Песнь маятника (2/2)

— В очке помада, — бросает Антон хамовато и проходит внутрь; Арсений планирует откусить ему ебало. — Мне Тим нужен, я подожду его? Он где-то уже около общаги, — добавляет он уже спокойнее и падает на кровать Родригеза.

Арсений пассивно агрессивно кивает и возвращается на кровать, чтобы продолжить листать конспекты; пока, кроме беспардонного вхождения в их личное пространство, Антон не сделал ничего плохого, и, вероятно, нервная система Арсения потеряет не так много нервных клеток.

Но каркать, конечно, не стоило. Вороны — потрясающие птицы, но голос у них звучит проёбами.

Или Арсению по жизни просто не везёт с людьми, иначе как объяснить то, что стоит ему подумать об этом, как Антон решает начать серпать из кружки. Причём протяжно так, ужасно раздражающе, как будто если он попьёт без этого, то чай откусит ему ебало раньше Арсения. Тот тяжело вздыхает и смотрит на Шастуна исподлобья; тот втыкает в «ТикТок» в наушниках — удивительно, что его не донимает какой-нибудь «Нельзя делить на ноль. Почему нельзя? Разрешаю!», потому что, очевидно, что Шастун срать хотел на вежливость. Но Арсению пора бы вообще перестать на что-то надеяться, потому что ему в принципе по жизни не везёт.

Потому что ржёт Антон так, что лучше бы уж разрешение делить на нули.

Арсений пышет гневом и ноздри надувает злобно, ведь его и без того потерянная концентрация теряется ещё сильнее — он хочет погладить её по головке и утешить, потому что ну это просто какой-то дурдом на вылете. Даже выездом дурдом уже не ограничился. Шастун отсмеивает своё, но стоит ему взглянуть на Арсения и его снова разрывает — он слюнями брызжет в покрывало, в котором уже завелась новая жизнь, судя по виду оного.

— Чё ты глаза пузыришь? — не успокаивается Шастун, хватаясь за живот.

Его рот распахнут так, что он может стать бассейном для воробья; Арсений видел, как один купался в аквариуме для рыб в супермаркете на днях, значит, и во рту Антона тоже может глядя на размер и количество слюны — Арсений морщится и отсаживается подальше, насколько это возможно в комнатушке шириной три метра. Антон раздражает его всем — он просто неприятный, как будто бы глупый; ненависти у Арсения к нему нет, да и ни к кому нет, потому что ненависть — это детское чувство, и Арсений уже его перерос. Мама учила его, что ненавидят только дураки, и Арсений выше всего этого — особенно, если Антон, кроме отсутствия контроля помойки во рту, не сделал ему ничего плохого.

— Бля, ты как жаба, которую через жопу надули трубочкой, — продолжает ржать Антон; Арсений вообще не понимает, почему он так много смеётся — это ведь не от большого ума.

— Жабы умирают, если их надуть, и если тебе кажется это смешным, то ты либо живодёр, либо недостаточно эрудирован, — говорит Арсений строго, не отрываясь от конспектов, и поправляет очки на переносице. — И ты мешаешь мне учиться.

Антон цокает выразительно, и Арсений наконец перестаёт чувствовать на себе его взгляд.

— А ты типа в детстве так не делал? Недостаточно эрудирован я, — фыркает Антон. — Зануда ты, Арс.

Арсений поджимает губы — до чего же свинья.

— Я Арсений, — поправляет он. — И да, я так не делал. Не люблю вредительство, они тоже живые. Тебя через зад надуй, хорошо тебе будет?

— Бля, ты хоть к чему-то можешь не приебаться? — уже раздражённее роняет Антон.

Арсению нравится такая реакция — людей легко бесить, и это забавно, как они краснеют и сдвигают брови; наблюдать за этим почти смешно. Хотя, за ним таким, наверное, тоже.

— А ты чё тогда в детстве делал, гнил? А то воняешь, пиздец, — плюётся Антон, и Арсений усмехается, чувствуя нотки злобы в его тоне.

— Ходил в музыкалку, учил уроки, а ещё на бокс и на французский. Чтобы не вырасти таким тупым, как ты, — ядовито произносит Арсений и зыркает на Шастуна — всё равно конспекты не читаются ни черта. — Дай угадаю, ты гонял в футбол на разъёбанном поле во дворе, надувал лягушек и пиздил палками крапиву?

У Антона лицо сначала вытягивается, на потом он хмурится, и брови складывают меж собой аж три полоски.

— Мне было десять, когда я пиздил крапиву.

— Я в десять уже закончил третий класс музыкалки из семи на фортепиано и выиграл городской конкурс, — Арсений горделиво осаждает его.

— Какой же? «Солнышко лучистое» или «Весёлая капель», в котором всегда побеждает дружба и вы идёте пить чай с печеньем? — язвит Антон, но потом добавляет: — Хотя я бы не отказался.

— Нет, городской конкурс среди детей по игре на фортепиано в городе Омск. Получил медальку и возможность пройти следующий класс экстерном, — в Арсении начинает закипать злость, потому что никто не смеет принижать его достижения, и он поджимает губы.

Он не для того столько лет пытался прыгнуть выше головы, чтобы какой-то придурок высмеивал это; он просадил на учёбу всё детство, и это важно для него — как сейчас говорят, валидно.

— Молодец, возьми с полки пирожок. Тогда хули ты со своими дипломами на бюджете экономики забыл в этой шараге, а, достигатор? — бросает Антон, глядя ему в глаза с насмешкой.

Они никогда не были наедине до этого; и лучше бы не были дальше, потому что Антон ещё противнее, чем ему казалось сначала. Арсения передёргивает от злости, обида горечью стреляет между рёбер; он вскакивает и нагибается над Шастуном, пальцем тычет ему в грудь.

— Потому что меня завалили на математике. Приебались к каждой цифре, а на обществознании я хватанул этот ебливый четвёртый вариант, который мне мозги в мясорубке прокрутил, а потом в блендер запихнул, ясно? Просто не повезло, умник. Сам-то на что сдал? На сто пятьдесят? — яд сквозит в словах, болью отзывается внутри где-то.

Он прятался от матери после результатов несколько дней, а отцу вообще наврал — и получил ремня почти в свои полные тогда восемнадцать. Просто повезло, что Арсений ходил на бокс, и дал сдачи — за что ему прилетело уже не по жопе ремнём. Переборщил на эмоциях, бывает — Арсений знает, что был неправ; но быть разочарованием семьи хотелось меньше всего.

Арсений чувствует, как губы немеют от того, с какой силой он их сжимает, и пытается расслабиться, успокоиться — он выше всего этого. Выше слов «зубрила», выше насмешек, косых взглядов, странных пьяных тусовок, где все курят и целуются. Он всех ещё размотает, покажет родителям, что «экономист» это не проклятье, и ЕГЭ жизнь не определяет.

Антон смотрит на него снизу вверх как-то загруженно — не стыдливо, но как будто признающе его правду. Арсений отталкивается от стены, зыркнув на него не злобно, но скорее как-то разочарованно. Арсений терпеть не может людскую слепость, игнорирование чужих проблем и обесценивание успехов; он заслужил ходить с гордо поднятой головой даже по «Тряпке». Арсений падает на кровать и тетрадь чуть ли не комкает в руках; стоит ему занять удобную позу, как под ногой что-то вдруг мешается. И это «что-то» озлобленный Арсений готов выкинуть в окно прямо сейчас за плохое лежание. А лучше отправить туда Шастуна, чтобы не мучать ни себя, ни его ещё хотя бы минутой совместного присутствия в маленьком пространстве. У него, наверное, Шастунофобия, когда ты то ли ненавидишь, то ли шугаешься Антона Шастуна. Впрочем, оправданно, раз тот позволяет себе содержать самооценку до небес; не дай бог такая махина случайно упадёт с его плеч — раздавит Питер.

За эту хуету мне дали лям баксов, а за эту хуету мне дали пизды, так сказать. Да, Арсений грешит ещё и тиктоком, но только потому, что среди говна он находит умные конфетки (правда, в говне).

Но Арсению перестаёт быть хоть чуточку смешно; он вытаскивает из-под ноги часы.

По спине бегут мурашки, и Арсений дёргано садится, ощупывая их. Холодные, потёрто-золотые, с длинной, выцветшей цепочкой, которая чуть царапает ладонь. Он клянётся, что их не было здесь и минуты назад. Арсений судорожно выдыхает, оглядываясь по сторонам в оцепенении — Шастун сначала усмехается, видимо, вновь подумав про жабу, но потом замечает цепь и стихает как-то, хотя с дружками направо и налево базарит о том, что это всё плёвые вещи, и он бы по приколу «сгонял на дикий запад». Но на деле как всегда — выпендрёж вообще, кажется, его самая любимая вещь на планете.

Даже если выпендрёж в принципе не вещь.

Арсений понимает, что мозг уводит его от истерии на какие-то мысли попроще; случается то, чего он боялся сильнее всего. И у него нет шансов избежать этого — разбить их сейчас не получится или приведёт к неизвестным последствиям. А больше всего на свете Арсений хочет жить, даже если на сессии он порой думает иначе, жить — хоть где (кроме палеолита). Он стискивает побрякушку в ладони и в глубине души надеется, что это шутка; но притом боится их открыть.

Там течёт его время, и Арсений не знает, как много у него осталось.

Так же, как и не знает, есть ли смысл хоть в чём-то, что он делает: надевает худи, хватает телефон и паспорт, натягивает носки поцветнее — чтобы вперёд и с песней к концу радуги. Егор с Эдом почти ничего ему не рассказывали, хоть Арсений и может назвать их друзьями; то ли от усталости, то ли от боязни трещать по углам. У Арсения точно нет времени на панику, но живот скручивает и сердце колотится так, что тошно; от себя не убежишь.

Да и Арсений вообще не знает, есть ли у него время в принципе.

Он оглядывается на Антона в поисках то ли насмешки, то ли поддержки какой-то, когда жмёт на механизм, потому что Шастун единственный, кто всё это застаёт и застанет. Тот больше не веет самодовольством, не язвит, не шутит. Смотрит, напряжённо, почти серьёзно, и молчит. Арсений смотрит на маленькое окошко дней, где простые круги рисуют ему лжеточку. Но его путь в этой жизни если не окончен, так прекращён, и Арсений верит.

Посмотри на круг, а потом сотри.

Арсений опускается на диван, глядя куда-то в пол, и дышит ртом, жадно, чтобы чувствовать, как желваки на спине прошивает кровь; он не успеет позвонить маме. Он не знает, будет ли здесь другой Арсений за него; а если будет, то пусть не попортит все его труды. У него есть пять минут всего, чтобы надышаться, нахвататься звуков настоящего: шума соседей, чужих гитар, мата на этаже, вой мартовских кошек на улице и скрип собственной кровати; а ещё чужое и крайне охуевшее:

— В смысле, блять?..

Арсений распахивает глаза — это выбивается из сети звуков, что он успел поймать, будучи слишком близко; Антон смотрит на такие же часы в своей руке глазами, полными страха, и так же не понимает.

— Какие ноль-ноль, ноль три, двадцать два, один… блять! — Он вскакивает с кровати Тимура, и Арсений слышит хруст его костяшек.

И потом до него доходит — Антон тоже. Антон, который сейчас бросается к окну, тоже искатель, и им это не остановить.

— Да стой ты, придурок! — рявкает Арсений и хватает его за руку, когда Антон уже заползает на подоконник.

Дергает на себя, и тот падает очень неудачно, подвернув лодыжку, орёт не своим голосом будто:

— Ты чё творишь?! Бля, дай я лучше сдохну, чем в этой хуйне буду участвовать! — а потом шипит, пытаясь встать: — Больно, сука! Подвернул из-за тебя, пидарас!

— Сам пидарас! — отвечает ему Арсений, у которого кровь по лицу ударяет, и он начинает дышать ещё чаще. — Кто пиздел направо и налево, что это охуеть как весело и прикольно, потрахаться на сеновале в Древней руси и «ваще, Мэрилин Монро видели?! Я б вдул!», а?! — возмущается Арсений.

— Да я же выёбывался! — признаётся Антон. — Никто, блять, не хочет этой хуйнёй страдать!

— А нахуя тогда выёбываться?! Вот тебе и позёрство, получай!

— Да просто так, чтобы повыёбываться! — орёт красный Антон.

Арсений даже проникается уважением к его простой честности, без попыток придумать тысячу и одну отговорку: просто выпендривался — и довыпендривался. Бойся своих желаний, говорят, и Арсений усмехается как-то ошалело на это — ему кажется, что он сойдёт с ума; особенно, если не забудет это двухметровое, лопоухое недоразумение, которое сейчас пытается дёрнуться хоть куда-то, но понимает так же, что ему некуда.

— Нет, нет, нет! — он скребёт пальцами по корпусу часов, пытается вскрыть их, сломать, хоть что-то, и руки у него дрожат то ли в бешенстве, то ли в ужасе. — Блять, да что это за хуйня! — рявкает он, и Арсению даже хочется его пожалеть.

Конечно, внутри где-то лапки потирает его злорадство, потому что его с детства учили, что за слова нужно нести ответственность; но впрочем, Арсений за свои тоже ответил, когда подумал, что Антону бы не помешала встряска. Видимо, всё возвращается бумерангом — прямо по жопе.

И по затылку — Арсений перестаёт различать звуки, и в глазах всё расплывается. Собственную смерть он чувствует лишь секунду — сердце на секунду ёкает болью, и перестаёт работать. Ещё мгновение Арсений думает, что же будет потом; и где он окажется завтра. Пути назад нет, и он не может всё отрицать.

Однако просит кого-то не о временах динозавров, потому что быть сожранным тирексом перспектива так себе — Арсений согласен на это только если сожрут его сразу же. И напоследок ещё — вот Тимур охуеет, когда вернётся с работы; хотя Арсений не уверен, что жизнь оставит от них хоть что-то.

Так закачивается первая из жизней Арсения Попова.