Часть 5. Допрос (2/2)

«Значит, будут строить обвинение на показаниях Завьяловой, — подумала Эльвира Марковна. — Интересно, а если бы я вдруг разоткровенничалась, она бы правду сказала? Или как и здесь, ограничилась бы «ничего никогда не говорила». Я же ей пару раз сболтнула лишнее…»

— Пишите, Эльвира Марковна, — произнес жандарм. Глядя на дрожащие руки женщины, он добавил. — Хотите — пишите карандашом, если боитесь, что с чернилами не справитесь.

— Мне не в чем признаваться, — ответила Эльвира Марковна.

— А почему же руки так ходуном ходят? — спросил жандарм.

— Не ожидала, что мои ученики такое себе позволят, — сказала женщина.

— Помилуйте, вы же уже сталкивались с подобным — ваши ученики затевали стачку в прошлом году, — удивился жандарм.

— А в этом году что произошло? — спросила Эльвира Марковна. — Вы хоть расскажите мне правду, я же даже понятия не имею! Два цеха, вроде бы, спалили?

— Набросились на фабриканта, который еле унес ноги, начали громить цех. Потом пожар начался. Возможно, пожара они не хотели, тут выяснять надо. Один цех выгорел полностью, второй цех начал гореть от первого, тоже почти целиком сгорел. Другие цеха не пострадали, — сказал жандарм.

«Да нас с вами Сибирь ждет, будем там учиться, на каторге…» — пронеслось в голове Эльвиры Марковны.

— Поэтому, Эльвира Марковна, вот бумага, вот карандаш, жду от вас явку с повинной и чистосердечное, — произнес жандарм.

«Интересно, вот знать бы… Показаний Завьяловой хватит для суда? — подумала женщина. — Или если не хватит, просто административным порядком сошлют?»

— Вы не думайте, пишите, — попытался простимулировать подозреваемую на активные действия жандарм. — Вы же прекрасно осознаете, что с признанием вины, с раскаянием свои три недели, возможно, вы сможете и под домашним арестом провести. А без признания вины, без раскаяния, без такого привычного «бес попутал» эти три месяца вы будете отбывать в тюрьме.

Возможность размышлять, казалось, пропала совершенно. Не понимая, стоит ли ей соглашаться на предложение жандарма или нужно все отрицать до последнего, Эльвира Марковна озвучила последнее, что пронеслось в голове из более-менее разумных мыслей:

— Позовите врача. Болит сердце. Если умру в этом кабинете — вы замучитесь писать объяснения.

Сердце не болело, но попытка оттянуть неизбежное, казалось, удалась. Пока послали за врачом, появилась возможность немного подумать.

«Вот практически додавил же! — подумала Эльвира Марковна. — Практически заставил все написать! Да всем плевать будет, сколько времени и где именно я провела, сам факт, что судили и суд признал виновной, будет ярче всего остального!»

Пришел врач. На вопросы о том, что, где и как болит, женщина ответила:

— Болело сердце. Отдавало в руку и спину. Сейчас, вроде, прошло. Но в голове до сих пор мутно.

— Потому что выпивши была, — уточнил жандарм.

— Да сколько я выпила и сколько здесь просидела — уже тысячу раз протрезвела, — сразу же отреагировала Эльвира Марковна. — Голова кружится, немного болит.

— О голове можете не думать — так всегда бывает, если выпить, — сказал жандарм врачу.

— Я сам определю, о чем мне думать, — ответил врач. — Пациентка должна быть направлена в больницу.

— Палата одиночная, два человека охраняют на входе, — уточнил жандарм.

— А это уже как вы хотите, — сказал врач.

Эльвира Марковна встала. Небольшая передышка, казалось, была не лишней, а подумать обо всем в одиночестве представлялось более удачной идеей, нежели в компании Константина Алексеевича, который кто знает, как отреагировал бы на подобное известие.

— Я распоряжусь, чтобы вам принесли бумагу и карандаш, — сказал напоследок жандарм. — Чтобы как только вам станет легче, вы могли все написать, что не успели сделать здесь.

Вечером Севастьян сказал супруге:

— Геллер сегодня раскалывали. Без толку. То ли и вправду до боли в сердце довели, то ли соврала. Но рисковать побоялись, врача позвали. Тот ее в больницу забрал. Так начальство приняло решение стражу у двери поставить. Чтобы хоть в больнице додавить.

— А это точно она? — спросила Ася. — Погромы и пожар… Не очень похоже на Геллер.

— Фабрикант смекнул, что если рабочих спровоцировать, они просто молча стоять не будут, — начал рассказывать Севастьян. — Отправил в толпу засланных казачков, чтобы те покричали, пошумели. Конечно, погрома и пожара он не хотел, это само так получилось. Сам себе на хвост наступил. Он-то хотел, чтобы был повод вызвать полицию, чтобы всех лишних арестовали — появится повод поувольнять смутьянов. Ася, но ведь кто-то же должен быть в организаторах! Не Геллер, так кто? Не Зойка же!

— Не Зойка, — подтвердила Ася. — Зойка больше к народовольцам тяготеет, вот только считает, что людей убивать грешно.

— Я не об этом, — ответил Севастьян. — У Зойки бы ума не хватило такую толпу организовать. Геллер это. Жаль, конечно, в тюрьму пойдет. Ей там, вот не сомневаюсь, соловьем поют про три недели домашнего ареста, но не присудят же! Попытаются повесить на нее еще и прошлую стачку, не докажут, конечно, зато у суда появится повод просто дать максимальный срок из возможных, причем именно в тюрьме.

— Да пусть бы и посидела — ничего плохого в этом нет, — вдруг сказала Ася. — Когда я, значит, в гимназии училась, она меня дважды за листовки высекла. А как до нее дело дошло, так сразу жалко. Виновата — пусть сидит.

— Асюша, так если руководствоваться твоей же логикой, ты была виновата — надо было в жандармерию донести, потом тебя бы исключили из гимназии за то, что их позоришь, — начал Севастьян. — А на второй раз уже можно было бы и в ссылку отправить. На годик куда-нибудь. А Геллер, подумаешь, просто выдрала. Не вправе ее за это осуждать.

— А с доказательствами там как? — спросила Ася.

— Плоховато, — ответил Севастьян. — Показания Завьяловой можно использовать больше как базу, чтобы Геллер расколоть. То, что Геллер до начала учебного года встречалась со своими учениками, не установлено. Успела бы она все организовать за один день? А вот не знаю. Так-то, было бы желание, можно и успеть, но все равно, маловато будет времени. В общем, дождемся показаний других задержанных, а потом уже видно будет.

— И все равно, не понимаю! — вдруг воскликнула Ася. — За стачку, погромы, пожар — и три недели ареста? Не слишком ли хорошо это? Да здесь дело каторгой пахнет!

— Каторгой — вряд ли, а за погромы и пожар в тюрьму виновные пойдут надолго, — согласился Севастьян. — Асюша! То, что Геллер не организовывала погромы и пожар, уже известно, а за эксцесс исполнителя организатор ответственности не несет. Так что дольше трех месяцев ей все равно в тюрьме не просидеть. Но неужели тебе ее не жалко? Жил человек, жил, а тут раз — и добей упавшую.

— Добивать, конечно, не хочется, но если бы она хотя бы недельки две даже до суда за решеткой провела за все, что когда-либо натворила — уже было бы очень неплохо, — ответила Ася.

[1] лицо, состоящее при женихе или невесте в свадебной церемонии и держащее венец над их головами при церковном обряде венчания