Наглые крольчата, пион и лотос. МелкотриоЦзян Чэн (1/2)
Цзян Чэн хмыкает смотря на них и качает головой: дети. Они всё ещё дети. Мелкие, нахальные, но… Смелые и решительные. Слишком смелые, раз решились предложить ему такое. И А-Лина в это втянули! Оказалось, племянник и был инициатором. Стоят на коленях с приспущенным нижним ханьфу, и лишь А-Лин стоит, якобы смелый, потому что знает, что он к дяде ближе всех. И ладно бы, если и правда такой смелый был, а сам с ноги на ногу переминается, робеет и мнётся. Идиоты. Все трое.
Не то чтобы он не западал на старших в юности, но он уж точно не осмелился бы сделать решительный шаг. Его удел — тихонько дрочить. На кого из старшего поколения он дрочил — вовсе не важно, но новое поколение обошло их, потому что эти дебилы оказались решительней и осмелились не ограничиваться дрочкой, а сразу идти напролом.
Три грёбаных месяца они ему в рот смотрели (и на пах тоже), а на тренировках, вообще, пиздец начинался, потому что невозможно было проводить занятие, когда тебе взглядом отсасывают. А приехали они на полгода. Три месяца он еле вытерпел, следующие три — тоже как-то потерпел, в конце концов, он Усяня терпел всю юность, да и вообще, он всю свою жизнь то и делает, что… Терпит. Сжимает зубы и терпит, что бы это ни было. Эти дебилы чувствуют безнаказанность, а потому провоцируют Цзян Чэна. Может, и не нарочно, они просто добиваются своего, и весьма успешно!
Три грёбаных месяца они его терроризировали! Начиналось всё с взглядов — сначала невинных и робких, с румянцем первой симпатии и юношеских чувств, а затем взгляды становились более жадными, жаркими и откровенными. Стояки этих придурков не скрывали тонкие тренировочные одежды, а те и не стеснялись. Затем ему стали подбрасывать письма, сначала несмелые, с комплиментами, тонкими стихами, робкими признаниями, затем письма становились более развратными и жаркими. А вскоре их даже начали подписывать. Те, что особо вульгарные и смелые — Лань Цзинъи, те, что с красивыми фразами, изящным почерком и чувственным описанием — Сычжуй, а те робкие, но дерзкие — Цзинь Лин. Цзинь Лин, бля! Его племянник! Да пиздец какой-то с ними происходил. Затем неприличные рисунки, похуже Хуайсановых черновиков, где они… Вчетвером. И ведь нихуя не боялись, не стеснялись, глаза опускали, но вновь поднимали и смотрели смело, хоть и краснели.
И хуже всего, что Цзян Чэн не мог не замечать их внимания, подсознание реагировало, отзывалось, манило поддаться. Ночами снилось то, что описывалось в письмах и рисунках, и Ваньинь злился ещё больше. На тренировках гонял, как мог, но те не жаловались даже. После упражнений, они стягивали тренировочное ханьфу, пили воду и переговаривались с другими учениками, обсуждая тренировку. Но залипал Ваньинь только на этих трёх. Ладно Лани ещё, но Цзинь Лин… Его Цзинь Лин вырос в прекрасного юношу, а он и не заметил. Зато юноши заметили его взгляд на своих телах, покраснели сначала, смутились, а затем расплылись в улыбках — искренних, но в то же время самодовольных. Льстит внимание Чэна, льстит, что заметил, посмотрел, и посмотрел именно так, как они желали.
С тех пор, как они заметили его взгляд, начался какой-то пиздец. Честно, эти бесстыдники растеряли всё приличие. Сначала просто невинно ухмылялись и лукаво тянули:
— Глава ордена… — самым сладким лукавым тоном, с ухмылкой оголяя ключицы при поклоне.
Затем стали караулить его, не давая прохода, и заставляли Цзян Чэна охуевать от жизни. Не стеснялись ничего.
— Какого хрена вы под моим кабинетом ждёте?
— Ждём, когда вы прекратите просто глазеть и бездействовать, — ухмыльнулся Цзинъи.
— Что сказал, щенок?
— Трахните нас, глава Цзян… — а вот сынишка Усяня совсем ебанутый.
Красный весь, рот открыт, и дышит, как при лихорадке. И стоит каменно. Того гляди, ударишь его — а он всё равно кончит. И только Цзинь Лин краснеет, желает, но не знает, чего ожидать, потому что знает: то, что он ближе всех к дяде — как раз таки его минус, потому что они родственники.