Кровь из носа, промозглый дождь и французское кино (1/2)

Чонин всем сердцем проклинает пары в девять утра, дешёвый кофе из автомата и кучу долгов по теории переговоров, которые вынуждают его ночами сидеть над презентациями, дабы совсем не завалить экзамен: он вытаскивает помятую маску из кармана и плотно прижимает ее к носу, чувствуя, как горячая кровь пропитывает ткань. Вот же черт.

Нет, он не страдал какими-то особыми заболеваниями, но циклично, раз в год, в самый загруженный период его жизни, организм словно решал слегка поиздеваться, и красные полосы исчерчивали добрую половину невыспавшегося лица. Ян знал примерные причины этого, но стойко продолжал делать все то, что могло только усугубить ситуацию, а потом отборно ругался из-за испачканной рубашки — вот такая вот интересная традиция. Нечего сказать, десять из десяти.

На окнах ртутными шариками сверкали дождевые капли, что разбивались о гладкую поверхность стекла раз в четыре секунды: весь мокрый, с алой маской у рта, Чонин готов был поклясться, что никогда не чувствовал себя настолько раздражённо. Дверь в ванную была закрыта и, судя по плеску воды, не зря, но у Яна сейчас особое положение, которое было зелёным светом для всех, даже самых сомнительных мероприятий. Он впервые прочувствовал всю радость от отсутствия замка, на которого не хватило то ли денег, то ли сил, напролом врываясь в влажное и горячее от пара помещение. Всё было как всегда: запотевшее зеркало, пара зубных щёток и бритв, полотенца на вешалке и полупустые флаконы уходовой косметики; но было что-то ещё, что заставило Чонина застыть с капающей на пол кровью и неловко сжаться всем телом.

Вздохи. Высокие стоны, красиво вклинивающие между шумом стекающей на плитку воды, и слегка сбитое дыхание. Ян видел очертание фигуры старшего, видел его запрокинутую назад голову — он все понимал, но продолжал стоять, облизывая пересохшие губы и кулаком вытирая нос.

Это, должно быть, отвратительно: смотреть, как твой, уже даже не просто друг, дрочит себе в душе, вовсе не подозревая о твоём существовании в паре шагов от сего действия, и поэтому так спокойно разрешая себе всё что угодно распаленному сознанию, но Чонин за мгновение лишился всех имеющихся в голове здравых мыслей. Хван был прекрасным, ладонью скользя по напряжённому животу вверх к шее и оставляя длинные пальцы царапать кожу где-то в районе ключиц. В этой голой ванной, где вместо нормальных светильников торчат лампочки и шторки душа в некоторых местах асимметрично болтаются из-за потерявшихся колец креплений, он все равно выглядит героем французского артхауса, этих пропитанных эротизмом и запахом терпких духов фильмов. Уши младшего горят, кровь, уже успевшая остановиться, застывает на пальцах багровыми пятнами — Ян проходится взглядом по хаотично двигающейся снизу ладони и с титаническими усилиями чуть ли не выпрыгивает за дверь.

Ему надо куда-то уйти, желательно за тысячи километров от их квартиры, а ещё лучше — в полностью безлюдное поле, чтобы просто напросто с криком избавиться от приставших образов и картинок. Да, это глупо: Чонин чувствует, что теряется между отчаянным желанием и тотальным смущением, залпом выпивая стакан холодной воды. Он взрослый, Хван взрослый, они, черт возьми, живут вместе и спят в обнимку день через день, поэтому ничего криминального не произошло. По крайней мере, это должно было когда-нибудь случиться, и Ян даже думает, что стеснение вызвало не столько увиденное, сколько откликнувшееся в нем самом — он множество раз наблюдал, как мастурбировали мужчины, будь то порноактеры или его непутевые сожители в летних лагерях, а затем и некоторые его возлюбленные, но в последнее время любая активность, намекающая на то, что придётся раздеться не для того, чтобы заснуть на долгих восемь часов, вызывала скорее усталость, чем возбуждение. Чонин валится на диван в зале, замечая как контрастирует горячее тело с ледяной постелью из-за открытого на протяжении всего дня окна, и впервые за год ловит себя на мысли, что хотел бы ощутить чьи-то руки на своей талии. Точнее не чьи-то, а именно те, которые сейчас слишком громко захлопывают дверь ванной и щёлкают по выключателю. Ян кусает ткань подушки, впиваясь зубами в дешёвый хлопок, тем самым избавляя себя от потребности ехать на пустующие окраины и орать там что есть мочи, а после, как ни в чем не бывало, оборачивается на мягкие шаги позади себя.

— Не слышал, когда ты пришёл. В универе всё было нормально?

Чонин щурит глаза, пытаясь разглядеть силуэт в полностью тёмной комнате: редкие отблески света из соседнего дома, кое-где даже разноцветного, доставали по полу всего на пару сантиметров дальше подоконника, затем растворяюсь в щелях ламината.

— Пока всё в порядке — младший рефлекторно вытягивает вперёд руки и обхватывает влажное после душа тело, пальцами скользя под резинку спортивных штанов.

Он не видит, но Хёнджин меняется в лице—в помещении холодно, а Чонин просто раскалённый, словно грелка. Ян ведёт ладонями чуть ниже, чем обычно, завороженно очерчивая маленькие шрамы под тканью белья, вовсе не замечая до невозможности ледяного, зимнего ветра, что сквозит через открытое окно и бьет тысячами мурашек по коже.

— Иди сюда, Джини — притягивая к себе за поясницу старшего, шепчет Чонин и ближе подвигается к спинке расправленного дивана.

Ему очень хорошо: ему все равно, что завтра надо вставать ровно в шесть пятьдесят, а после доделывать несуществующий доклад в душном автобусе; ему нет никакого дела до кровавых разводов под своим носом — он чувствует чужой вес на себе и мгновенно зарывается ладонями в мокрые волосы Хвана.

— Ты сегодня такой… — Хенджин дышит тяжело, пробираясь руками под талию младшего и кверху задирая мешающуюся толстовку, различая под собой только мерцающие из-за гирлянды зрачки.

— Какой?

Наверное, стоило бы закрыть окно и поменять постельное бельё, а еще переехать в общежитие, чтобы исключить шанс встречи со старым другом. Может было бы лучше, если бы Хван родился на другом континенте и никогда бы не брал в рук кисточек, дабы не иметь конфликтов с родителями и спокойно жить в своей родной комнате — эти мысли занимают примерно полторы секунды, после которых до такой ерунды уже не остается сил.

— Неважно — выбрасывает Хёнджин, и спусковой крючок окончательно щёлкает.