1. И снова дым из сигареты (1/1)

И снова дым из сигареты. Выходит, так медленно и тягуче, и так быстро растворяется в этом пространстве. Вот бы и нам разок так раствориться, да? Так же, как она растворяется в нем. Даже сейчас, когда взгляд лежит на мерзкой догорающей, она не может позволить оторвать его от нее, от этого источника умирания, высасывания жизни. Сколько же лет или десятки они забрали у него? Она находит это не справедливым, оттого так зла на догорающие фитили, оттого так осуждающе и внимательно наблюдает за каждой, что он выкуривает при ней. Как бы упрекая, ведя с каждой личный диалог, мол, «ну что, сколько часов ты отбираешь у нас? что он тебе сделал? отобрал, испил всю твою наполненность, а теперь ты отберешь его часы жизни?». А запах сигарет она не выносила. Каждый раз хотелось проблевать где-нибудь в сторонке, либо у него тут, прямо на кухне, а потом смотреть в пол, боясь поднять глаза, и вытирать рукавом рот. Посмотри, до чего ты меня доводишь. Или я сама себя довела? Она же всегда стойко высиживала, выживала эти отвратительные пять минут, прячась за воротом свитера или любой другой одеждой, натянув краешек на нос. Он лишь усмехался, извинялся, всегда обещал, что уйдет в другую комнату, но так ни разу и не ушел. Толку то. Это был запах его квартиры, его пространства. Сигареты Ява Синий Лейбол и кофе Нескафе зерновой, это впитано, впечатано в его стены, в каждую деталь, в его одежду, кожу, в его кровь. Но то был удивительный запах, такой индивидуальный, не похожий, такой сладко-горький, но приятный. Знаете, бывает, что от человека несет запахом сигарет и дешевого кофе, и он такой мерзкий, такой приторный, что хочется умереть прямо на месте, стереть его из памяти, чтобы не вывернуло. Но его запах был другим, из тех, что хочется глубоко вдыхать легкими и одновременно морщиться. Смесь. И с этим остается только смириться, принять эту его суть. И привыкнуть, конечно же. К хорошему быстро привыкаешь.

А он не мог жить без сигарет. Не мог прожить и часу, что говорить о днях. А она до сих пор удивляется этому, будто знает его всего день, ей богу. Будто не выучила каждое его движение и фразы. Будто не впитала в себя. Лишь улыбнется скромно, сдержанно и из вежливости, смотря куда-то в пол, себе под ноги, поджимая губы. А он все продолжает свою шарманку – «Не могу без сигарет! Могу прожить без еды, без кофе и даже без искусства, но не без них!». А искусство его жизнь. Его все.

Искусство повсюду. Оно в сердце, прежде всего, а уже потом в пространстве. И такое, знаете, особое отношение к нему, как к самой большой и великой любви в его жизни. А почему как? Так оно и есть. Искусство спасало его, наполняло и превозносило. Это исповедь. Это не разговор, а крик. Это едва уловимое, то, что можно почувствовать, а не увидеть. Именно к этому он стремился – подлинность и жизнь!

- Снимите меня так, как чувствуете. Как хотите. Что угодно. – просит его Ила. Умоляет. Только мольба в глазах, внутри, откуда-то прорывается. Но ему и не нужно ничего объяснять. Он всегда видит, всегда чувствует без лишних слов. Молча. Можно оглохнуть и лишиться речи, можно просто быть, а он все равно поймет. Считает. Проанализирует. Откуда в нем столько проницательности? Впрочем, это не так уж важно.

Ему около сорока. Ей двадцать стукнуло на третий день весны. Он (бывший) преподаватель по художественной фотографии. Она заканчивает в этом году. И сил бы продержаться, героически выстоять эти полгода. С тех пор, как Владимир Дмитриевич ушел из преподавателей в ее шаражке, все потеряло свои краски. Новому поколению не понять кто такой Симанов, никогда не ощутить этот восторг и одновременно смятения от его пар. Как это? Ты не знаешь Симанова? О-о-о, можешь смело забирать бумажки и валить отсюда нахер, ничего полезного ты здесь больше не услышишь. Он же – богема, черт возьми! Он же – звезда, его имя всегда на слуху и как отдельный подвид в искусстве.

«У тебя Симановский стиль», «Да ты Симановская, я посмотрю» и прочие сравнения.

А ей именно так и твердили все преподы, была бы их воля, каждый день бы повторяли, как заведенные. Все такое же мрачное, до отвращения не типичное, не такая как все, только посмотрите. Да, и что? Да, ей всегда откликалось так, чтоб при взгляде на снимок вызвать недоумение, так, чтобы рот приоткрыть неосознанно в восхищении, так, чтобы непонятно никому, кроме тебя, так, чтобы голову сломать и не достучаться.

Да что вообще фотограф хотел сказать этим? У него явно не все дома, свихнулись со своим искусством. Никогда не понять этих творческих людей, это ваше современное искусство!

Как прелестно.

А он был именно таким, заставляющим зрителя думать, анализировать и чувствовать свое. И она была такая же. На этом они и спелись. Этого вполне достаточно, к черту все остальное. Иларии это откликалось. С первой секунды, еще до того, как он успел первое слово сказать, пока оно еще поднималось у него по грудной клетке, она уже была заворожена. Уже готова слушать его вечность, приходить к восьми утра на его пары, хотя никогда не приходила раньше десяти, но это исключение. То самое исключение, одно на миллион.

А теперь его там нет. Он просто послал это все к чертям собачьим, и пусть все варятся в своем этом котле как хотят! Не дождался, не выдержал, не дотерпел до конца года. Бросил своих дипломников. Бросил ее. Но так ей только казалось в первую секунду, как услышала, что Симанов уволился, не сказав и не предупредив. Но это не в его стиле, не такие у него принципы по жизни. Как он мог бросить их всех на произвол дипломной работе и на съедение комиссии? Как он мог бросить ее? Он пообещал довести дело до конца, доснимать несчастные работы, курировать дальше. Какая разница где и как, верно? Он с ними по-прежнему. Он с ней. И его уход никак не повлияет на это, разве можно вот так отвернуться? Бывшие студенты до сих пор ходят к нему по вечерам, распивая коньяк в очаровательно мрачном свете старой кухни, под желтым светом трещащей лампочки. Вот он какой. Пленительный, что не забыть даже спустя много лет. А забывать, в общем-то, и не хочется.

- Ты же знаешь, я всегда За! Но не могу тебя разгадать никак. Нельзя с тобой обычно, нужно так, чтобы, - он замирает с тлеющей сигарой между пальцев, смотрит куда-то сквозь, и вдыхает воздух с восхищением, а губы так и остаются едва приоткрытыми. И так всегда. Всегда ему нужно так, чтобы «Ах!», чтобы башню снесло напрочь у всех, даже у самого задротного математика. Всегда довести до идеала, найти «то самое» не достающее звено.

И с ней точно так же. Только сколько бы ни снимал, сколько бы сотни кадров ни было сделано на камеру, это все впустую. Обработает, пораздумывает, посидит в своей дотошной манере перед экраном монитора, выкуривая очередную, выложит в сеть, и с таким же успехом удалит уже через сутки. А Илария лишь обиженно сложит губы, закусает их до кровоподтеков, отчаянно ища себя у него. И не находит. Будто не привыкла, что всегда удаляет. Всех оставляет, и только ее одну скрывает ото всех остальных глаз, только она недостаточно хороша, якобы. А может быть, как раз-таки достаточно. И в этом проблема.

- Я не могу тебя понять до конца, девочка. Ночами не сплю иногда, мучаюсь. Внутри что-то вроде есть, но не могу разгадать что. Ты ведь античная, ты знаешь? – успокаивает ее, смотря своими серыми, словно на экспонат, хранящийся в Эрмитаже. Подносит к губам остывший и опустевший кофе на дне. Кофе в чистом виде, без сахара и сливок. И ни разу не дрогнет мускул на лице, когда делает щедрый глоток. И как только он?.. Вновь удивляется, каждый раз. Будто не сидит на этой кухне уже в сотый раз, поглаживая сидящего на коленях черного кота Ваську. А Симанов бы мечтал откормить кота так, чтобы он вырос до огромных размеров с автобус, и он бы приезжал на нем до универа. Все приезжают на машинах, а он приезжает на коте. Это в его стиле. По-Симановски.

Илария поджимает свои потресканные губы, и едва заметно кивает, вновь смотря куда-то в район его ног. Не может смотреть в глаза в такие моменты. Всем остальным – пожалуйста. Ему – не может. Кажется, что не про нее это все. Она же обычная, совсем невзрачная. Не особенная, нет. Просто есть. Просто Ила. А он все о возвышенном, да об античном твердит, заставляя щеки гореть. Но иногда начинает казаться и чувствоваться, что и правда родилась не в ту эпоху. А как бы оно было? Может быть, в той другой Вселенной, в той другой реальности и другой эпохе, он был писал ее с натуры обнаженную, едва прикрытую атласной белой тканью, в теплом свете и оттенках, вырисовывая каждую родинку и складку, вдыхая в нее жизнь. Может быть, тогда бы все получилось? Тогда было бы оно, то самое.

Кто знает.