Сцена номер пять (1/2)
Южная ночь никогда не бывает совершенно тиха. Безмолвно, но чрезвычайно выразительно мерцают непривычно яркие звезды; едва слышно вздыхает где-то за границей лагеря тяжелое, темное, вытканное светящейся в темноте пеной море; поют словно бы под самым ухом звонкие, будто зарядившиеся за день цикады. И акация пахнет так безжалостно, что в голове туман, и перехватывает дыхание, и сердце то и дело заходится в истерическом, отчаянном, безумном, радостном ритме.
Шурфу Лонли-Локли нет дела до романтики: он наконец убедился в том, что все его подопечные — ну, не спят, разумеется, как может спать старший отряд — разошлись по комнатам и прилагают все усилия, чтобы не шуметь. Планерка закончена, завтрашние дела более или менее понятны, графики составлены, возможные проблемы взвешены и предварительно решены в трех (иногда четырех) вариантах. И теперь наконец наступил тот единственный момент за день, когда можно побыть наедине с собой — и звездами. Взглянуть на бесконечное, глубокое, манящее небо, окунуться в него, как в воду, нырнуть с головой.
Он поднимает лицо вверх, закрывает глаза, вдыхает так глубоко, как только может, втягивая дым крепкой сигареты до самого дна легких, медленно выдыхает, представляя что он — то ли пробудившийся от тысячелетнего сна вулкан, то ли старый, повидавший за свою жизнь дюжину морей кит. Воздух окатывает наконец-то наступившей прохладой его растревоженное за день сердце, вымывает волнения, выдувает мысли. Оставляет одно блаженное ничто, растянутое на почти бесконечные секунды.
Восемь. Двенадцать. Двадцать два.
Шурф приканчивает сигарету, аккуратно тушит ее о бортик урны, отправляет окурок в последний путь.
— А еще одной у тебя не будет?
Макс возникает где-то за спиной, с той стороны, где совершенно точно нет не только его комнаты, но и жилых корпусов вообще, и это отчего-то кажется уже почти естественным, словно этому мальчишке дозволено все.
— Почему тебе можно все? — Шурф не успевает остановить мысль, вдруг решившую прозвучать вслух, и слышит свой голос словно бы со стороны.
— Мне? — Макс так удивляется, что мигом становится похож даже не на подростка, а совсем на ребенка. Впрочем, очень быстро берет себя в руки. — И вовсе не все. Летать вот, например, используя только свои силы, мне совершенно точно нельзя — законы гравитации не разрешают. С ними спорь — не спорь, они стоят на своем: не положено и точка. Такие зануды!
Лонли-Локли негромко хмыкает.
— Я имел в виду более приземленные материи...
— И совершенно приземленных материй мне тоже часто нельзя — в данный момент, например, Вселенная собирается оставить меня без сигарет, — вздыхает Макс, состроив трагическую физиономию.
— Курить вредно, — сообщает Шурф, протягивая ему открытую пачку. И сам, подумав, тоже снова закуривает. Плевать на грамотное распределение запасов, в конце концов, в поселке всего-то в двух километрах отсюда совершенно точно есть табачный ларек, можно и сходить.
— Спасибо, дорогая Вселенная, — предельно серьезно отзывается Макс. Затягивается, жмурится от такого откровенного удовольствия, что Лонли-Локли несколько смущенно отводит взгляд. А потом вдруг предлагает: — А пойдем на море?
— Сейчас?
Шурф даже не знает, что именно его так удивляет в этом предложении: сама мысль о том, что из лагеря можно выйти ночью, или то, как легко Макс предлагает нарушить правила человеку, который за соблюдение этих самых правил, между прочим, ответственен.
— Ну а когда еще? Сейчас там, по крайней мере, нет галдящей толпы и можно выплыть за ограждение лягушатника, не опасаясь свистков.
— Нет, отпустить тебя плавать я совершенно точно не могу, — твердо говорит Лонли-Локли, отказываясь замечать невесть откуда взявшееся внутри сожаление.
— Тогда просто пойдем посмотрим на воду, — неожиданно легко соглашается Макс. И сам первый идет вперед, уверенный, что не услышит возражений.
Ворота лагеря заперты на висячий замок, в будке КПП горит неяркий свет. Шурф почти уверен, что охрана пропустит Макса как ни в чем не бывало, но тот вдруг сворачивает с дорожки в заросли акации, подныривает под одну ветку, вторую, пробирается сквозь разросшийся до неприличия чертополох и наконец вылезает к забору, в котором аккуратно подпилены два прута: если отогнуть, как раз хватит места, чтобы пролезть не слишком крупному человеку.
— А если я завтра сообщу завхозу об этом пути, и он заварит выход? — интересуется Лонли-Локли.
Но Макс лишь пожимает плечами:
— Ты же не сообщишь.