Слушать и слышать. Цзян Чэн/Вэй Ин. (1/2)

«Ты будешь дышать мной, как воздухом в тот день, когда я спрячу тебя в словах, которые ты не услышишь».</p>

Вэй Ин хмурится и морщится. Мерзко, отвратительно. К кому отвращение? К губам, целующим шею, или к себе, позволяющему это? Кто сегодня его целует? Кто был вчера? Люди меняются, он прыгает из одной постели в другую, пытается выебать из себя все мысли о словах, которые кричит ему Цзян Чэн, но он не слышит. Что-то изменилось после их первой настоящей ссоры. Что он крикнул в ту злополучную ночь? И почему Усянь так обозлился? С чего вдруг истерика? Ах, да… Он чувствует, как Цзян Чэн отдаляется, строит ледяную стену между ними. Для Цзян Чэна он — брат, друг, заноза в занице. Для Усяня Цзян Чэн — целый мир. Влюблён так давно, что и не скажет дату, и поступили вместе, и живут в одной квартире. Он знает его двадцать лет, и за всё это время Усяню не хватило духа признаться, и иногда ему казалось, что чувства взаимны, что та ревность не дружеская, что Чэн всё знает. Казалось, что он кричит ему, говорит что-то, но Усянь не слышит. Усянь не уверен, что это не выдумка больного мозга. Они ссорились и раньше, но в ту ночь — впервые до драки, до такой серьезной.

Усянь привёл в дом одного из очередных любовников, хотя никогда до этого никого не водил, это впервые, и он сам не знал зачем. Ему казалось, что это поможет Цзян Чэну прокричать всё то, что говорят его глаза, и что не слышит Усянь. Но вышло иначе. Цзян Чэн отпиздил бедного парня, а после и Усяня. Они дрались — одетый в пальто и ботинки Ваньинь и абсолютно голый Усянь. Злой и возбуждённый, раненный и шокированный. Ваньинь сидел на Усяне и нещадно бил его по лицу, но тот не мог отбиваться, потому что… Слёзы Цзян Чэна капали ему на лицо, и вид его показывал Усяню, что он заслужил. Цзян Чэн выдохся и с истерикой что-то прокричал в лицо Усяню, но тот не услышал его крика, потерял сознание, утонул в вязком мареве. Те самые слова, ради которых он неосознанно ранил Чэна, не долетели до него. Усяня выписали из больницы, Цзян Чэн поссорился с сестрой и отцом, и Усяню даже стыдно, что те отдают предпочтение ему с самого детства. Лишь мадам Юй смотрела на Чэна с сожалением, и Усянь знал наверняка: она знает, знает те слова, что Усянь не услышал.

Они, вроде как, помирились, но именно это «вроде как» изменило всё. Усянь чувствовал чужую неловкость, а затем тот начал отдаляться. Усянь обещал: никого не приводить, трахаться вне дома. Но эти слова… От них стало ещё хуже. Чэн отдаляется, и это ранит сильнее, чем должно. Не помогает алкоголь и секс, он ошивается в чужих квартирах, напивается в хлам, редко приходит домой, и всё чаще просит Цзян Чэна его забрать. Тот приезжает и забирает, не ругает, как раньше, не поучает и не ворчит, и от этого больно, потому что отдаёт безразличием, словно Чэну и правда всё равно. Усянь надеется, что это не так, и каждый раз звонит Цзян Чэну. Каждый раз, трахая очередного любовника или любовницу, или любовников — представляет лишь Чэна. А затем звонит ему, просит забрать, чувствует боль и горечь. Каждый раз ему кажется, что тому тоже горько, и это заставляет мстительно ухмыляться и проклинать себя одновременно — он не хочет, чтобы А-Чэну было горько, но он хочет разделить с ним хоть это.

И вот, очередные губы на плече, другие — снизу, на внутренней стороне бедра. Парень и девушка — кто они? Тёмные волосы, нежные руки, красивые, но… Горько и мерзко, это уже не попытка забыться, это наказание. Это больно. Усянь чувствует себя грязным. Он поворачивает голову, за панорамным окном идёт снег. Усянь ненавидит зиму ещё с голодного детства — зима его едва не убила. Ему внезапно становится очень холодно. Хочется в объятья Цзян Чэна. Пускай братские, пускай без нежности, но лишь в них ему тепло. Он достает телефон и набирает любимый номер, гудки-гудки, а его шею вылизывает какой-то парень.

— Чего тебе?

— А-Чэн, забери меня… — как всегда, почти каждый день.

Десять забирающих Чэнов из десяти. В телефоне тяжело вздыхают и перестают дышать, когда пошлые причмокивания слышатся даже через телефон. Парень вылизывает его горло, девушка целует торс, и он ощущает тошноту и холод, если бы не голос Чэна — стошнило бы.

— Куда же ты, малыш?

— Разве тебе не весело?

Он уходит, отбрасывая чужую руку. Он ждёт на улице, в ботинках и расстёгнутых штанах, голый торс покрыт засосами, пояс и ширинка — в стороны. Он курит уже третью, холод сотрясает его, губы синие, но он смотрит в одну точку. Ждет его.

«Сейчас он приедет, и я согреюсь…»

Цзян Чэн гоняет как бешеный, приезжает быстро, открывает дверь, выходит, и снова всё повторяется. Он окидывает его презрительным взглядом, смотрит точно мажор на дешёвую грязную шлюху. Так Усянь себя и чувствует. А ещё… Предателем. Почему?

Он подходит к нему, Усянь и так выше, а на каблуках на целую голову обгоняет. Чэн накидывает своё пальто на его плечи, дрожащие и холодные. Усянь смотрит на его лицо, не отрываясь. Он его чертовски любит, как он мог подумать, что жизнь на дне поможет забыть его? Чэн запихивает его в машину, печка заранее включена, он усиливает прогрев на чужом сиденье и тяжело выдыхает. Приоткрывает окно и морщится.

— Ты провонял своими шлюхами.

Усянь хочет что-то сказать, но губы трясутся, холод даёт о себе знать. Цзян Чэн сжимает руль в попытке успокоиться.

— Завидуешь? — всё же выдавливает Усянь, нахально ухмыляясь.

Чэн низко стонет и зажмуривает глаза, и в этот момент Усяню кажется, что его сердце разбивается — так стонут раненые звери. Стонут от смертельной боли.

— Как же я тебя, блядь, ненавижу… — хрипит он, опуская лоб на руль.

— Знаю.

— Ты меня столько раз ранил, столько боли причинил, что на всю жизнь хватит.

— Мне жаль, — виновато шепчет Усянь и сжимается от холода. Чёртова зима. — Мне жаль, что я отобрал у тебя любовь дяди Цзян, мне жаль, что шицзе всегда выбирала меня, мне жаль, что твоя матушка сравнивала нас, мне жаль, что…

— Да при чём тут это?! Ты что, сука, издеваешься?! — Цзян Чэн смотрит на него тем самым взглядом, как в ту ночь. Он зло стирает слёзы и выходит из машины. Усянь непонимающе смотрит на Цзян Чэна, тот тяжело дышит, хватается за горло — слёзы душат настолько, что он не может сделать вдох. Ваньинь оседает на асфальт, опирается на дверцу машины и рыдает в голос, воет точно раненный зверь. Усянь поднимается следом, выбегает без пальто, голый, обласканный чужими губами. Он садится на корточки возле Чэна, тот голой задницей на снегу, держится за горло, пальцами в волосы зарывается.

— Ненавижу… Как же я тебя ненавижу!

Кричит так надрывно и громко. А в ночной тишине этот крик кажется ещё громче. Усянь его таким не видел, даже в ту ночь.

— Зачем?

— Что «зачем», А-Чэн?

— Зачем ты издеваешься надо мной? Кайфуешь от моей боли?!

— Я бы никогда…

— Я тебе блядь сказал! Сказал это, вот как ты ответил?

— А-Чэн… — Усянь берёт его лицо в свои руки, сжимает, умоляет смотреть в глаза. — Что ты сказал тогда, А-Чэн?