7. Однажды где-то, но не здесь (1/2)
Она пришла к нему спустя полторы недели. Это был большой срок для них двоих, а особенно для нее. Она взяла за привычку появляться на его пороге по нескольку раз на неделе, это стало обычной рутиной, в какой-то степени. Рутиной, которую она посмела нарушить, взяла на себя такую смелость. Безумно хотела сорваться, но не могла. Внутренний барьер, что-то мешало. Да нет, не что-то, а наивно полагала, будто за это время, что не видела его, сможет перегореть. Что чувства вдруг отхлынут, пройдет самообман, как она считала. После того последнего дня, что они виделись, чувство вины по отношению к Жене стало острее в разы, настолько, что почти физически ковыряли органы. Может, это все лишь ее излишняя впечатлительность, лишь ею придуманный образ любящего ее Симанова в голове, которому он никогда не будет соответствовать, ведь какие между ними могут быть романтические чувства? Она ведь такая фантазерка, будь ее воля, жила бы в своих грезах, позабыв о реальном мире. Вот и сейчас сама себе придумала чувства к преподавателю, как стыдно, как неловко, как больно, как грустно.
Илария старалась за это время попробовать ощутить чувства к Женьке, проводить больше времени, прямо как в старые времена, найти то самое эмоциональное сближение. Делиться наблюдениями, эмоциями, тем, что произошло за день или какую книгу она сейчас читает. И он был безмерно рад этому ее порыву, да вот только разделить это все с ней не получалось. Не понимал ее до конца. Лишь кивнет в ответ, улыбнется, задаст один, ради приличия, глупый вопрос и переведет тему. Или отпустит шутку. Как же ее достали эти его вечные шуточки. Пускай она и полюбила его именно за это два года назад, но сейчас мечтает прожить хотя бы день без них. Часто не к месту, не в тему, не тогда, когда она настроена серьезно и ждет этой серьезности в ответ.
- Ой, да ладно тебе, я же шучу! – отмахнется он ей в ответ на ее недовольный взгляд.
И она замолкает, уходя в себя. И невольно представляет – а что бы ответил Симанов? Да он то, по любому, раздул бы до безграничных размеров тему! Понял, поддержал, разделил, поделился своим. И так бы ей было интересно услышать истории или мысли, которые он смог бы ей поведать. Но их она уже додумывала в голове, прекрасно зная, что даже и близко не угадает.
Так старалась бежать от себя, от него, но всегда так глупо возвращалась назад, на исходную. Погрязла в учебе, хотя уже давно забила на нее. Даже на все пары стала ходить, а преподаватели с удивлением глядели на нее, хотя их уже редко чем удивишь. Будто это могло ей помочь. Разве что на какой-нибудь жалкий час-два, когда занята делом, но стоило отвлечься, сместить фокус внимания, так мгновенно возвращалась в его стены, в его воздух, в него. Настоящее насилие над собой, а она такое презирает. Ила же всегда за то, чтобы быть честным с самим собой, признавать все самые потайные и мерзкие уголочки души, но на практике на себе никогда не применяет. Такая ирония. Но девушке надоело это, надоело заниматься самообманом и саморазрушением, трепыхаться в этой смоляной топи души. И потому она призналась сама себе. Да, люблю, сгораю, трепещу под его ресницами, вбираю в себя каждый его звук.
И что?
И теперь ощутила жизненно необходимый порыв снимать. Чувства настолько переполнили, заполонили собой все, создавали пелену перед глазами, что не терпится выпустить их наружу. А фотография прекрасно ей в этом помогает. Это терапия, это исцеление. Внутренний диалог и монолог. Крик. То, что может сказать лучше всяких слов. Ей всегда было сложно делиться чем-то чувственным, своими эмоциями и собрать это все воедино, и для этого существовало ее искусство. Куда она могла прийти в любой момент, которое могло помочь обрести покой, быть услышанной. И она хочет прикасаться к людям своим искусством. Чтобы они знали – она чувствует глубоко, она чувствует нежно.
Илария давно решила, что темой диплома возьмет автопортрет. С них она начинала, на них она и закончит. Съемка себя была для нее отличным способом изучить себя, нырнуть в самые тайные глубины своего существа, вытащить оттуда все. Раньше ей всегда нравилось снимать себя, когда еще не работала с другими людьми из-за своей стеснительности, не знала как найти с ними контакт, но замечательно могла найти его с самой собой. А контакт и понимание – это именно то, что так важно в этом процессе. И снять себя гораздо сложнее, чем других. Сложнее и технически, и морально. Других она сразу чувствует и видит как раскрыть, а особенно в процессе. А вот увидеть себя со стороны и показать настоящего, оголить душу – тяжело. И потому бросает вызов самой себе, копается внутри, показывая всем. Давайте, смотрите! Услышьте и узрите все, что я скрываю! Как жаль, что вы все равно не поймете.
Но поймет Владимир. И один единственный, где-то позади, далеко-далеко из своего укрытия крикнет «Браво!».
И поэтому сегодня, уже практически в самом конце зимы, она вновь появилась здесь, оставляя частичку себя. А он так рад ее видеть. И скучал. Какое забытое для него чувство – тоска по кому-то. Кажется, уже много лет он ограждал себя от этого, от привязанности, от взаимности. Последний раз он глубоко и болезненно, до слез, тосковал тринадцать лет назад. И очень долго приходил в себя, вставал на ноги, учился заново жить. Но так и не научился впускать в свою жизнь людей. Женщин. Он мог любоваться ими украдкою, но никогда не подпускать. А они лишь разочарованно вздыхали, сразу менялись в лице и своем отношении. Но Владимира это ни капельки не трогало. Значит, все он делает правильно, значит отменно воздвиг ледяную глыбу вокруг сердца. Да что там, даже некоторые студентки пытались флиртовать, строить сладкие речи, спешили раздеваться перед его объективом, надеясь, что сейчас и покорят. И даже не допускали мысли, что его куда сильнее возбуждает мозг. Поэтому они были лишь модели, гибкий материал, глина, из которой получалось нечто отличное, даже достойное. Но не более. Да, раскурить сигаретку на кухне или распить бутылку коньяка, коротая время за бессмысленными разговорами – почему бы и нет? Но не более.
И за эти полторы недели он не хотел и не мог мириться с ее отсутствием. Он был даже готов, чтобы Илария сидела в соседней комнате, закрывшись на сто замков, не пускать его, не проронить ни словечка, но чтобы была. Просто знать, что она где-то поблизости. Чувствовать это. И искренне не понимал причину ее отсутствия. Вероятно, он перегнул. Переступил черту, нарушил границы. Позволил себе такую вульгарную выходку. И сам себя казнил. Но черта с два он будет жалеть об этом! Ни разу его не посетила мысль о том, что будь его воля, он вернулся бы назад и не сделал этого. Никогда. Будь его воля, он бы снова и снова касался ее вкусной шеи, и целовал бы, и проводил кончиком носа, и шептал бы. Глупец. Иногда он сидел глубокой мрачной ночью, в полумраке комнаты, и всматривался в фотографии ее профиля. Хотел изучить. Хотел понять, как подступиться, как выведать все. Вглядывался в овал ее лица, в лучистые зеленоватые глаза с вкраплением карих оттенков, в едва приоткрытые чувственные алые губы, на которых виднелся влажный блеск от слюны. И ощущал на себе ее взгляд. Такой немного дерзкий, каким она не смотрела обычно в жизни, либо только на него так не глядела, и такой немного надменный, уверенный. Зато, когда фотографировали ее, когда кто-то стоял по ту сторону и наводил на нее курсор, она становилась такой беззащитной, замкнутой, сдержанной, будто не желая показывать кому-либо всю свою истинную сущность. Всю свою сексуальность и чертинку в глазах. Владимира это невероятно забавляло и умиляло. Как она еще юна и пуглива. И как ему хочется это исправить. Но куда более интереснее ему будет наблюдать то, как эта удивительная девочка меняется, становится другой, взрослеет. Хоть и сейчас она взросла не по годам, и как интересно ему вести с ней диалог. И сидел он так подолгу, всматриваясь и всматриваясь, и один раз даже позволил себе провести тыльной стороной пальца по экрану, там, где было ее лицо. Раз уж в жизни не может так поступить.
И вот сейчас она стоит у него в одной из комнат, и выбирает место, где сегодня будет творить. А он и не думает ее торопить, знает ведь, как важно продумать все до мелочей и настроиться. Лишь блаженно глядит на ее задумчивое лицо, то, как закусывает губу. И выкуривает очередную.
- Как вы думаете, а допустимо ли в дипломе, чтобы была обнаженная спина? – внезапно спрашивает она, поворачиваясь к нему.
Симанов думает и молчит лишь пару секунд, размышляя о своем, и о том, что это было бы поразительно.
- С моей точки зрения – да! А если не веришь, спроси у Гойи или Боттичелли. – он подносит сигарету к губам, выразительно смотря на нее, как бы говоря: «Давай, действуй!».
- Я бы с радостью спросила и у них. – Ила улыбается в ответ, так радостно ликуя, что он отослал к эпохе Возрождения и романтизма. Одни из ее любимых. И понимая, что он прав, ведь раньше оголенное тело восхвалялось, возносилось, и в этом была своя уникальная красота.
- Я тоже! – а он с ней это, конечно же, разделяет.
Она, наконец, находит себе угол, в котором будет делать кадр. Самый дальний и темный угол, прямо противоположно старому окну. И там, на стенах, надписи, которые Симанов пишет время от времени мелом. Оставляя там частицу своей души, так умело, так открыто, проницательно, что она прекрасно понимает.
«Восхищаюсь красотой человека»
«Жажда множественности бытия»
«Не прилагайте многих усилий
Все самое лучшее случается неожиданно
Движение всё – конечная цель ничто
Учу как фотографировать неправильно»
«Однажды где-то, но не здесь»
В этом весь он. Такие мелочи восхищают ее, трогают до глубины души. Кажется, и Ила чувствует его так, как никто другой.
А кадр она придумала спонтанно, по зову сердца. Почуяла, что сейчас он ей необходим, что только такой снимок хочет сделать и видеть, ни другой. У нее впереди еще десять кадров на квалификационную работу, где она успеет отыграться, и взорвет мозг комиссии, и пусть подавятся своими стандартами и правилами. Здесь нет и не может быть правил. Она здесь творец. Это ее видение. И Симанов ее в этом поддержит, если надо будет, заставит всех сидящих там, в аудитории, замолкнуть. Она может на него положиться.
Илария всегда была замкнута в себе, загоняла себя по жизни в угол, из которого не выбраться. Лишала даже возможности, но сейчас практически вышла оттуда, шагнула на свет. И хочет этим снимком показать это свое состояние.
Она. Темный угол. Обнаженная спина. Ткань на бедрах. Рядом одиноко стоящий желтый стул. Отблески закатного солнца на стене. Идеально.
- Да, отдельная тебе, слушай, благодарность... я еще раз, я понял, что у тебя тонкий очень вот этот вот, даже не литературный вкус, а начитанность. Я тебе благодарен про текст. – вдруг ни с того ни с сего, заговорил он. Вспомнил, что хотел поблагодарить. За то, как недавно она посреди ночи оставила ему комментарий, где был кадр композиции и текст под ним. Его авторский. И так его тронуло в тот момент. Даже можно сказать, что он ждал, что она оценит, увидит. И ее цепануло. Приятно!
- Ээ.. – девушка слегка растерялась, не улавливая его мысль. За что он благодарит ее? Какой текст? Судорожно пытается вспомнить. И смотрит на него.
- Ну ты сказала про текст. И раз-раз-раз и белый-белый. И смерть. И белый-белый. Под фотографией был текст, ты сказала – хороший. – напоминает он ей, вырисовывая невидимые узоры в воздухе правой рукой, в которой тлеет сигара, и отвратительно-вкусный запах дыма растекся уже по всей комнате.
А она вспомнила-таки. Точно. Это было пару дней назад. Всегда ведь внимательно смотрит его новые работы, и читает то, что пишет под ними. Девушке так откликаются его мысли, зарисовки, записи. А тут особенно запало в душу. Сама не знает почему.
«…я родилась и умерла в Берлине в 1946 году.