18. Ульфхеднар (2/2)

— Я много думал об этом, — прошелестел Слава, все же отстраняя меня.

— О чем? — глупый вопрос, но услышать признание из уст Славы было бы куда приятнее.

— Я извинился, Андрюха смирился со всей этой поеботой, с парой оговорок, но смирился, и что теперь? Долго и счастливо, нахуй? — Слава скорчил рожицу, прижимая меня теплыми ладонями к кровати.

— Долго — вряд ли, — честно ответил я. — Счастливо или нет — зависит больше от тебя, — я слабо улыбнулся.

— Не бьется, — констатировал мальчишка, проигнорировав мой лепет, чем-то напоминающий белый шум. Он сосредоточил взгляд на своих руках. — Совсем? — я кивнул. — Я как-то внимания не обратил, сори, — Слава закатал глаза, поерзал, отползая чуть назад, а затем буквально лег на меня, прижимаясь ухом к груди. Его взлохмаченные волосы щекотали подбородок.

Карелин затих, прислушиваясь, да и я затаился, будто окаменел, давая ему возможность в полной мере осознать, пожалуй, самую парадоксальную истину — я был мертв настолько, насколько это вообще возможно. Его тепло окутывало меня влажным, будто пульсирующим коконом — сердцебиение Славы отдавалось вибрацией на уровне живота. Я слышал, как он стискивает пальцами сбитую простыню и скомканное одеяло, ерзает, устраиваясь удобнее, дрожит от прохлады, просачивающейся сквозь вязь свитера. Слава слушал долго, несколько минут, должно быть, надеясь уловить хоть что-то, самый слабый и неуверенный удар. Разочаровавшись, он приподнялся, снова усаживаясь на колени.

— Есть хоть малейшее объяснение этому? — он скептически поджал губы.

— Никакого, — я мотнул головой. — Может, слезешь с меня? — я криво улыбнулся, не желая признавать свое поражение — быстрее встанет у меня, чем у пиздюка.

Поймав ход моих мыслей, Славка скорчил рожицу, ловчее управляясь со своей тушкой, перебрался в изголовье кровати и уселся, вытягивая ноги-спицы.

— Я пытался выпытать у Ритули, но она миролюбиво отослала меня нахуй, — переменил тему Слава, будто сметая всю интимность обстановки облезлым веником. Я, не затягивая, в миг устроился чуть поодаль. Да, держать дистанцию становилось все труднее. — Как ты с ней познакомился?

Эту историю я исправно хранил в самом дальнем, припорошенном пылью и истерзанном временем ящике — глубже, старательнее укрыты были лишь воспоминания о смерти Яна. Забрасывать удочку в омут памяти и вытягивать на сушу одну из пожелтевших страниц своего существования я не хотел, я сопротивлялся — Слава лез в душу слишком глубоко. Прозаичным было то, что душой я не обладал. Мальчишка будто заводил одну из старинных игрушек, со скрежетом проворачивал серебряный ключик, и вот кукла начинала танцевать, моргая неживыми, стеклянными глазами. А я будто был и рад плясать под его, кукловода, дудку, лишь бы стать чуточку ближе и никогда не отпускать.

***</p>

Это случилось задолго до того, как к нам присоединился Ванька, задолго до появления Элис, что до Славы — казалось, прошла целая вечность.

С Ильей мы жили в Кенигсберге: тихо, не привлекая к себе лишнего внимания, подумывая о том, чтобы вернуться в Египет, уладить все прежние разногласия и присоединиться к Амону. С тех самых пор, как мы воевали против него, прошло немногим-немалым шесть** сотен лет — солидный срок даже для вампира. Одиночество угнетало: то стайное, животное, человеческое, оставшееся и во мне, и в Мамае требовало общины, семьи, с которой можно было бы разделить нелегкое бремя вечности. Но, как бы там ни было, и для меня, и для Ильи Ближний Восток был пройденной страницей — всю свою жизнь мы прожили в Европе и давно позабыли о корнях.

Оттого в тысяча шестьсот девяносто седьмом мы впервые отправились в путешествие по подрастающей, зацветающей России. Прежде мы редко бывали в этих диких краях, а если быть честным — лишь однажды, во время Польской интервенции. В любом случае, после Великого посольства Петра слухи расползлись, как паучья сеть, и мы поехали, даже несмотря на то, что знали о Руси и России прежде (чуть раньше, в пятидесятых, я еще у Адама Олеария читал в «Новом дополненном описании путешествия в Московию и Персию» о деревянной Москве, разбитых улицах и проститутках, торгующих телом на Красной площади).

Слухи в какой-то мере оказались правдой: Россия окунула нас в сырую, промозглую реальность, пропитывая духом бездорожья и хищных ледяных лесов. Лишь в тысяча девятьсот восемьдесят девятом Задорнов наградил Россию «дураками и дорогами», но уже тогда дураков хватало: свиноподобных дворян, хлопочущих о доходе, льстивых и лживых придворных, даром что умеющих связно излагать крестьян. Однажды я спросил у долговязого паренька, деревенского извозчика: «Умеешь читать?», «Господь с тобой, не умею». Просвещение несет за собой последствия, часто необратимые: равные права, глубокую нравственность и мораль. «Немытая Россия» тогда, конечно, была не готова.

Крестьянин на Руси пашет землю, а дворянин несет воинскую службу, отдает жизнь за «Веру, Царя и Отечество». Мы приняли российское подданство, и я оказался на войне в чине поручика Преображенского полка, а с Александром Даниловичем Меньшиковым, чья роль в истории Риты бесспорна, я имел честь познакомиться в тысяча семьсот втором при взятии Нотебурга. И вот в семьсот третьем был заложен Петербург, Меньшикову пожаловали чин генерал-губернатора, а позже и подполковника Преображенского полка. Царствующий Петр же сгонял богатую знать к берегам Невы — отстраивать будущую столицу, и семья Риты, в числе прочих крепостных графа Меньшикова, осела на окраинах юного города. Что до Маргариты Алексеевны, тезки Царя по батюшке, дочери графского псаря, то встретил я ее несколько позже.

Война со шведами длилась ни большим, ни меньшим двадцать один год, и все то время, когда нам изредка удавалось побывать в Петербурге, я задавался единственным вопросом: но не будет же дождь лить триста лет кряду? А он хлестал и хлестал, лишь изредка отступая и обнажая высокое северное небо. Меньшиков считал меня своим другом и мудрым советником, а позже сватал ко двору героем Нотебурга и Полтавы. Я быстро влился в светские круги, что не стоило ни крупицы труда, к тому же в преддверии эпохи дворцовых переворотов царской семье необходимы были верные соратники. Вскоре Петр произвел меня в майоры Преображенского полка, а позже даровал титул Герцога Федорова-Нотебургского и орден Андрея Первозванного. От земли вблизи Орехового острова я благоразумно отказался, изъявив желание пожертвовать часть средств на строительство Санкт-Петербурга.

Герцог Федоров — «англичанин» с названной русской фамилией и редким именем — стал предметом девичьих сплетен. Илья изрядно потешался надо мной, мол такой-то жизни я искал? Он же, будучи просвещенным в дипломатических вопросах, присоединился к делегации в Османской Империи и летом тысяча семьсот двадцать второго отправился в Константинополь.

Илья был прав. И хотя графья и бароны рассматривали меня в качестве отличной партии для своих дочерей, я подобной участи не искал. Впрочем, нынешний я и тот праздный герцог Федоров — совершенно разные люди.

Меж Новгородом и Петербургом Меньшиков имел охотничьи угодья: двухэтажный домик с конюшней на десяток лошадей и псарней. Там-то граф и коротал редкий досуг, утомившись от полонезов и менуэтов, приглашая погостить золоченых придворных. Однажды в этом домике пришлось побывать и мне.

«Ваша Светлость, да вы из Англии!», «Вестимо, что из Англии, из Лондона али еще откуда?» Уроками географии гувернер пренебрег, и кроме Лондона ни граф Григорий Васильевич, ни барон Павел Владимирович предположить не сумели. Зала затряслась от горластого смеха.

— Алексашка! Алексей, будь ты проклят! Лешка! — трижды позвал граф Меньшиков, расхаживая под окном. — Высеку! Ей богу, высеку!

— Смилуйтесь, Ваше Сиятельство! — закричал кто-то хрипло в ответ, засеменил по двору и низко поклонился, едва ли не в ноги, снимая потертую шапку. — Ваше Сиятельство изволили не кормить собак, так будто бес вселился, Александр Данилович, мечутся, воют. Жалко, своя же скотина! — мужичок кипуче всплеснул руками, опомнился, зарделся, опустил глаза и склонил голову.

— Лешка, смотри, чтобы девка твоя не накормила! — пригрозил Александр Данилович.

— Вот те крест, граф, — размашисто перекрестился, — Ритка смирная, а коли напакостит, позволите, то сам розог…

— Уйди с глаз, — отмахнулся Меньшиков, и мужик, раскланявшись, усвистел прочь.

Я наблюдал эту картину с нескрываемым удивлением — несмотря на годы, проведенные в России, никак не мог привыкнуть к тому, как простой люд стелился перед барским благородием, был готов костьми лечь, но исполнить любую прихоть, даже самую мелкую, да и до порок и всяческих наказаний был охотен. Сам я не знал о рабстве — не прочувствовал на собственной шкуре, но Рита, то есть Маргарита Алексеевна, попила его сполна.

Граф Просвирицын и барон Овечкин продолжали гоготать, когда я поднялся из-за стола и, коротко кивнув своим собеседникам, поспешил на улицу. В доме растопили камин, и от разгоряченных слуг и их рабовладельцев стало душно и невыносимо — я шумно сглотнул и прикрыл глаза, втягивая носом прохладный сентябрьский воздух. Лес тихо покачивался на ветру, шелестел, манил широкими еловыми лапами, звучал тонко, с некоторым азартом, клича смельчака, готового принять вызов глухой чащи. Именно в этой чаще совсем недавно был замечен медведь, здоровенный по рассказам местных, успевший задрать рослого деревенского мужика. Будет косолапый в развлечение их Благородиям и Сиятельствам, а близлежащим деревушкам — спокойная жизнь.

— А, Мирон Янович, — приветственно кивнул Александр Данилович. — Пройдемся?

— Конечно, Александр Данилович, — как можно мягче улыбнулся я, на языке ворочая масляные словечки: подбирать слова при дворе — естественная потребность.

— Иван! Ванька, бессовестный ты прохвост! — завопил Меньшиков.

— Да, Ваше Сиятельство, — запыхавшись, пролепетал мальчуган.

— Скажи матке, чтоб к чаю нам собрала и хлебного вина принесла. И закусить чем! Все пущай несет! — Иоганн фон Фельтен, императорский повар из Дельменгорста, вероятно, скривился бы, ведь закусывать граф Меньшиков собирался очевидно не жареной уткой и маринованными сливами.

— Сию минуту, Ваше Сиятельство, — услужливо завилял мальчишка хвостом.

— Сейчас же! — прикрикнул Меньшиков. — Простите, Мирон Янович, за оказии, управы на этих балбесов нет, каждый шаг приходится контролировать, а я, как вы знаете, в вопросах управства очень щепетилен. Как вам моя скромная дача? Вольный уголок?

— А это, Александр Данилович, покажет завтрашний день. Давеча на охоте бывал, у Его Сиятельства Григория Васильевича — весьма успешно, — я едва ли удержался, чтобы не подмигнуть. Загнать медведя планировали на рассвете.

— Да вам палец в рот не клади, Мирон Янович, — искренне засмеялся граф. — Сашка! — снова повысил тон. — Да что ж я должен голос повышать?! Всех высеку, черт вас дери! А вы… Я очень рад видеть вас, очень. Слыхал, ваш друг, Илья Григорьевич, делает большие успехи в Константинополе. Видит Бог, Илья Григорьевич и Алексей Иванович вернут нам Азов.

— Ваша правда, Александр Данилович. Но как бы вы трактовали «Вечный мир»? Помяните мое слово, османы нападут. То лишь вопрос времени.

Задумчиво кивнув, Меньшиков снова заголосил, всполошив прислугу.

Я хотел остановить его — спешить было некуда, но граф торопился, причем изрядно. К вечеру и он, и Овечкин, и Просвирицын наклюкались так, что едва ли могли удержать карты в руках, не то что усидеть на лошади. Я лишь умело отыгрывал роль — захмелевшего пьянчуги, поставившего десять тысяч серебром, а то и золотом, если хотите, и заглядывающего под юбки домовой прислуги в перерывах между тостами. «За государя нашего, за самодержца Петра Алексеевича!»

Спать легли рано: Меньшиков, матерясь на чем свет стоит и отмахиваясь от слуг, сам добрел до своих покоев и рухнул в постель; Павел Владимирович же уснул сидя, подперев щекастое лицо мясистой ладонью; Григорий Васильевич, не считая меня, оказался крепче всех и уволок за собой девчонку — настоящую красавицу, темноволосую лесную нимфу, маленькую и хрупкую, что я даже опешил: и такой здоровяк, как Просвирицын, бросит ее на постель, задерет подол, разведет острые коленки и… Растление крепостных было обычным делом, и не мне осуждать пороки и морали восемнадцатого века, но за девочку я действительно испугался. Более того, было в ней что-то притягательное, манящее — хотелось увидеть ее хоть одним глазком еще раз, почуять запах, коснуться руки…

Луна стояла высоко, когда в доме заслышались шаги, и знакомая темноволосая девчонка показалась на пороге, мягко затворив дверь.

— Ой! — пискнула она и задрожала всем телом, вжимаясь в стену при виде меня.

— Не бойся, — я заглянул в ее испуганные глаза и продолжил, выговаривая каждое слово четко и спокойно, так, что в мгновение девица расслабилась и задышала реже. — Все в порядке, ты в безопасности, — она снова затряслась, но уже не от страха, а от холода — выскочила в одной лишь стыдной сорочке. Я стащил с плеч кафтан и шагнул к девчонке, накидывая на нее. Чем-то девушка напоминала мне Хлориду с картины Ботичелли «Весна»: очаровательная, чувственная, словно цветок.

— Почему ты убежала? Александр Васильевич был груб с тобой? — я покрутил сигару в руках, чиркнул спичкой и прикурил, сам не зная зачем задавая такие неловкие вопросы — меня разбирала то ли вспыхнувшая ревность, то ли горячка. Уже тогда я понимал, что влюбился. С первого чертового взгляда.

— Н-нет, вовсе нет, Ваша Светлость, — затараторила девчонка.

— Как тебя зовут?

— Маргарита, Ваша Светлость, — неужто дочь псаря?

— А по батюшке?

— Алексеевна, Ваша Светлость.

— Что ты заладила, ваша светлость да ваша светлость, — поддразнил ее я и скривился.

— Помилуйте, Ваша… Не вели наказывать, барин! — взмолилась девушка, едва не падая на колени. Я даже оторопел.

— Не велю, Маргарита Алексеевна. Я — Мирон Янович, — я протянул ей руку, выдыхая табачный дым в сырую ночь. Глаза у Риты удивленно расширились, она явно не знала, как воспринимать жест, но, похоже, оказалась не из робкого десятка: протянула худую ручку и пожала мою ладонь своей крохотной ладошкой.

Небо напоминало битое стекло — полупрозрачное в вышине и серебрящееся восходом у горизонта, покрытое тонкими витиеватыми трещинами облаков. И это небо, отливающее сталью, отражалось в огромных, будто кукольных глазах Риты. Тогда я понял, что ни за что ее не отпущу. Никогда.

Следующий день выдался жарким — в свои права заступало бабье лето; солнце муштровало выкошенные поля, и я носа не казал на улицу. Скрывать свою натуру было не то чтобы трудно, скорее добавляло огоньку к моему пребыванию среди птиц высокого полета — имперских чинуш. «Отзавтракав» в «изысканном» обществе, я удалился на конюшню — охоту из-за зноя отложили до завтра. Проскользнув под сенью раскидистых берез, я зашагал мимо крытых добротных стойл. В самом конце конюшни подвывали и переругивались гончие. Лошадей было семь. Живность всегда сторонилась вампиров, и при моем появлении словно взбунтовалась — кони ржали, фырчали, трясли прилежно вычесанными гривами, терзали копытами усыпанные соломой половицы, а псы грызлись то ли между собой, то ли требовали, чтобы я немедленно убрался.

— Тише, Брусничка, тише, матушка, — ворковала Маргарита Алексеевна, поглаживая тяжелую пятнистую голову. — Ваша Светлость, — заметив меня, неловко поклонилась и вытянулась по струнке.

— Маргарита Алексеевна, — кивнул я, — Брусничка, — подмигнул встревоженной лошади, и девушка, едва скрывая улыбку, прикрыла рот ладошкой.

Рита — скромная крестьянская девица православного вероисповедания, дочь псаря, едва ли не безродная крепостная, смотрела на меня потемневшими огромными глазищами и будто чего-то ждала. Лишь на мгновение я растерялся, растаял, но успел ляпнуть: «Не желаете прогуляться? Погода чудесная».

Маргарита Алексеевна закусила губу, воровато оглянулась.

— Папенька велел… покормить собак, раз выезд отложили до завтра. Прошу меня простить, Ваша Светлость… Мирон Янович, — дрожащим голосом произнесла она и заметалась по конюшне, разливая кашу с мясом в миски. Неужто она так сильно меня боялась? А может отказала, страшась гнева Александра Васильевича?

— Кормите, Маргарита Алексеевна, я подожду, если вы позволите, — «Вы»? С каких пор ты с челядью, со скотом на «Вы»? — задал вопрос я сам себе.

— Как будет угодно, Ваша Светлость, — промямлила девчонка. Что там было про робкие десятки? Видать, я ошибся. И все то время, что Рита порхала по конюшне: с вилами и сеном, с пустыми мисками, со щетками и сбруями, я не сводил с нее глаз, а она — с меня. Девица была мастерицей — уход за животинами давался ей так же просто, как мне — возможность заговаривать зубы, убеждать.

Я слышал в ней дар, мощный и необъятный. Будь здесь Аро, то наверняка обратил бы Маргариту, как когда-то Джейн и Алека. Но ни Аро, ни даже Ильи (он-то уж точно смог расставить все по своим местам) поблизости не оказалось, и мне пришлось затолкать мысли об обращении в самый дальний угол. Здравому смыслу всегда противостоял он — голод — злой и неистовый, будоражащий сознание, толкающий на самые мерзкие и порочащие честь деяния, а ведь убивать Риту я совсем не хотел. Я невольно облизнулся, осклабился, одергивая себя, но шагнул вперед: один укус, одна капля крови; я уволоку Маргариту в лес, где она обратится и… Если уволоку и если обратится — жажда была необузданной и непокорной, бьющей через край.

— Вы закончили, Маргарита Алексеевна? — прошептал я, склоняясь над девушкой и старательно игнорируя желание вонзить в нее зубы.

— Да, Ваша Светлость, батюшка… — я протянул ей раскрытую ладонь, и Рита осеклась. — Простите, Мирон Ян… Ваша Светлость, я не понимаю? — то ли вопрос, то ли утверждение.

— Уверен, Алексей… — я вскинул брови, и девчонка, захлебываясь, пропищала:

— Иванович…

— …не будет сердиться, — закончил я. — Маргарита, — как следует распробовав ее имя, я продолжил, — можно без отчества? Вы простите мне это маленькое допущение? — я флиртовал, играл, лишь гадая, к чему это могло привести. Прознай Меньшиков или Александр Васильевич (особенно он), то на меня, вероятно, спустили бы всех собак, и плевать, что девка-то крепостная. Статься мне медвежьей приманкой, но в другой, не этой реальности. И, будучи бессмертным, я часто пользовался своими привилегиями, даром вечной жизни, даром внушения, что могло остановить меня тогда? Просквозившая, как подснежник, симпатия (или пылкая, клокочущая любовь?) к юной крестьянке? — глядя в ее пугливые глаза, я чуял крепкую волю, точеный временем характер, я знал, что прячется под маской робости и покорности — хищный дьявольский цветок, готовый захлопнуть пасть и слопать мушку. Мушкой был я.

— Прощу, Ваша Светлость, — потупив взгляд, сглотнула Рита. На ее черных, как смоль, волосах играли солнечные зайчики, пробивающиеся через щели в крыше, и я забылся, упустил момент, когда продолжить разговор было бы еще прилично. Я забыл и о том, что прогулки в погожий день мне заказаны.

— Зови меня… просто Мирон, если угодно, — я улыбнулся, протянул руку и коснулся ее щеки — теплой, залитой слабым румянцем.

— Ваша Светлость, — понурив плечи, прошелестела Рита, — если батюшка услышит…

— Услышит что? Ритка! А ну?! — забасил Алексей Иванович, вваливаясь в конюшню с вязанкой седел. — Александр Данилович велели седлать, вечером поедут. Ах, Мирон Янович, не гневайтесь на мою Ритку, она…

— Все в порядке, Алексей Иванович. Стремянного поискали бы, или изволите сами справиться? — усмехнулся я, раздосадованный вероятно отмененной прогулкой.

— Сам, господин, все сам, — запыхтел Алексей Иванович.

— Мирон Янович! Подлая твоя, трусливая душа! Вчера Вы разбили нас в пух и прах! И я требую реванш! Немедленно! — завопил Овечкин, появляясь в дверях конюшни, подсвечиваемый ярким солнцем со спины и напоминающий огромный лоснящийся шар для бильярда. Вечером мы определенно никуда не поедем.

Бросив виноватый взгляд на притихшую Маргариту, я зашагал прочь. Повстречав ее лишь дважды, я твердо решил, что она скоро присоединится ко мне. С этими мыслями я натянул на лицо самую обворожительную улыбку, подхватил Овечкина под руку и потащил к дому (солнце, к моему счастью, укрылось в гуще курчавых облаков):

— Ну, Павел Владимирович, на что играем? На жизнь? — хохотнул я ему и игриво облизнулся.

— Полно вам, Мирон Янович, так вызывающе шутить! — покачал головой Овечкин. — Вы знаете, — зашептал вдруг Павел и заговорщически склонился ко мне. — Этот жук, Григорий Васильевич, запросил у Александра Даниловича откуп за девчонку псаря, Маргаритку.

— И? — я невольно стиснул зубы.

— Так и Александр Данилович не дурак, прости Господи мою грешную душу, удумал подшутить над старым Казановой, — размашисто перекрестился и продолжил. — Александр Данилович человек азартный, вот и поставил ее в карты… а Григорий Васильевич — поместье под Москвой с тремя тысячами душ.

— А вы, Павел Владимирович, что поставили?

— Пять тысяч душ, — почмокав, пожал плечами Овечкин, явно не скупившийся на ставку. — Играете, Мирон Янович?

— Играю, ставлю три торговых судна, — Овечкин разинул рот.

— И виной всему женщина, — прогудел он.

— Всегда, Павел Владимирович, всегда.

Победивший получает все: и души, и Маргариту Алексеевну, и суда, и поместье. В картах я жульничать не любил, предоставлял случаю волю. Играли в штосс, ставку, вопреки правилам, не меняли, кончили к вечеру, солнце уже стояло низко; выезд, разумеется, отложили, Алексею Иванычу велели лошадей распрягать и кормить, а собак едой не дразнить раньше назначенного часа. Что касалось карточной партии — мы шли с Григорием Васильевичем нос к носу, но Риту я ему уступить не мог, и лишь раз, вопреки всем принципам, поддался искушению: крепостные, дача под Москвой и Маргарита Алексеевна стали моими. Меньшиков лишь хлопнул по столу, захохотал — его-то ставка была самой скромной (но самой желанной — для меня и Просвирицына). Овечкин же, сокрушаясь, глотал хлебную и пожевывал вяленое мясо.

— Вы змий, Мирон Янович! — всплеснул руками Просвирицын и приложился к графину с хлебной.

— Коли змиям везет, сочту это за комплимент, — благодушно съязвил я и поднялся из-за стола. — Господа, прошу меня простить, — за окном совсем помрачнело, в лесу ухала сова, в конюшне суетились и поскуливали псы, ворчали лошади.

Знакомым маршрутом: через ухоженный, посеревший дворик я зашагал к конюшне — Маргарита Алексеевна шептала Брусничке на ухо, будто делилась самой сокровенной тайной, а завидев меня отстранилась, путаясь тонкими пальцами в длинной шелковистой гриве.

— Я выиграл тебя у Александра Даниловича, — ровно произнес я, подходя ближе. Привалившись к деревянной балке, я скрестил руки на груди и мягко улыбнулся.

— Выиграли, Ваша Светлость? — недоверчиво выдохнула Рита. — А мой батюшка? — она закусила губу, невозможно сладко и маняще.

— Если хочешь, я выкуплю его, — я пожал плечами. — И Брусничку, — кивнул на неспокойную лошадь, с опаской поглядывающую на меня.

— И собак… — едва шевеля губами, прошептала она, но слышал я это также отчетливо, как если бы Рита прокричала во весь голос.

— И собак, — согласился я, пряча улыбку.

— Я не могу просить, Мирон Янович, — замотала головой Маргарита Алексеевна, пятясь назад. Вскинула на меня остекленевшие глаза, тряхнула волосами, расплакалась и убежала. За ней я не пошел.

Овечкин попивал чай и причитал — с хлебным вином решили повременить до завтрашней обедни.

— Александр Данилович, Петр Алексеевич с вас шкуру спустит, — заливался Григорий Васильевич, подначивая старого друга.

— М-да, — задумчиво промычал тот, отщипывая кусочек от булки, — а я ведь звал Петьку! Его Величество хлопочет о благе государства, сна и отдыха не зная…

— Ой, сочиняете Александр Васильевич, ходят слухи… да что слухи! И сам я на балах видывал — государь-то наш до вина охотный!

— Ты, Гришка, побойся Господа, не о мужике дворовом сплетничаешь! — ощерился Меньшиков, зло поглядывая на прислугу, чтобы языки за зубами держали.

— Полноте, Александр Данилович, — примирительно улыбнулся Григорий Васильевич.

— Ну а вы, Мирон Янович, совсем притихли, али заскучали? — Павел Владимирович оживился при моем появлении и щербато усмехнулся.

— Нисколько, Павел Владимирович, — уклончиво ответил я.

— Почитаете нам что-нибудь из своего? Давно я ваших сочинений не слышал, — подхватил Меньшиков.

— Вот, послушайте, — я выдвинул стул, поставил ногу на мягкое сидение, не сбросив ботфорт, и устремил взгляд вдаль, горделиво вздернув нос. Кажется, даже Богоматерь, пристально глядя с Божницы, была в ожидании:

«Позитивная мотивация — явно не мой конек, и мы все умрем.

Все уже было до нас, можно выдохнуть страх и уставить глаза в небосклон.

Если окружающему блядству и сопротивляться, то не с печальным лицом.

Все повторится не раз, но мы живы сейчас, нами рано удобрять чернозем!»

Сначала звенела тишина, а потом и Овечкин, и Просвирицын, и Меньшиков разразились бурными аплодисментами.

— Язык что помело у вас, молодой человек! — хохотал Александр Данилович.

— Только ваши, Мирон Янович, матерные стишки я уважаю, — закивал Павел Владимирович, кажется, позабыв, что проигрался мне в карты.

— То не стишки, Пашка, то по-э-зи-я! Современная, да будет вам известно! — поправил его Григорий Васильевич, протягивая по слогам.

— Благодарю, господа, — я размашисто поклонился. — Александр Данилович, я хотел бы обсудить с вами кое-что.

— Что же? — удивился Меньшиков.

— Откуп за псаря, собак и… лошадь, Брусничку.

— Приданое девке? Это ж Григорий Васильевич ни одной юбки не пропустит, но от вас, Мирон Янович, не ожидал!

Светало медленно — осень неуклонно наступала, но лишь засветлело, как Меньшиков велел собирать к завтраку да седлать лошадей. Я улизнул на конюшню — там вовсю кипела работа: Алексей Иванович выгонял лошадей из стойл. Псы заходились звонким лаем, а Маргарита Алексеевна порхала вокруг, успокаивая взволнованную стаю. Кивнув мужикам и услышав синхронное, скрипучее: «Доброго утра, Ваша Светлость», я поспешил в дальний конец здания. При виде меня борзые зашумели еще пуще, заскребли когтями, защелкали белыми зубами, а из пастей забрызгала голодная слюна.

— Что же вы, душеньки, ну! Успокойтесь, милые! — приговаривала Рита. — Простите, Ваша Светлость, голодные они, с самого утра они не в духе…

— Ничего, Маргарита Алексеевна, — по лицу ее было видно, что охоту она не одобряла — больно любила и лошадей, и собак, и, должно быть, прочую живность.

— А вы стрелять будете? — заискивающе прошептала Рита.

— Если придется, — согласился я, выуживая из кобуры длинный начищенный пистолет.

— Батюшки! — всплеснула тонкими ручками Маргарита.

Меня отчего-то так развесил ее искренний страх при виде оружия, что я не удержался, взвел курок и, как последний проказник, сунул дуло в рот. Маргарита Алексеевна взвизгнула, хватилась за сердце, ресницы у нее затрепетали — того и гляди шлепнется в syncope… Но она не упала, а я игриво куснул дуло и со смехом опустил пистолет. Не забыть бы, что заряжен.

— Вы!.. Вы!.. — захлебывалась Рита, не найдясь, что сказать. — Вы нахал! — вдруг прошипела она, рассерженно сверкая глазами. Даже собаки, кажется, притихли.

— Ритка, негодная ты девчонка! — завопил отец. — Не вели пороть, барин! — метнулся ко мне, бросился в ноги. — Она весть испугалась! Ритка, дура, проси прощения! Сейчас же! — тараторил Алексей Иванович, протягивая руку к дочери — того и гляди схватит за сарафан и будет тянуть, пока дочь на колени не упадет.

— Я вовсе не сержусь, Алексей Иванович, и пороть Маргариту Алексеевну не стану, — безапелляционно заявил я. — Немедленно поднимитесь, — строго осадил я, отступая назад, и Алексей Иванович подскочил словно ужаленный.

— Благослови вас Бог, барин! Святой Вы человек, Ваша Светлость! — приговаривал он, раскланиваясь. — Если позволите, я вернусь к работе. Смотри мне, — пригрозил он пальцем, обращаясь напоследок к Маргарите.

— Прошу вас, — кивнул я и махнул рукой. Алексея Ивановича будто ветром сдуло, и я невольно нахмурился: что будет со стариком, когда я обращу Риту? Как же он простится с дочерью? Как отпустит? И кем стану я в его глазах? Змеем-искусителем?

Вопросы же так и остались без ответов, и виной тому был случай. Злой рок или судьба. Я верил в судьбу, иначе бы все сложилось иначе.

Только солнце защекотало первыми лучами тяжелеющие облака, как мы двинулись в путь: шесть вооруженных всадников и стая собак. Псы рвались в бой, метались под ногами у лошадей, чуя разномастную добычу: и лисиц, и зайцев, и оленей в этих краях водилось с излишком. Но Меньшиков, и, особенно, Просвирицын загорелись медведем — Александр Данилович задумывал снять шкуру и постелить в зале охотничьего домика. Ценный трофей.

Как только мы оказались далеко от полей, забравшись глубже в лес, то обнаружили медвежье лежбище: кучу помета, ободранное дерево и клочки бурой шерсти. Собак тут же спустили, натравили на след, засвистели, заулюлюкали, и стая с лаем и ворчанием бросилась вперед, ведомая нитью запаха. Медведя чуял и я: ясно, отчетливо, стоило только протянуть руку, как можно было бы коснуться густой жесткой шкуры.

Лошадь я вел в самом конце, несколько отставая. Их Сиятельства и Благородия переговаривались, гоготали в привычной манере, нарушая волнительный антураж охоты — когда часами сидишь в засаде, ждешь, наблюдаешь… Да и я об охоте знал немало. Охота была частью моей жизни уже довольно давно, а если так прикинуть — чего бы мне стоило прищучить эту нескромную толпу прямо сейчас? Кто придет на помощь в глуши? Кто заподозрит богомерзкое, демоническое, пока медведь-людоед разгуливает по округе? Стая довольно быстро сбилась с пути — пошла по старому следу, повела охотников прочь от добычи, и я совсем отстал. Просвирицын будет в ярости, если я в одиночку завалю медведя, но именно так я и задумывал поступить.

Моя лошадь давно смирилась с присутствием вампира, и теперь лишь нехотя переставляла копыта, бредя по лесной тропинке. Хотя бы брыкаться и ржать перестала.

— Что же вы, Мирон Янович, с кобылкой не сладите… А может ей поэты не по вкусу? — забавлялся Овечкин, едва взгромоздившись на своего коня.

Так мы и шагали вперед, в сторону маленького села на пять домов. Раздался бой колокола — звонкий, протяжный, такой, что даже лошадь вздыбилась, заметала хвостом, тряхнула гривой.

— Ну-ну, — я похлопал ее по гладкой блестящей шее. Кажется, такой вольности кобыла не была готова стерпеть и громко заржала, мотая головой как шальная. — Ладно, барышня, — приговаривал я. — Больше и пытаться не буду, коли не желаете, — деланно обиженно произнес я, на мгновение забывая о цели поездки, но пронзительный женский крик, вспыхнувший впереди, вернул меня к реальности. Я узнал голос сразу — Маргарита Алексеевна. Неужто я вернулся к домику и конюшням? Нет, знакомых запахов ветер не приносил, и от охотничьего домика мы с пегой спутницей были далеко.

Не задумываясь, я подшпорил кобылу и рванул вперед. Самому было бы куда быстрее, но что если она в порядке и… И остальные тоже примчатся на помощь? Идея выпить их всех была все еще дурманящей, соблазнительной, но я взял себя в руки, прикинул плюсы и минусы: минусов оказалось куда как больше. Через несколько минут мы вылетели на лесную полянку, и перед взором разыгралась сцена: здоровый, метра под два медведь вытянулся на задних лапах прямо перед тонкой, как ветка, фигуркой Маргариты Алексеевны. Она выставила вперед руки, пятилась назад, спотыкаясь, путаясь в подоле, и вот, наконец, рухнула в траву. По окраине поляны металась Брусничка, цепляясь поводьями за густой кустарник. Чего я ждал? Чего мне стоило свернуть косолапому шею и спасти девчонку? В глубине души я понимал, что лишь искал предлог — с предлогом укусить куда проще, нежели без него. И медведь не заставил себя долго ждать: ударил тяжелой когтистой лапой, рассекая миловидное личико, тонкую шею и грудь. Зверь драл плоть и грозно рычал, совсем не замечая меня. Я слышал, как заходится сердце у Риты, как тяжело она дышит — еще удар, и она умрет… Более ждать было нельзя.

Я соскочил с лошади и метнулся к разъяренному зверю, врезаясь в него всем телом. Медведь покачнулся, оскалился еще круче: от нежданной угрозы, от ревности к собственной добыче. Я заглянул в его круглые, подернутые пеленой глаза — это нас определено роднило, и лишь из уважения смерть моего хищного собрата была быстрой и безболезненной: хрустнули позвонки, глаза закатились, язык вывалился из крупной пасти, и туша повалилась наземь. Лишь тогда в нос ударила кровь — в пылу стычки я совсем забыл о Маргарите Алексеевне. Я прислушался: дышала она совсем поверхностно, грудь едва вздымалась, а пульс был так редок, что я едва не решил — опоздал.

В какой-то степени мне и правда хотелось опоздать, дать ей погибнуть, не обрекать на жизнь, в которой нет ничего, кроме смерти и жажды. Но я полюбил ее: за кротость и красоту, и не был готов отпускать. Не тогда. Подхватив тельце на руки, я уволок Маргариту с поляны — собаки повизгивали совсем рядом.

Ноздри у меня широко раздувало, пальцы онемели, а тело мелко потряхивало — я боялся, что не справлюсь, не удержусь, загублю Риту окончательно. Титанических усилий стоило вонзить зубы и отпустить, не сделав даже самого крохотного глотка. Кровь обожгла губы и рот, пока Маргариту Алексеевну в моих руках била дрожь. Она закричала не сразу, сначала широко распахнула глаза: слепые, безумные, лишь потом глубоко вдохнула и… пришлось прикрыть ей рот, держать крепко, прижимать к себе, пока огонь обращения пожирал хрупкое тельце. Бросив лошадь, я поволок Риту через лес, как можно дальше от места расправы — охотники уже были там, собаки лаяли, подвывали. Они нагнали добычу, но поздно.

Слишком поздно.

***</p>

«Людям свойственно убивать тех, кого любишь». Так писал Паланик несколькими веками позже. Фрейд же говорил, что человеку свойственно считать неправильным то, что ему не нравится, и тогда легко найти аргументы для возражений. Любил ли я Риту? Безусловно. А Славу? С ним я поступал откровенно неправильно.

Слава, проследив мой взгляд, напрягся.

— Пора, идем, — материализовавшись в комнате, отчеканила девушка, не слишком-то воодушевленная моим молчанием. Я окинул взглядом ее маленькую шубку, кашемировые брюки и идеальную прическу — такой-то дресс-код предполагался на волчьем шабаше? А раз я, по мнению Славы, почетный гость, может, тоже стоило приодеться? Моя меховая кожанка и серая водолазка практически соответствовали. — К слову, мальчик, права на нашу с Мироном историю принадлежат мне, — Рита, хитро улыбнувшись, обратилась к Карелину, — и знать ее тебе ни к чему.

— М? — Славка лениво поднялся с постели и уставился на меня. — С хера ли? Я совершеннолетний, икс-икс-икс контент проштудирован от корки до корки. Так что ты, Ритуль, опоздала лет на десять.

— Ну же, Мир, — ощерилась Рита, складывая руки на груди, — не вынуждай меня…

— Как только я увидел ее, — я смотрел прямо на Славу, поджавшего губы и вытянувшегося в струну. Что же он ожидал услышать? — то принял решение сразу.

— Какое? — нетерпеливо бросил Славка.

— Что она станет частью клана, — я замялся, подбирая слова. — На этом все. Если Рита захочет, то сама расскажет. Когда-нибудь.

— И это все? — уточнил Слава. — Грифиндорское красноречие пошло по пизде, — он кинул картинно презрительный взгляд на Риту и фыркнул. — Шалом-шаббат, аметисты! Ритуль, — он обернулся к девушке, — ты, зайка, слишком драматизируешь. Но мне похуй, — цокнул Карелин, подтянул сползшие джинсы и поправил задравшийся свитер.

Входная дверь распахнулась, повеяло волком, кажется, это был Армас.

— Ну, где вы? — крикнул он, обтаптывая порог. — Скоро начнется! — Слава, прихватив сигареты и зажигалку, жестом выпроводил нас из комнаты и погасил свет.

***</p>

Электрическое освещение в деревне вырубили, а факелов горело несчетное количество. Карелин топал впереди, неторопливо покуривая и непринужденно болтая с Армасом. Заметно похолодало и стемнело, кажется, еще больше. Рита держалась рядом со мной — мы направлялись в центр поселка, через некоторое время влившись в скромный поток жителей. На полпути встретили Айну — та, неловко помахав нам, пристроилась к Славке и тоже закурила. Какое, блять, неуважение к древним традициям!

Уже у здания правления я понял, что старинное оружие, ранее выставленное у домов, теперь покоилось в руках владельцев, нестройными рядами заполнявших подобие центральной площади. В гуще толпы была организована небольшая деревянная сцена, на которой, как и ожидалось, стоял Андрей — в одной только медвежьей шкуре на плечах.

— Вам лучше остаться здесь, — Айна вышла вперед и преградила нам дорогу. Под «здесь» подразумевалась незримая граница между узкой улицей и широкой центральной площадью. — Стая вас не тронет, — она замолчала, изучая меня холодным взглядом — неужто считала самоубийцей? — Так что не давайте ей лишнего повода передумать, — волчица кивнула Славе и скрылась в толпе.

— Но я не расстроюсь, Яныч, если ты выкинешь какое-нибудь дерьмо, — усмехнулся Армас и последовал за подружкой. Пожалуй, один на один я бы справился с ним без особого труда.

Карелин, проводив мохнатых товарищей взглядом, двинул в сторону ближайшего дома, без зазрения совести прошлепал по замерзшей жухлой лужайке и привалился к каменной стене. Догорающий факел, одиноко искрящий у входной двери, опалял каштановые волосы, а на осунувшееся лицо падала густая тень. Ощутив пристальный взгляд, он покосился на меня и фыркнул. Сердце у него пропустило пару ударов, а затем гулко забилось, словно подстраиваясь под рокот толпы. Я двинул в его сторону, останавливаясь, должно быть, слишком близко — едва ли не касаясь своим плечом его. Славка вздрогнул, посмотрел на меня сверху вниз, вскинул брови и дрожащим голосом произнес:

— Что?

— Heroism means behaviour showing great courage especially for a noble purpose, — усмехнулся я. — Self-sacrificing…

— Ой, заткнись, — отрезал Слава. — Я в школе немецкий учил, со скрипом, — он покачал головой.

— Heldentum ist der gute Wille zur absoluten Selbstzerstörung, — прыснул я, но Карелин был точно не из робкого десятка — ткнул меня локтем, погорячился, зашипел, потирая ушибленное место.

— Позер, — вздохнул Слава, старательно отводя от меня взгляд.

— Ты же ебáный нигилист, почитай «Злую мудрость». «Опасность мудрого в том, что он больше всех подвержен соблазну влюбиться в неразумное», — с выражением проскандировал я.

— Так в чем героизм-то? — недовольно буркнул Слава, подзуживаемый интересом.

— Если они, — я ткнул в галдящую (гавкающую), волнующуюся, как неспокойное море, толпу, — решат откусить твою маленькую несмышленую голову, мешать не буду, так и быть, — прояснил я, упираясь ладонью в каменную стену позади Славы. Карелин отшатнулся, отступая вперед, подальше от моей руки.

— Да, я тоже, — ухмыльнувшись, Рита подошла к нам.

Вокруг все стихло, даже горячие языки пламени, лижущие потемневшие рукоятки факелов, выстроились ровными рядками, пуская всполохи искр в темное небо. Волков в толпе было узнать не так уж и трудно — полуголые, с наброшенными на плечи разномастными шкурами, бережно удерживающие старинное оружие в руках. А в самом центре — Андрей, окидывающий жестким холодным взглядом стаю. Выглядело это едва ли комично: один властный жест — и деревню накрыла звенящая тишина. Облачка горячего пара поднимались над толпой, вторя незамысловатому танцу огоньков.

— Сегодня мы чествуем Фенрира и детей его! — прорычал Замай. Он топнул один раз, другой, задавая ритм, который остальные быстро подхватили. Вибрация ползла по земле, и Славка отступил назад, натыкаясь на мою руку, дернулся, обернулся, вжимаясь в стену. — Путь ульфхеднара — история нашей крови. Мы отвергли все человеческое, металл и огонь, Лединг и Дроми, чтобы взрастить потомков Фенрира — великих воинов духа. Наша сила растет из страсти и гнева; людская натура — тонкий барьер, призванный сдержать внутреннюю тьму и гибель, и после смерти мы присоединимся к стае вожака нашего, Фенрира, и будем повержены детьми нашими, замыкая круговорот жизни! Сколль, брат мой, озарил новый день, знаменуя начало Великой Охоты; Хати, брат мой, завершит ее!

Теперь слова Риты имели смысл, а круговорот жизни — не иначе как то, ради чего волки убивали себе подобных.

— Они считают, что пустив кровь своего сородича, укрепляют связь с предками. А вся сила поверженного и побежденных им передается молодому ульфхеднару, — прошептала Рита, словно прочитав мои мысли.

— Любой оборотень, даже самый зеленый, без труда справится и с волком, и с медведем, — указав на Андрея, произнес я.

— В этом суть — они охотятся в человеческом обличье, как и их предки. Это древняя традиция, — пожала плечами Рита.

— Замай рассказал тебе? — я смирил Риту недоверчивым взглядом.

— Да, по их легенде, потомки предпочитали доспехам волчью шкуру, — улыбнулась Рита. Звучали ее слова вполне убедительно, но на встречный вопрос — откуда появились вампиры — ответа бы она не дала. То, чем вервольфы превосходили немертвых, — была живая история, память, которую они хранили на протяжении веков.

— Смотрите, — шепнул Слава и ткнул указательным пальцем в сцену.

Под шум толпы Замай скинул шкуру и воткнул в деревянный помост топор. Я смотрел прямо на него — дрожащие от ярости плечи, вздымающаяся густая дымка, рябь, прокатывающаяся по всему телу. С грозным рыком белый волк прорвался сквозь толщу человеческой оболочки и предстал перед толпой, потряхивая огромной головой. Люди одобрительно загудели, оборотни приветственно загремели оружием. Андрей вытянулся в полный рост, окидывая взглядом толпу, обнаружил меня, оскалился, фыркнул, выпуская облачко пара, а затем протяжно завыл, прорезая пространство низким ревом. Видимо, это был сигнал к чему-то бóльшему — люди засуетились, быстро отступая назад, к домам, а вот оставшиеся вервольфы наоборот концентрировались в самом центре площади.

Судя по всему, новичков среди них не было. Андрей заскреб когтями по дереву, утробно рыкнул и вновь завыл, а я только и мог, что наблюдать, как несколько десятков оборотней с пронзительным треском обращаются в зверей. Древнее оружие и старые потертые шкуры оказались на земле, под мощными когтистыми лапами. Волки нетерпеливо били хвостами, трясли длинными, отросшими к зиме шкурами. Вот, что Слава подразумевал под «шоу» и почему оно именно для меня, а не Лизы или него самого. Замай открыто демонстрировал свою силу и силу стаи. Она уже по численности превосходила Вольтури, с учетом новеньких, возможно, в два раза. Оборотни, что помоложе и поменьше, потявкивали и прижимали мохнатые уши, сторонясь Андрея. Я нашел Армаса — бурого, в зимней шкуре больше напоминающего медведя, а рядом с ним топталась Айна. Чуть в стороне — Моно и Мону, трущиеся друг о друга боками.

Звери терзали промерзшую землю, ожидая приказа вожака, но Замай тянул, меряя тяжелыми шагами сцену. Люди, не наделенные талантом к превращению, толпились на лужайках, тихо перешептываясь. Их картина перед глазами нисколько не пугала и не удивляла, в отличие от меня. Я действительно боялся пошевелиться, вдохнуть, издать хоть малейший звук, будучи уверенным, что стая порвет меня в клочья.

Когда Андрей остановился, я всмотрелся в темноту за его спиной — между домов, с севера деревушки, выступили девять неказистых, на вид абсолютно мягкотелых волчат. Они были несколько меньше своих товарищей, но выдавали их вовсе не размеры, а непропорционально длинные лапы, огромные уши, приплюснутые морды и по-щенячьи глупый взгляд. Каждый тащил в зубах добычу, у кого-то ноша волочилась по земле. А вот орудий убийства я не обнаружил — частью представления они, видимо, не были. Новички под одобрительное фырканье волков проследовали в центр расступающейся перед ними толпы и предстали перед Андреем.

Он наградил молодняк тяжелым взглядом, клацнул зубами и спрыгнул со сцены, приземляясь перед черным волчонком. Тот, стушевавшись, отступил назад, выплевывая аккуратную лисью тушку с единственным порезом на тонкой длинной шейке. Следом показались парочка рысей и росомах. Один из новичков, мускулистый рыжеватый оборотень, притащил небольшую, еще совсем молодую медведицу. Последним стоял светло-серый с черными подпалинами зверь, сминающий сильной пастью палевого волка, а когда Замай приблизился к нему, вздыбил холку, осклабился, прижимаясь к земле, но добычу не отпуская. Андрей рявкнул, отступая назад и вытянулся, возвышаясь над нескладным и неразумным мальцом.

Остальные нетерпеливо ворчали, подметая пушистыми хвостами землю. Замай протяжно заревел, задирая длинный нос к небу, стая, не медля, подхватила — вой стоял оглушительный, люди приветственно улюлюкали и аплодировали. Молчал только паренек, одолевший волка.

Пожалуй, в этом гиперболическом чествовании был смысл, ведь волки практически никогда не бродили по одиночке, к зиме сбиваясь в стаи, порой многочисленные и кровожадные, способные загнать даже медведя. А если мальцу удалось выследить одного, то он, вероятно, был настоящим прямым потомком древних ульфхеднаров. Я покосился на Славу — он все еще вжимался в стену, но глаз с происходящего не сводил. Я не знал, было ли ему страшно или тревожно — сердце у него билось ровно, а лицо не выражало совсем ничего. Рита держалась рядом с нами — скрестив руки на груди и поджав губы, она стояла за мной, будто боясь, что оборотни, вопреки всем законам, бросятся на нее.

Когда вой стих, серый волк оттащил палевую тушку в самый центр — оборотни расступались перед ним, клацали зубами, рычали. Замай смирно следовал за ним, оставшиеся охотники держались позади, слабо огрызаясь друг на друга и не решаясь приблизиться к процессии более чем на десяток метров. Незнакомец, наконец, выпустил из пасти податливое волчье тельце и придавил лапой. И только когда стая призывно затявкала, ульфхеднар вонзил острые зубы в остывающую тушку, вырывая кровавое мясо.

Карелин шумно вдохнул, поморщился и, не проронив ни слова, обогнул нас с Ритой и зашагал прочь — подальше от звериной трапезы. Рита только пожала плечами и кивнула, мол, иди, здесь больше не на что смотреть. С минуту я наблюдал за Славой, торопливо топающим в сторону дома. Некоторые факелы давно догорели, и мальчишка то и дело оглядывался по сторонам, всматриваясь во тьму. Мне же ничего не оставалось, кроме как последовать за ним.