, но всё же… ладно, не об этом. Как тебе идея выступать в местном КВН? Плюшек немного, зато выезжаем в город раз в четверть стабильно — катаемся по другим школам. У нас жёсткий недобор — никто «позориться» не хочет.
— Позориться, говоришь… Вообще у меня со сценой не очень, но делать тут особо все равно нечего, как я понял, — Антон пожал плечами.
— Значит я тебя записываю. Парень ты с юморком, как я понял.
Снаружи завыла какая-то неведомая тварь (так, по крайней мере, показалось Антону).
— О, а вот и горн к общему сбору заорал, Воля опять про учёбу и трудолюбие затирать будет. Ты как, готов?
— Всегда готов, — усмехаясь, спародировал Антон пионера, только галстука не хватало.
— Неплохой настрой, смотри из штанов не выпрыгни. Как они вообще на тебе держатся?
— На ремне и святом духе, — прищурившись, пробормотал Шастун, скрываясь за дверью.
Оказывается, от них требовалось только спуститься в главный холл и встать перед лестницей, на вершине которой уже стоял директор при полном параде — в костюме цвета тёмного шоколада, в начищенных туфлях. Антона, впрочем, чужие перемены в одежде волновали не так сильно, как новое окружение. Они с Димой заняли самое укромное местечко — справа от лестницы, рядом с колонной. Отсюда был виден почти весь холл и лестница. Заинтересованно осматриваясь, Шастун просяще заглянул новому знакомому в лицо, ожидая пояснений.
— Ладно, всё равно Пашка одно и то же каждое полугодие говорит, — Поз насмешливо усмехнулся и оглянулся, будто ища кого-то, — А, вон туда посмотри.
Антон послушно повернул голову в сторону, куда указывал Дима. Высокий, темноволосый, с раскосыми глазами и плотно сжатыми губами парень хмуро поглядывал на директора, ежеминутно сверяясь с часами — будто опаздывал куда-то.
— Это Нурлан. Вот ему на глаза лучше не попадаться, если не хочешь от жизни приключений и экстрима. У него в компании вообще-то весело, алкоголь водится, все дела. Ну, если тебя это интересует, конечно. Рядом с ним, видишь, русоволосый такой, патлатый? Это Щербаков Лёша. Хотя Лёшей его только я зову. Они с Нуриком грызутся постоянно как семейная парочка (только им не говори), но друг за друга… В общем, ты либо вливаешься к ним, либо не отсвечиваешь.
— Что-то мне подсказывает, — пробормотал Антон, теребя кольца, — не получится у меня с ними ничего.
— О, глянь туда!
Прислонившись к колонне, бесстыдно оперевшись на неё грязной подошвой кроссовка, стоял невысокий парень. Шастун готов был ловить упавшую от изумления челюсть — к семнадцати годам кожа незнакомца ниже лица пестрела татуировками. Он покачивал головой в ритм одному ему известной музыки и скучающе осматривался.
— Это Эд.
— У Эда всё в порядке с головой?
— Не вполне. Но у него есть преимущество, — Дима вскинул указательный палец и усмехнулся, — Отбитая сестра. Она возит сюда всякую дрянь типа сигарет и алкашки, ну и по мелочи всякое. Я больше по сигаретам, поэтому насчёт остального не уверен.
— А разве девушкам сюда… можно? — Антон изо всех сил держал лицо, нравы местные оказались куда более специфичными, чем ему думалось.
— Нет конечно, но территория большая, дырки в заборе есть. Особо одарённые индивидуумы умудряются сваливать в город на денёк, если директор в отъезде.
— И часто он бывает в отъезде?
— Вообще-то да, но у него помощников, — Позов демонстративно провел большим пальцем над головой, — поэтому они все равно рискуют.
— Какие ещё персонажи тут водятся?
— Рыжего видишь?
Рыжего Антон видел. С забранными в хвост волосами, в мешковатой одежде и блуждающим взглядом, он сидел на полу у ног Эда и зачарованно разглядывал паркет.
— Это Даня. Даня у нас курит траву, шутит про папочек и обещает выпустить целый альманах анекдотов про педофилов, когда вырастет.
— Почему не сейчас?
— Сейчас он ещё мелкий.
— Не вижу связи.
— Любит пошутить над собой, своим житьем-бытьём, — Дима хмыкнул своему остроумию. — О, гляди!
На лестнице рядом с директором появилась удивительной красоты девушка. Как с полотна гениального художника сошла: длинные волосы, губы — маков цвет, тёмные, обсидиановые глаза. Затянутая в чёрное платье фигура притягивала взгляд плавными изгибами, тонкие руки, загорелые, но сохранившие хрупкость и нежность, обвивали какие-то папки.
— Это Ира. Иру любят все.
— Все?
— Первые пару дней полугодия так точно. Она ведёт химию, поэтому, пока нет лабораторных, мы её любим, а дальше — как пойдет.
— Надеюсь, эта четверть обойдётся без происшествий и мне не придётся терпеть вас в своём кабинете, — закончил свою речь директор.
— Об остальных узнаешь позже, — Позову пришлось чуть повысить голос — волна детей и подростков сносила их в сторону учебного корпуса.
— Мы сейчас куда?
— Группами по аудиториям. Классных у нас тут типа нет, поэтому мы не знаем даже, кто будет выдавать расписания.
Широкие светлые коридоры казались иссушенными руслами рек, в которые хлынули вдруг разномастные воды. Школа-пансион для мальчиков принимала детей с пятого по одиннадцатый классы. Мимо проносились стайки мальчишек лет одиннадцати, некоторые с неостриженными ещё хвостами на затылках, которые просят обычно оставить их матери в угоду умершей давным-давно моде. Важные девятиклассники выхаживали гордыми гусями — им до сих пор не верилось, что младшие смотрели на них с немыми уважением и неким страхом. Слово «старшеклассники» пугало и завораживало их. Десятые же классы бродили усталыми привидениями — первая радость от навалившейся внезапно взрослости спала, на место ей пришла глухая злоба — из школы хотелось поскорее сбежать, вырваться из таких нежных (по сравнению с общеобразовательными) объятий родного пансиона. Выпускники бледными тенями сливались со стенами — близился ЕГЭ, хотелось свернуться в трубочку и плакать, но они продолжали своё медленное шествие куда-то вглубь корпуса, переговариваясь и оправляя лямки рюкзаков. Антона поразили размеры аудитории — совсем небольшая, с одиночными партами и множеством цветастых стеллажиков, уставленных книгами по истории. Позов потянул его на средние ряды — подальше от учителя и нурлановской Камчатки.
— Десятка, доброе утро!
В класс влетел, распахнув настежь дверь, полный мужчина лет сорока, с кепкой, низко надвинутой на лоб и крупным носом, выделяющимся на в остальном непримечательном лице.
— Надеюсь, настроение у вас отличное, потому что наблюдать ваши постные лица я не намерен, — бодро начал он, усаживаясь в учительское кресло. — У нас тут самая длинная четверть намечается, а вы уже, конечно, по опыту знаете, что пролетает она незаметно. Нам за эти два с лишком месяца нужно поставить на ноги «На дне» и сотворить что-нибудь для мелкотни. У них прошлый год какой-то тухленький вышел. Что ещё?
— Расписание! — подал голос странноватый светловолосый паренёк, у Антона аж челюсть свело, такой он был сахарный.
В белых волосах чуть звезды не искрились, губы розовели и поблескивали в искусственном свете, глаза в обрамлении светлых ресниц лучились преданностью и готовностью угождать всем, кому ни попадя.
— Это вот Егор, — еле заметно кивнул в его сторону Позов. — Он… сам видишь.
— Успеем. Квнщиков прошу обратить внимание — в этой четверти мы выезжаем пару раз точно. Нам бы только команду добрать. Может, появились добровольцы?
Антон поймал на себе умоляющий взгляд Позова и, превозмогая нахлынувшее вдруг смущение, поднял руку. Станислав, встретившись взглядом с новым учеником, сначала нахмурился, мучительно что-то вспоминая, затем хлопнул себя по лбу и встал. Оперся руками о стол.
— Точно! Прости… э-э-э… может, представишься? У нас тут новоприбывший, Десятка, прошу любить и жаловать, — быстро, вскользь пробормотал Шеминов, помахал Антону, чтобы тот встал.
Парень повиновался, поднялся и повернулся к классу. На него смотрели скорее скучающе, как новую, но никому ненужную игрушку. Только Эд присвистнул, бесстыдно таращась на него. Стоило признать — почти двухметровая шпала, закутанная в огромные вещи могла вызывать не только удивление, но даже и смех. Джинсы, хоть и стянутые на талии ремнем, постоянно сползали, широкие в бёдрах штаны висели на нем бесформенными тряпками, белая футболка скрывала впалую грудь, но чуть сползла и теперь из-за ворота выглядывал острый угол ключицы. Чёрная толстовка, накинутая на плечи, тоже вечно кренилась то на одно, то на другое плечо. Он постоянно мёрз и потому почти никогда не снимал её, к тому же длинные рукава скрывали руки с браслетами, окольцованные пальцы. Антон стоял, не зная, как представиться так, чтобы не отвадить от себя новых одноклассников.
— Антон Шастун, семнадцать лет, — неожиданно громко, даже для самого себя, начал он, ловя приободряющий позовский взгляд, — Вроде люблю футбол, шучу понемногу. Считаю показательные знакомства бесполезной тратой времени.
Последнее было, конечно, уколом в сторону Стаса.
— Принято, садись. В квн тебя впишу, можешь даже не напоминать. Что там дальше?
— Расписание? — пробасил нестройный хор.
— Да, точно! Про допы потом, уговорили, — пробормотал мужчина себе под нос, открывая ноутбук, видимо, свой собственный. — Точно сейчас скажу, но если коротко — у вас будет больше физры, потому что скоро зима кончится, снег сойдёт, а зачёты по лыжам у вас не сданы.
И снова хор десяток загудел, на этот раз — недовольно. Да, декабрь промелькнул быстро — вот ты с тоской думаешь об оливье и ананасах, а вот уже ешь их вовсю, подарки получаешь, подарки отдаёшь. Январь, после отзвеневших бокалами и часами каникул, казался бесконечным. Однако вездесущему и всезнающему Стасу было виднее.
— Химии чуть убавится, — он закатил глаза, услышав горестные вздохи, — Прекратите балаган, в прошлом полугодии ведь плевались с дополнительных часов, вот сейчас и наслаждайтесь. Что еще? А, вам тут часов литературы наставили, готовьтесь.
По аудитории пролетел вздох ужаса, смешанный с чьими-то ругательствами. Антон осмотрел класс. В прошлой школе литру любили гораздо сильнее — на ней и поспать можно было, и поговорить за жизнь, если у Елены Аркадьевны хорошее настроение. А было оно часто. Позов уронил голову на сложенные руки, мученически вздохнул.
— Да, да, десятки. А что вы хотели? «Войну и мир» и Достоевского за два часа не пройдёшь. Что там у нас дальше…
Точного расписания они ждали с терпеливостью тибетских монахов, Станислав отвлекался ежеминутно на посторонние вопросы, бесконечно сверялся со своим собственным планом и ругался под нос, проклиная администрацию с директором заодно.
Антон прикрыл глаза, вслушиваясь в окружавшие его звуки. Бормотание задних парт, возня у учительского стола, за всей этой мишурой, яркой, заметной, он уловил глубокое дыхание самого здания. Гул поднимался от старого фундамента, плёл тугое гнездо в тёмном подвале, напоминающем чрево хтонического чудовища — увитые венами труб стены от которых тянуло влагой, позабытые архивы, неумолкающие электрощитки. Главный корпус стойким отшельником высился вдали от дороги, окружённый ельником и холмами. Как одинокая вдова, которая надела старый изысканный наряд, он любовался сам собой, своими ангелами и фестончиками. Тёплые коридоры, по ночам пустые, наверняка поскрипывали полами, хлопали ставнями, заливисто свистели трубами, плетя узор своей привычной мелодии.