Часть 28 (2/2)

Облегчение наступало в тишине собственного дома. Шелест воды в душе, живая игра закипающей в чайнике воды бальзамом ласкали отягощенные уши. Оставшееся от прежних хозяев радио с единственной кнопкой громкости проживало на верхушке холодильника девственной жизнью за купленной единожды и единожды пользованной коробкой хлопьев.

― Ты слишком строга к людям, ― отозвался Итачи. ― Они, ведь, просто стараются заполнить свои пропасти в душах размером с Бога<span class="footnote" id="fn_29132087_2"></span>, тебе ли этого не знать, ― мужчина остановился, убрав руки в карманы своего пальто. Огами с удивлением посмотрела на спутника, тот выглядел миролюбиво: «Нет не ослышалась. Я тоже в курсе твоих книжек».

― Пришли, ― добавил Итачи, кивнув старомодному фонарю над входной дверью, чья тусклая голова легко кивала в унисон редкому стылому ветру.

Консультант хотела было выпалить что-то остроумное, что-то о невозможном стечении обстоятельств, при которых негодяй-преступник цитировал свингера-коммуниста<span class="footnote" id="fn_29132087_3"></span>, но теперь этот фонарь, это каменное крыльцо в четыре ступени, расходившийся по глотке миндаль граппы, монументальная фигура Учиха требовали иного. Казалось, что в сумрачном полуобороте его головы, она наконец уловила его настоящее лицо. Сумирэ увидела его так ясно, что казалось, острее чем теперь, разглядеть его не удастся, даже за четверть века непрерывного наблюдения.

Огами обошла кругом спутника, втягивая побольше тяжелого воздуха в грудь, где плотно примостилось лиловое предчувствие завершения свидания.

― Может я и строга, ― начала она, ступая на крыльцо, ― а что насчет вас, господин Учиха? Неужели я все ещё наказана? – она встала ровно на две ступени выше, чтобы смотреть прямо в лицо собеседнику. Изнутри груди, словно кулак, громыхнуло сердце и, с оттяжкой, снова пустилось дальше. Консультант робко оглядела близкое лицо мужчины ( лимонный свет проваливался под арки бровей). Пятнышко тени залипло прямо над тонким изгибом его верхней губы, от чего сердце громыхнуло снова.

Итачи, в излюбленной манере, улыбнулся, не пуская уголки губ в длинное путешествие по щекам:

― Чувствуешь себя хозяйкой положения, Принцесса?

― Немного, ― пожала плечами Сумирэ.

Объятый тьмой зимней ночи, мужчина походил на сытого хищника, самодовольно наблюдающего за игрой мышонка, вертляво шмыгающего промеж лап. Он выжидал прежде, чем его когтистая лапа тяжким грациозным хлопком пришлепнет ещё живой ужин.

― В таком случае, да, ― ответил Учиха. – Наказана.

— Вот как? – задумчиво произнесла Огами, сама не веря в собственную дерзость. Смазанный, лучистый редкими фонарями мир алел утопшей в тени ямочкой над губой. – Выходит, я не смогу на прощание сделать так?

Девушка аккуратно коснулась губами колючей скулы мужчины. Лицо обожгло чужим ароматом, на мгновение стало темно.

― Нет, ― Учиха больше не улыбался. Он смотрел пристально и серьезно, и, казалось, весь напрягся.

―Жаль, ― поджала губы Сумирэ, сквозь губы вдыхая густой воздух у самой его щеки. ― Тогда, может вы позволите …

Живая теплота его губ удивила. Все грезы Огами о мраморе его лица, конечно, были только попыткой неумелого разума устаканить наваждение в живописной метафоре, и все же, до чего горячие. Полыхали и его пальцы, наслаждающиеся овалом ее лица, жаром обдавала ладонь, прижимающая талию. Выкрученные добела чувства чутко улавливали, что он только теперь выдохнул; что внимательные ладони не изучали – алкали, проникали под ворот одежды, нащупывая голую кожу шеи; что весь он подался вперед в порыве, ищущем ласки.

Пронзительный поцелуй его звучал совсем светло, пронзал ночной холод и застывшие в нем шепотливые клены, вспышкой заставая мир в его ослепительном мгновении.

― Как коварно с твоей стороны, ― низко, в губы усмехнулся Учиха, не отнимая лица.

― Спасибо, учитель, ― казалось, стоит оторваться от него, и растает тектоническая сила, удерживающая консультанта на ногах. Напоследок, Сумирэ успевает застать его обрамленные в улыбку губы. – Доброй ночи, Итачи-сан.

― Доброй ночи,Принцесса.

***</p>

Лестничные пролеты на третий этаж Итачи пролетает как Усейн Болт: в три прыжка. Сквозь свист в ушах и топот его усейновских ног он слышит приветственный щелчок замка входной двери. Учиха сорвался с места в подъезд в один момент: перед глазами всё еще стояла Принцесса, обрамленная оконной рамой.

Итачи дал себе залог не провоцировать Принцессу. Никаких его прежних уловок и приёмчиков – весь вечер Итачи был почтеннее английской королевы. Принцесса сама должна вывалится из своего кокона, разорвать его в клочья и вспорхнуть. Не без удовольствия Учиха наблюдал, как консультант по крохе смакует даруемую ей власть, пробует на язык, вдыхает с дымом его сигарет и, наконец, берет в свои руки. «В тебе умирает куколд, Учиха» думал он, взирая на то, как под его взглядом Принцесса наслаждается видом своих ног, обласканных дорогим шелком.

Странный, методичный азарт перерос в медленную агонию, заструился тонкой пеленой табачного дыма, выпущенной через консультантовы сложенные губы. Все чаще наваливалась духота, гладкий галстук то и дело намеревался с треском переломить кадык. Принцесса – чудо как хороша, особенно теперь, с атласом оголенной теплой кожи и вечерним лоском. Именно, Принцесса была скроена из атласа. Сложить бы её трижды, стопкой, прильнуть лицом к нежному ворсу, вдохнуть и убрать до следующей зимы, когда придет время снова искать тепла.

Учиха помнил многое, но лишь немногие секунды его жизни отзывались в памяти ощущением неумолимо уходящего времени. Так стало и теперь, когда он, опершись на перила, разглядывал консультанта, объявившейся в просвете своего окна, ещё в пальто, с распущенным шарфом. Внутри всё текло и роилось. Он зарекся не спать с Принцессой сегодня, пока не разрешится вся эта детективная дичь, но Принцесса нарочно всё смотрела через застывший голубой воздух окна, атласная и вечерняя.

Случится ли их «потом» особенно после того, что он задумал или, может, Принцесса и слушать не станет?

Внезапно налетевший страх, точно вышибала, схватил за шиворот и швырнул к подъездной двери, ещё наподдав напоследок для скорости. Преодолевая пролет за пролетом, Итачи уже предчувствовал то глубокое воспоминание счастья, которым станет его теперь. Оно уже заранее будто бы прошло, покрылось дивной пеленой тоски, обыкновенно украшающей грёзы. Сквозь жар он пролетал охровый свет ламп, ловя восхитительное чувство.

«А пошло оно», успевает подумать Учиха, прежде чем ладонь стукается о холодное дерево двери, толкает её, и, в поплывшей в полумраке комнате, хватает принцессины предплечья. Она рвано выдыхает в губы, наталкиваясь спиной на стену, хлопает дверь, с преддверной тумбочки сыплются какие-то предметы. Пригвожденная поцелуем к стенке, Принцесса беспомощно хватается за ткань его одежд, мнет, сползая пальцами по животу, от чего перед глазами начинают прыгать искры. Рука возвращается к её шее, снова находит излучину позвонков, освобожденных от укрывавшего их шарфа.

― Что же делаешь со мной, Принцесса, ― нетерпеливо он дергает с её плеч пальто, с азартом, с которым раскрывают долгожданный рождественский подарок, льнет губами к ключицам, к шее от чего девушка выгибается и лениво чуть слышно стонет.

Итачи готов улыбаться,ведь эта женщина именно такая, какой он её себе представлял сотни раз перед тем, как забыться беспокойным сном, когда насыщенный облик её уже начинал истончаться, чтобы к утру от него оставался лишь бледный набросок: обезоруженная, горячо и загнанно дышит, но сдается как царица, позволяя благодарно целовать тлеющие ирисами плечи.

Принцесса пробралась под пиджак, наткнулась на крепкий жилет, в отместку растерзала галстук, которому теперь Итачи был благодарен: он надел целый арсенал, будто шел играть в покер на раздевание, разве что не хватает панталонов и пояса верности. Галстук был его последней линией обороны, сорванная пломба велела уносить ноги.

― Нельзя, ― хрипит мужчина, с трудом преодолевая многотонное притяжение давно желанной близости. Руки Принцессы разочарованно сползают по груди, не разжимаясь до конца, словно не веря, что всё оборвется вот так. ― Не время.

Он находит силы встретить растушеванный взгляд консультанта, видит меркнущее в них желание, схлопывающееся в точку изображением на экране кинескопа. «Ты не куколд Учиха, а еблан», заключает он.

― В чем дело? Что-то ..

― Нет, ― Итачи перехватывает нервно блуждающие по его рубашке консультантовы ладони. Видит бог, домой он пойдет со стучащим по лбу елдаком. ― Сперва дело.

После беглого касания зацелованных принцессиных губ, его тело выбрасывает в коридор. Огами не успевает ничего спросить: Учиха ретируется быстро, сломанными дрожью руками на ходу запахивает пальто, оставляя позади разверзнувшийся Аид.

* * *

Шисуи вывалился на улицу, шумно вздохнул, тяжело прислонился спиной к фонарному столбу, расстилавшего перед крыльцом круглый ковер желтого цвета. Закурил, что делал лишь в редкие случаи, когда бывало особенно паршиво, для чего всегда держал в потайном кармане куртки ровно одну сигарету и потертую дешевую зажигалку. Дым обволок легкие, вошел в них порывом мерзлого воздуха.

Взгляд скользнул по ленте асфальта, медленно отсчитал каждую черточку дорожной разметки. Верилось с трудом, что завтра он встанет как ни в чем не бывало, уложит волосы, наденет купленное Саске пальто и пойдет семафорить своей улыбкой хорошеньким продавщицам кофе. Шисуи чувствовал, что абсолютно разбит, чувствовал, как наружу вырвалась пропасть, огромная, как это черное токийское небо.

Лейтенант испытующе всматривался в молчаливую бездонную высь, будто в зеркало: звездный купол ширился, обволакивал слабый отблеск улицы. Нашел глазами ковшик Большой Медведицы, от чего сделалось чуть уютнее. Конечно он завтра встанет, конечно уложит волосы и всё это прочее: ради братьев можно вытерпеть всё, даже бестолковое существование. Любовь к Саске и Итачи ― пожалуй, единственное его ценное приобретение за всю жизнь, его собственное, не наносное и облюбованное, заботливо выращенное в условиях бесконечной мертвой зимы. Отречься от них теперь означало бы растоптать этот росток, оставить пустыню его души совершенно голой. Уехать бы - но куда? есть ли место, где не настигнет внутренняя пропасть?

Да и чего уж греха таить, жизнь его вполне устраивала.

Что-то ты не сильно плакал, трахаясь напропалую и спуская на выпивку половину жалования.

Шисуи горько усмехнулся, затянулся. И правда, всё было не так плохо, грех жаловаться. У него были и внешность, и остроумие, и власть - всё при нём, кроме желания. Желания чего бы то ни было. Идти на смену - окей, допрашивать с пристрастием - без проблем, вечером к Джирайе - не вопрос: все абсолютно легко, потому что безразлично. Зашвырни его жизнь завтра в самый зад, Шисуи встанет, отрехнётся и, присвистывая, пойдет возделывать целину. Без-раз-лич-но.

Лейтенант обвел глазами дом: здоровый, красивый и пафосный. Весь из стекла и стали, чтобы весь честной народ сразу знал: здесь живут не пальцем деланые .В их и ещё паре других квартир горел свет, что казалось диким и слишком домашним для фешенебельного здания. Кое-где висели корзинки мойщиков, что драли за месяц по тридцать кусков. Шисуи ночевал здесь не часто, предпочитая номера у Джирайи, который сдавал их задарма по старой дружбе. Шисуи казался себе лишним среди этой роскоши и двух чистопородных Учих: его-то родство было лишь по матери. Вроде тоже Учиха, но без этих сухих черт лица и вечной таинственности. Шисуи простой как два сена, куда уж ему соваться.

К чему все эти стенания о растрате жизни, если не знаешь, чего от неё хочешь? Он и на месте лейтенанта-то оказался случайно, потому что когда-то так нужно было для общего дела. Если бы было нужно, мыл бы окна, как эти вот, за тридцать кусков. Каждый день новый дом, новый этаж, новые подробности чужой жизни.

Осознание осенило его внезапно, от чего Шисуи замер с сигаретой во рту. Он судорожно вспоминал, когда в последний раз видел мойщика, и уже заранее предчувствовал ужасное.

Сегодня утром.

Помахал в окно усатому дядьке в униформе, прихлебывая кофе в одних трусах.

Так почему же корзинка висит всё ещё у их окон? Прошиб холодный пот.

- Саске! - прошептал лейтенант, мгновенно протрезвев, и кинулся обратно в дом.