Прошлого порок омоет дождь весенний. Цзинь Лин/Цзян Чэн. (1/2)

Любить собственного дядю не грязно, не порочно, не мерзко, не неправильно и не отвратительно. Не согласны — хрен вам в руки. Только не дядин. Этот хрен А-Лин оставит себе. Да и как его не любить, если он… Такой? Перед всеми он серьёзный мужчина, строгий начальник, большой босс, приказы которого немедленно выполняются без обсуждения. У него широкая спина и крепкие плечи, на которых он может вынести весь груз, свалившийся на него, а ещё цепкий взгляд солдата и сильной личности. Но только Цзинь Лин знает, как по приходе домой, когда никто не видит, вечно прямая широкая спина горбится, широкие плечи опускаются в бессилии, а глаза теряют воинственность, и в них нет ничего, кроме пугающей стеклянной пустоты и одиночества. У дяди такой взгляд, словно он жить не хочет, его ничего не волнует, и он откровенно устал от этого мира и от этой жизни. Это вообще слишком сложно — жить. Вечная борьба, которой он не хочет, ему нужно лишь спокойствие, а жизнь подкидывает всякое дерьмо.

Всё это Цзинь Лин увидел лишь за три месяца. Он приехал к дяде на лето, так как поступает в его городе, и дядя великодушно разрешил у него пожить, зачем что-то искать, если у него есть трёхкомнатная квартира, и живёт он один? А-Лин согласился с радостью. Яньли с Цзысюанем знали, что здесь сын будет в надёжных руках. Сам Жулань любил дядю Цзяна, который приезжал к ним из Пекина раз в месяц, иногда реже, и всегда привозил что-то крутое, интересовался как он, строго ворчал и редко едва заметно улыбался. Но приехав к нему не маленьким подростком, а взрослым юношей, он начал смотреть на дядю совершенно иным взглядом, узнавать со всех сторон, и не заметил как влюбился. Дядя был примером для восхищения, предметом желания и вожделения и человеком, которого просто хотелось сделать счастливым. Цзинь Лину было больно видеть дядю таким, он и не подозревал, что всё это время его «крутой дядя из Пекина» может быть таким опустошённым и несчастным. А ведь он никогда не жаловался, ни Яньли, ни кому-то ещё. И даже когда А-Лин спрашивал, дядя отвечал, что всё хорошо, просто устал на работе, но… Цзинь Лин знал, что эта усталость не от работы, от жизни, скорее. Ему казалось, он дядю чувствует на подсознательном уровне. Хотелось, чтобы он был счастлив, и тут дело было даже не в чувствах Цзинь Лина, не было эгоистичного «хочу быть с ним», хотя А-Лин хотел. Хотелось, чтобы дядя и правда стал наконец-то счастливым, сделать что-угодно, лишь бы не видеть у него такого взгляда больше никогда.

Цзинь Лин получил результаты вступительных экзаменов, хотя не был удивлён отличными баллами, он жопу рвал не зря, старался чтобы… Дядя заметил. А ещё, поступление в университет он считал чем-то, что покажет его в глазах дяди взрослым юношей, а не мальчишкой, которым тот его считал. Он надеялся, что дядя увидит взрослого юношу, а ещё… Ещё он очень устал нести это бремя и нагружать и без того уставшего А-Чэна было бы эгоистично и неблагодарно, но Цзинь Лин верил, что если он расскажет дяде, тот его не оттолкнет, и, более того, это расшевелит дядю, чувства Цзинь Лина смогут сдвинуть всё с мертвой точки. Дядя сейчас как вода, застоявшаяся в раковине, труба забилась, и вода стоит и стоит, портится и темнеет, но чувства А-Лина смогут очистить воду, прочистить трубы от мусора. Каким бы этот мусор не был.

Он решил признаться дяде и действовать. Тот не даст себе шанс на счастье, но Цзинь Лин молод и полон амбиций, полон жизни, он намерен эту жизнь вдохнуть и в дядю, он хочет его, хочет, чтобы тот был счастлив, и хочет быть с ним. Вечером он показывает дяде бланк с результатом, и тот довольно хмыкает, хвалит его и обнимает. А-Лин хочет продлить мгновение, потому что от дяди ахуенно пахнет, у него резкий и терпкий одеколон, под стать хозяину, а ещё он пахнет как мужчина, и А-Лин теряет голову. Он был прав, дядя хлопает его по плечу, подзывает к себе на диван, достает бутылку виски из бара и разливает по стаканам.

— Может лёд и колу?

— Тц, переводишь напиток, — недовольно фыркнул Цзян Чэн. — Ну, поздравляю тебя с началом взрослой жизни.

Цзинь Лин довольно кивает, потому что дядя понимает всё так, как он хотел.

— Да, я уже взрослый, дядя.

— Знаю, — с гордостью и доброй грустью отвечает и смотрит на него с нежностью.

Ему нравится этот взгляд, только хочется другой нежности, запретной. Дядя пьёт много, на голодный желудок и уставший организм алкоголь действует по-своему. Дядю накрывает едва Цзинь Лин наливает себе ещё немного крепкого напитка, который всё же развел с колой и льдом — не любитель крепкого алкоголя.

— Дядь, почему ты всё ещё одинок? — начинает издалека.

— Потому что характер дерьмовый, — фыркает он. — Да и никто мне нахуй не нужен.

Он отвечает больше себе, чем ему, и А-Лин не верит ни единому слову.

— Разве ты не был влюблен?

Цзян Чэн вздрагивает. Зацепил за живое. Значит, был. Понятное дело был, дядя ведь живой человек, конечно, он был влюблен, или может даже любил. Но кто тот идиот, посмевший отказать его дяде?

— Он был старше меня на два года, учился со мной в одной школе, чиллили вместе, хотя он Усяня взаимно не переваривал. Он меня на скейте кататься научил, да и вообще, мы дохуя вместе времени проводили. Я в него с шестнадцати был влюблен, даже в универ один поступил. Окружающие говорили, что это взаимно, так что, я решил признаться на его девятнадцатилетние, ахуенная была вечеринка, я тогда первокурсником ещё был, а он уже третий курс заканчивал. Признаться я так и не успел, он мне рассказал, что утром родители поставили его перед фактом: он женится на Цзян Яньли. Конечно, я не был с этим согласен, спросил у сестры, а она… Оказывается, всё это время была влюблена в него, и только я этого не видел, идиот. Возможно, я бы признался Цзысюаню в своих чувствах, и, возможно, он выбрал бы меня, а, возможно, и нет, но как я мог рассказать, если А-Ли светилась от счастья? «Я боюсь, что что-то пойдет не так, и помолвка сорвется… Я так боюсь, А-Чэн. Так хочу быть с ним» — так она мне сказала. Так что я заткнулся и молчал. Иногда мне казалось, что Цзысюань смотрел на меня так, словно чего-то ждал. До него ведь наверняка доходили слухи о моих чувствах к нему, а, может, и нет, и это я себя тогда так тешил. В общем, они поженились, я был другом на свадьбе, наблюдала за двумя людьми, которых я больше всего люблю. Цзысюань не успел тогда толком влюбиться в А-Ли, я думаю, он тогда вообще никого не любил. Это пришло со временем. Ты появился через год, он как раз закончил бакалавра и приступил к практике в Ланьлине, наши матушки вертелись над тобой, и все были… Счастливы. Потому я переехал в Пекин, занял место директора в филиале родительской фирме, и тоже по-своему счастлив, ведь и у А-Ли и А-Сюаня всё хорошо, и это главное. И ты… Весь в отца, такой же красивый и честолюбивый. Только вот, жажда жизни, эти смелость и упорство, что не было в Цзысюане, откуда они в тебе… — Цзян Чэн говорил медленно, словно в трансе, постепенно засыпая под собственное пьяное ворчание, пока внутри А-Лина разбивались Вселенные. — Будь у него тогда столько упорства и смелости, сколько в тебе сейчас, он бы может и не согласился на брак с А-Ли, и мы бы могли… Хотя, прошлое в прошлом…

И с этим едва различимым шёпотом он уснул. Цзинь Лин осторожно убрал бокал из рук дяди своими — дрожащими — и выпил залпом остатки неразбавленного алкоголя. Дядя был влюблен в Цзинь Цзысюаня, в его — Цзинь Лина — отца! И что ему делать с этой правдой? Его обжигало слишком много чувств: обида, боль, горечь, сожаление и ревность! Он ревновал к отцу, но ещё больше он злился! Тот не выбрал Чэна, не воспротивился воле родителей, что из-за него Чэн сейчас страдает. Хотя, дядя вроде как отпустил эту ситуацию, он счастлив за Яньли и Цзысюаня, но он по-прежнему одинок, словно не верит, что кто-то может выбрать его.

Позже немного успокоившись он укрыл примостившегося дядю пледом и начал думать. В принципе, нихуя не изменилось, он влюблён в дядю, всё ещё хочет сделать его счастливым, но… Что если теперь дядя будет видеть в нём Цзысюаня? Обидно и больно, но если это то, что нужно, чтобы дядя улыбался чаще, и взгляд его не был таким печальным, то он согласен, он будет заменой. Лишь бы тот не выглядел так, словно обрадуется собственной смерти!

— Я добьюсь тебя и сделаю счастливым, вот увидишь… — шепчет он и целует чужую скулу.

***</p>

Утром Цзян Чэн принимает душ, идёт будить племянника в универ, но не застаёт там его. Зато на кухне он видит ещё теплый завтрак и записку «побежал в универ, хорошего дня тебе, пьяница, чмок».

— Что ещё за «чмок»? — фыркает Чэн, а в душе всё же теплеет. В доме стало уютнее, когда здесь появился А-Лин. Теперь сюда хочется приходить.

Вечером он застаёт племянника у плиты.

— Ты же за всё время здесь ни разу не готовил.

— А вот сейчас появилось вдохновение, тем более, судя по тому, как тебя вырубает от алкоголя, ты нихуёво так устаешь, так уж и быть, приготовлю сам, мне не в падлу.

— Ты за языком следи, — хмыкнул Цзян Чэн, скрещивая руки на груди и опираясь плечом о дверной косяк.

— Так ты же сам сказал вчера, что я уже взрослый, хуле мне скрываться перед тобой?

— Как в универе? Интересно, завёл друзей, есть красивые девчонки?

— Непонятно, нашёл приятелей, а девчонками не интересуюсь. Мне нравятся мужчины, в идеале — постарше.

Цзинь уже понял, что дядя не помнит вчерашнего разговора. Родители шутили, мол, забывает все пьяные приключения, нихрена не помнит. Это было ожидаемо. Чэн от этих слов опешил, но раз уж так, то нихуя в этом такого нет, просто его сбил сам факт, о котором он не знал.

— И… Какие тебе мужчины нравятся?

И нахуя он это спросил — Чэн сам не знал, скорее, чтобы показать племяннику, что всё хорошо, он нормально на это реагирует.

— Такие как ты.

А вот такой хуйни он не ожидал.

— Чё?

— Мне нравятся такие как ты — взрослые, заботливые, любящие… — Цзинь Лин лукаво ухмыльнулся и стрельнул глазами в сторону дяди, — горячие и сексуальные.

— Ты что несёшь?

— Правду и только. Ты ведь даже не осознаёшь, насколько горячий. Ладно, иди в душ, как раз всё будет готово.

И Чэн подчинился. То ли от того, что хотел сбежать от неоднозначных слов племянника, то ли от своей непонятной реакции на них. После душа на кухне его уже ждал накрытый стол и А-Лин, который смотрел на него… Странно. Раньше у него был взгляд как у А-Сюаня, надменно-самодовольный, сейчас же лукавый, хитрый, соблазнительный. За последнюю мысль он хотел себя ударить.

Цзян Чэн вышел в одних спортивках, он часто ходил по дому в футболке или без, сегодня было безумно жарко, он бы вообще разделся догола, если бы не племянник в доме, но сейчас, под таким вот жадным взглядом было неловко и хотелось натянуть футболку.

— Специально торсом светишь, — хмыкнул А- Лин, — соблазняешь меня?

Чэн подавился. Может, он не так понял, может А-Лин имел ввиду, что хочет такой же торс?

— Хочешь такой же?

— Хочу… — прошептал он, опираясь о стол, скользя по дяде неоднозначным взглядом.

Идиотом быть не нужно, чтобы понять истинный смысл этого «хочу».

— Да что блять с тобой не так? — рычит Цзян Чэн, когда А-Лин облизывает губы смотря на него, у юноши на лице — румянец, руки сжимают столешницу, да и дышит мелочь с трудом.

— Со мной всё так, просто смотрю на полуголого дядю, завожусь от того, насколько он горячий, и думаю, что вместо того, чтобы пробовать пересоленное рагу, он мог бы попробовать меня.

— А-Лин! — Цзян Чэн подрывается со стула.

— Что, никогда не видел возбужденных парней? Или на тебя никогда с желанием не смотрели?

Чэн не понимает, какого хрена происходит. А-Лин знает, что нужно было медленнее, не вываливать всё сразу, дать дяде время переварить, но если дать ему время, он может отстраниться, а А-Лину это не нужно.

— Ты что, накуренный? Какого хрена ты несёшь, ты осознаешь, что…

— Нет, это ты похоже не осознаешь нихуя. Я запал на тебя, ясно?! — Цзинь Лин приподнимает подбородок, словно с вызовом говорит «что, убьешь меня теперь?». Чэн ни слова сказать не может, слишком ахуевший.

— Ебанутый… — шепчет Цзян Чэн и разворачивается, но Цзинь Лин удерживает его за руку.

— Да, ебанутый. И ты даже не представляешь насколько! И что? Мне плевать, я просто хочу быть с тобой, хочу быть ближе, чем сейчас, подпусти же меня! Ты же сам сказал, что я похож на него! Хочешь, я буду заменой отцу, хочешь, представляй его на моём месте… — Цзян Чэн отшатнулся, словно от пощечины и замер.

— Откуда ты… Я не… — слова застревают в горле, он пытается отшатнуться от племянника, лицо которого всё ближе.

— Ты вчера сам рассказал. Но мне плевать, слышишь? У тебя есть ещё надежда, просто… Откройся мне, слышишь? Я всегда буду на твоей стороне, у меня достаточно упорства и смелости, в отличии от него, я знаю чего хочу.

— Замолчи…

— Можешь представлять его, я согласен быть заменой, лишь бы… Лишь бы не видеть этот взгляд… Взгляд человека, который хочет умереть! — Чэн дёргается в его руках. — Не отталкивай меня! Пожалуйста, позволь…

— Замолчи!

Он всё же толкает А-Лина слишком сильно, тот падает и Цзян Чэн первым же рефлекторным импульсом наклоняется за ним, дабы поднять и убедиться, что всё хорошо, но… Замирает на половине пути. Смотрит в глаза Цзинь Лина, и понимает, что проиграет, если прикоснётся сейчас к нему, потому что его схватят в капкан. Он видит, что племянник в порядке, разворачивается и уходит.

Засыпая он закрывает комнату на ключ.

Утром его снова ждут пожелания, тёплый завтрак и записка «этой ночью ты выебал меня в рот во сне, хорошо бы в реальности повторить ;)».

Чэн в смятении выбрасывает записку, думает, что это безумие, но… В душе этот ураган кажется приносит что-то новое. Словно в его вечном штиле этого урагана и не хватало.

Вечером он возвращается поздно, А-Лин не принимает «я не голоден» и не позволяет закрыться в комнате. Случайные касания к руке сопровождаются матами, Чэн уходит из кухни, не поужинав. Такое продолжается и на следующий день, Чэн думает о том, что хорошо бы не приходить домой вообще, но… Его тянет домой. И он не хочет разбивать юношеское сердце, потому что понимает каково это, когда твоё сердце разбивают в семнадцать, когда ты впервые влюблён. И почему-то он совершенно не сомневается в чувствах племянника, он в нем… Уверен. Словно, знает его слишком хорошо, потому и может быть уверен.

Он возвращается домой слишком поздно. В гостиной приглушённый свет, он входит и видит лежащего на полу Цзинь Лина, голого и покрасневшего от наслаждения. Тот лежит на мягком ворсистом ковре у дивана и бесстыдно дрочит, лежит боком к Цзян Чэну, ноги широко разведены и согнуты, колени почти касаются пола, и у Цзян Чэна великолепный обзор. Цзинь Лин кусает алые губы, хнычет, что-то шепчет, впалый живот подрагивает, член истекает естественной смазкой, крепкий, налитый, с манящей багряной головкой. Бледное тело местами покраснело, дрожало, племянник ускорял движения, замедлял их, сам себя дразнил. А затем он поворачивает голову в его сторону, они встречаются глазами, и Чэна прошибает током. У А-Лина взгляд пеленой покрытый, слёзы стекают по вискам.

— Дядя… — умоляюще шепчут алые искусанные губы.

А-Лин умоляет его присоединиться, помочь, движения становятся интенсивнее, и Цзян Чэн, смотря на эту картину, облизывает губы. Он знает, что ему сейчас нужно сдвинуться с места и уйти в свою комнату, но он не может отвести взгляд от этого зрелища, и… Он почти ненавидит себя за то, насколько притягательным это ему кажется.

— Д-дядя… П-пожалуйста-ах! — Чэн вздрагивает от этого звука, он жадно следит за тем, как племянник кончает себе на живот и грудь, как сперма попадает на вишнёвые соски, как он сжимает рукой ворсистый ковёр, как задыхается в громких стонах.