2. Пей, кури, девок целуй» (2/2)

И про губы и глаза она знает теперь. Как-то на паре он рассказывал о том, что в кино это очень важно. Важен взгляд, которому трудно научить, если в тебе этого нет. Когда глаза немного в прищуре, нижнее веко, если быть точнее. И полная осознанность и глубина в них. А губы слегка приоткрыты, почти что не соприкасаются друг с другом. А Симанов обожал губы, его личный фетиш. И она так хорошо об этом знает, что всегда, когда он снимал ее, она по инерции облизывала их кончиком языка, и приоткрывала. Он всех просит смочить губы, чтобы был живой блеск и расслабленное состояние. Всем напоминал и указывал. А ей нет. Потому что сама знала и выучила. И чувствовала так же, это было ей близко.

Он впервые увидел ее еще на первом курсе, когда ничего не вел у них, это должно было случиться только на третий курс. Ожидание томительно и долго. А взгляд уже случайно упал на новую студентку. По крайней мере, он никогда ее не видел. Значит новая. Еще наивность в глазах читается. Сейчас же присутствует легкая стервозность. Она была одета в одну из своих таких горячо любимых клетчатых рубашек на два размера больше. Свободные джинсы. Классические ботинки. И книга в руках. Кажется, Джонатан Софран Фоер. Ее любимый. Ну студентка как студентка, ничего необычного. Но так вот что самое интересное для него – на коленях раскрытая книга, а она сидит и смотрит куда-то стеклянным взглядом, улетевшим. Будто и не здесь вовсе. Тело находится тут, а мыслями и душой где-то за пределами Вселенной. Где-то там. И в своей привычной манере приоткрытые губы, и тонкие пальцы поглаживают подбородок и краешек нижней губы.

Не то что бы он не видел в своей жизни читающих женщин. Напротив, в его жизни только и были что женщины, которые питают страсть к книгам. И мама преподает литературу. С детства это повелось так. Поэтому, взгляд и зацепился, потому что давно не видел в учебных стенах тех, кто читает. Не так, чтобы «Да, почитываю бывает, конечно», а «Читаю! Пропускаю через себя!». Он тоже пропускал.

Симанов отметил про себя еще тогда ее черты лица. Помешанный фетишист. Творец до мозга костей. Повернутый на своих фотографических мизансценах. Желает заполучить как можно больше необычных лиц в свою коллекцию. Снимает только уникальных, интересных, нестандартных. Готовых на эксперименты, на самые безбашенные идеи. Так, чтоб и раздеться догола, и лицо закутать мешком, и бумагу горящую в руках подержать. И вот за что он любил стены колледжа – за множество непохожих друг на друга личностей, с которыми можно вести диалог на равных. И у которых тоже внутри тайные глубины существа. Он никогда не судил о людях по возрасту, а напротив, считал, что молодое поколение умнее старших. Хоть и про него нельзя сказать «старый», но все же старше, но только по возрасту. Возможно и видел он больше, и пережил, но какая к черту разница? Он на равных со своими студентами. За это его и любили. И за нестандартный подход. Плевать хотел он на учебные стандарты, ненавидел это все. Презирал. Плевался. Яростно метался. И все равно делал по-своему. И Илария ему за это благодарна, вечно будет в долгу перед ним, хоть он об этом и не знает.

Находясь на грани отчаянья и выгорания, он появился так вовремя. Его пары стали глотком свежего воздуха, вдохновением. За один час он давал ей больше, чем все преподы вместе взятые за три года. Потому что мыслили одинаково, потому что восхищалась. Еще давно она знала про него и слышала, и дождаться не могла лекций с ним. Хоть и боялась, трусиха. Симанов умел быть и грубым чертилой, так, что стены содрогались. Он ядом плевался на студентов, кто здесь плохо или наплевательски относится к искусству. Не понимал зачем они здесь, что тут делают. И поэтому ходил и орал «Третий курс, а не знает как настроить импульсный свет, блять! Вы че тут три года делаете вообще? Выметайся к черту отсюда и не мешай!». Иногда она слышала его тирады, сидя в соседней фотостудии, и тревожно заламывая пальцы. В такие моменты она так сильно хотела пар с ним, и так сильно боялась его гнева. Что, если он ее не полюбит? Что, если посчитает недостаточно влюбленной в фотографию? Но ведь фотография – ее все, ее жизнь. Не представляла себе жизни без этого. Ее отдушина. Ее способ выплеснуть свои чувства. То, что помогает в темные времена, то бишь, всегда.

Но зря боялась. Однажды она нашла его страницу в соц. сетях, залипая на каждый кадр, сделанный им. Он снимал своих студентов, и она узнавала почти каждого. Тогда ее смущали некоторые откровенные фотографии, и не понимала – как? Как они ему так доверяют? Но поняла позже. И сама сейчас готова отдаться ему. Во всех смыслах. Но реалистичнее всего – в фотографическом.

Она подписалась на него, испытывая внутри что-то тревожно-сладкое. Безусловно, ей хотелось, чтобы он ее заметил. Тогда у нее было ничтожное количество ее снимков, которыми она могла бы гордиться. Еще не знала, что хочет снимать, что для нее важно. Что донести и показать? И как?

И он заметил. Конечно, заметил, как иначе? И он оценил один единственный кадр, тот, на который она вообще бы и не поставила. То была мраморная скульптура обнаженной греческой девушки, которую Илария сфотографировала в профиль на фоне фактурной стены, и на стене была темная трещина. Она так идеально выходила из спины статуи, словно крылья. Такая четкая и громкая трещина. И он влюбился в этот кадр. Написал ей в комментариях «Браво!!!», и она замерла. И так приятно стало внутри. Так хорошо. Тогда она поняла, что не будет бояться его никогда. Тогда он понял, что всегда будет За нее во всем. Он еще не знал ее лично, но уже готов был всегда быть на ее стороне.

Владимир научил ее чувствовать кадр, экспериментировать. Видеть красоту там, где ее, казалось бы, нет. Он показал ей красоту уродства. Что надетая на голову дурацкая пилотная фуражка и размазанная по лицу губная помада – это красиво. Что твой случайно пойманный взгляд, тот самый взгляд, которым ты смотришь на человека в первую секунду – самый искренний, самый сильный. Вот что такое настоящее искусство.

- Да к черту эти правила! Вот что вам там Валерий Алексеевич вдалбливает на своих парах? Ручку вот сюда, пальцы, блять, на расстоянии трех миллиметров и не больше, и смотри в объектив бездушным взглядом. Да твою мать, и кому это нужно? – начинал каждый раз свою тираду он. Его это действительно трогало. Волновало. Выбешивало. Он был против стандартов в творчестве, против каких-то рамок. Его вымораживало то, как все убивали творцов внутри юных студентов. Как половина больше не горела этим, после обесценивания и критики. Творчество невозможно оценить на два или пять. Поэтому он ставил всем «пять», и если и высказывал мнение, то только конструктивное. Поэтому все делились с ним, обсуждали, им было интересно узнать, что он думает. Для Симанова это была высшая степень похвалы.

И поэтому Ила начала делать так, как хочет, как чувствует, как рвется делать душа. И никогда не боялась показать ему. Напротив, бежала в первых рядах к нему, потому что не осудит. Поймет. Будет на ее стороне всегда. А если и покритикует, то настолько бережно и аккуратно, что захочется не забросить это все навсегда, а вдохновиться.

Откроются глаза, посмотрит новым взглядом.

Подумает – «А ведь и правда…».

И исправится.