о воспоминаниях и улыбках (2/2)

— О, так ты у нас леди Стронг? Так бы сразу и сказал, я бы пригласил тебя на танец вместо поединка, а на тренировку позвал бы Хелейну, ведь даже она владеет мечом лучше тебя!

День был ничем не выдающимся. Они снова тренировались, снова перекидывались дежурными подколками, за исключением, пожалуй, того, что завтра должен был состояться турнир и Люк должен был закончить тренировку раньше, чтобы не загонять себя перед предстоящим торжеством. Эймонд в турнирах не участвовал, к радости остальных рыцарей. А Люк впервые хотел попробовать, и быть может посвятить свою победу Рейне, чтобы приблизиться на несколько уровней к книжному образу его любимых героев-рыцарей.

— Ну и какие тебе турниры, бастард? Ты с позором проиграешь!

— И всем расскажу, что это ты меня тренировал, дядя, — хмыкнул Люк.

— Туше, наглец малолетний, — Эймонд покачал головой, это, наверное, был тот редкий случай, когда он действительно оценил шутку племянника.

— Я всего на пять лет тебя младше, о, старче!

Они опускают мечи и наконец завершают бой. В этот раз ничья. Продолжать смысла нет, Люк уже чувствует усталость, а дядя похоже, испытывает раздражение от того, что племянник решил поучаствовать в турнире. Правда понять причину, по которой Эймонд был этим так недоволен Люк никак не мог.

— Почему ты так ненавидишь турниры, дядя? — Люк стирает пот со лба ладонью и приваливается к стене.

— Потому что это фарс, все наряжаются, скачут, а потом напиваются вусмерть. Я от тебя такого не ожидал, племянник. Ты ещё жёлтые кружевные панталоны надень, чтобы быть таким же шутом, как остальные.

— Турниры мало чем отличаются от тренировочных поединков.

— Тогда в чём их смысл?

— В том, чтобы посвятить свою победу леди, разумеется, ты что, не читал сказок?

— Я предпочитаю философию.

— Эймонд Таргариен родился с учёным трактатом в руках и первое его слово было не «мама», а «рациональность», — Люк тихо смеётся, а потом неожиданно спрашивает: — ты никогда не хотел посвятить свою победу какой-нибудь леди?

— Намекаешь на себя? — фыркнул Эймонд. — И не надейся, ты, конечно, дерёшься, как девчонка, но для леди ты слишком уродлив.

— Ты никогда не влюблялся?

— Какое тебе дело, бастард?

Эймонд опасно щурится, моментально переключаясь из более-менее дружелюбного тона, на тон холодный и отстранённый. Личные вопросы он не любил, ну или Люк просто пока что не настолько хорошо втёрся к нему в доверие, чтоб такие вопросы позволялось задавать. Он, впрочем, и не стремился, хотя всегда было интересно. Джейс был с Бейлой, Эйгон со всеми шлюхами Вестероса и совсем немного с Хелейной, младшие братья и сёстры ещё не женились, но были помолвлены. Только Эймонд был ни с кем. Белый плащ подразумевал отказ от женитьбы, но Люк не слышал даже, чтобы дядя ходил в блошиный конец или имел какую-то любовницу. А ведь она наверняка существовала. Эймонд был очень скрытным, что, конечно, не могло не будоражить в Люцерисе любопытство, особенно разгоревшееся теперь, когда он сам начал размышлять о своих чувствах к Рейне.

— Извини, я просто хотел спросить у тебя совета, как у старшего и более опытного.

Люк идёт на попятную, впрочем, умышленно вставляя в своё извинение слова «старший» и «опытный». Эймонд, конечно не дурак, но на такую невинную лесть ведётся. Племянник не пытается влезть в его личную жизнь, просто дурачок нуждается в совете. Кто, если не умный и умудрённый аж целыми пятью годами старшинства, Эймонд, научит его уму-разуму?

— Что именно ты хотел спросить?

— Что значит любовь? Как ты понял, что влюбился?

Эймонд удивляется, бровь, что находится под повязкой, кокетливо выглядывает из-под неё, щербатая от шрама, вторая бровь ровная и аккуратная, так же взлетает вверх. Люк завороженно наблюдает за дядиными бровями, пока тот не возвращает лицу привычное надменное выражение.

— Я чужд таких слабостей, племянник. Хотя, моя сестра мне как-то сказала, — он задумывается, выуживая из памяти слова Хелейны. — Она сказала, что ты любишь того, воспоминания о ком заставляют тебя улыбаться. В общем, если ты сомневаешься в чувствах, то вспомни эту леди и, если ты улыбнулся, значит всё-таки любишь. А если нет… бред, как по мне. Но Хелейна в это верит. Она странная, сам знаешь. Но она умная, просто не от мира сего.

Люк снова напрягает память, даже глаза закрывает, чтобы его ничего не отвлекало. И начинает мысленно рисовать, самыми яркими красками. Нежные пухлые губы, кровавой розой расцветающие на смуглой коже. Серебристые кудри, и лиловые глаза. Рейна стремительно кружится в танце, среди пылающих костров, а потом к ней зачем-то подскакивает Эймонд, с забранными в хвост длинными белыми волосами, хватает за талию и начинает кружиться вместе с ней. Он высокий, выточенный из углов и прямых линий, строгий силуэт в чёрном камзоле, двигающийся легко и быстро. Отблески пламени играют вокруг, подсвечивая танцующие силуэты. На губы Люцериса наползает улыбка.

— Значит любишь, если верить словам сестры, — хмыкает дядя, где-то на задворках сознания.

Люк морщится и возвращается в реальность, открывая глаза. Эймонд стоит перед ним и с интересом разглядывает.

— Не мешай думать, дядя! Ты меня отвлёк!

— Боюсь спросить, что ты там такого интересного представил в своей дурной голове… — Эймонд улыбается с некоторым презрением, однако замолкает.

Люк снова закрывает глаза. Он должен представить Рейну в одиночестве, или хотя бы с самим собой, а не с Эймондом, который предсказуемо вылез из его памяти и начал всё портить. Поэтому Люцерис снова начинает рисовать, но краски тускнеют, в них нет бархатистой меди и багряного, краски эти белые, холодно-розоватые и чёрные в основном. Мысли снова рисуют Эймонда. И как бы Люк не пытался, Рейну нарисовать не удаётся. Дядя сидит где-то на утёсе и смотрит в небо, на звёзды. Ветер порывисто дует ему в спину, и он беспечно болтает свешенными вниз ногами, и задумчиво улыбается. И Люк улыбается вместе с ним.

Веларион широко распахивает глаза и испуганно глядит на стоящего напротив человека.

— Ну что? Прошла твоя леди испытание?

— Нет, не прошла, — отвечает Люк севшим голосом.

— Жаль, — Эймонд качает головой, — хотя я тоже сестре тогда ответил. Сказал, что это всё бред, и что такого быть не может. Нельзя по одной только улыбке понять такое сложное явление, как влюблённость. Философы всего мира не могут его объяснить, между прочим.

— Да, — голос у Люка начинает подрагивать, — раз философы не могут, то куда уж нам, простым смертным.

— Вот и я об этом.

Эймонд, кажется, утрачивает к нему интерес. Он разворачивается и уходит, в этот раз даже не прощаясь. Люцерис долго смотрит ему в спину и чувствует, как его сердце в ужасе замирает в груди. Простое совпадение. Хелейна странная и ей нельзя верить. И Люк не верит. Но он не идёт на турнир на следующий день, и не посвящает свою победу Рейне. А Эймонда с той поры начинает избегать. И каждую ночь он пробует. Снова и снова. Глядя в потолок или в окно.

Эймонд на драконе. Эймонд смеётся и злится. Пьёт вино из кубка. Что-то читает. Засыпает во время массажа. Выпутывает, застрявшую в волосах веточку, во время охоты. И пристально смотрит на него, когда Люк вынимает занозу из-под ногтя.

И каждую ночь предательская улыбка наползает на губы и держится на них так долго, что щёки начинают болеть. Люцерис накрывается с головой покрывалом и говорит себе:

«Хелейна ошиблась, ей нельзя верить, это не правда.»

«А я ей верю, Люк, она ведь умная, моя сестра», — отвечает ему Эймонд, сидящий в голове.