XVIII. Я — не я (1/1)

Сражаясь с этим уродом, я кое-что понял. Вода не была страшной, отнюдь?— это ведь лишь брызги и хаотичные потоки. Они не режут, не разрывают плоть, изматывают, но не причиняют физических увечий, да и мой противник не подходит ближе, только пучит глаза и вращает хвостом, разливая лужи. Магия непредсказуема, но Гатсу, на мой скромный взгляд, повезло меньше: перспектива сражаться с гигантской тварью, которая и не заметит как прихлопнет, наделяла мечникакаким-то особенным безумием. Остывший разум призвал переключить внимание на бой, и как нельзя кстати плащ поднял тугую стену воздуха, рассекая ринувшийся в грудь поток воды. Что ж, раз чешуйчатый слизняк так и не смог внушить страх, я быстро с ним разберусь. Оказалось на деле всё куда прозаичнее?— сколько я ни нападал, в итоге попросту не мог дотянуться до него. Все атаки чудище гасило смерчем воды, поначалу казавшимся бурей в стакане, но с каждым разом отбрасывающим меня всё дальше и дальше. Единственным моим успехом оставался лишь один удар?— я смог порезать ему язык, когда тот схватил меня им, как настоящая жаба, но хоть сколько-то исход это, увы, не решило. Однако наблюдение вновь помогло мне?— окунувшись в который раз в мёрзлую жидкую грязь, заметил, что келпи вовсе не так уж неподвижен и неуязвим, как казалось сначала. Пусть я пытался прорваться ближе, жабоконь стремительно возводил вокруг себя бушующий заслон и отбрасывал обратно, сохраняя между нами слишком осторожную дистанцию, но его выдали глаза. По чистой случайности, отерев рукавом набегающую с мокрых волос в лицо грязь, я прищурился и разглядел за столбом воды движение вертикальных зрачков?— вот он, ключ к верному моменту. Зрачки метнулись вниз, и вода поднялась пузырями до лодыжек, затем пошли по кругу, и несколько тугих струй слились в одну. Моргание предшествует всплеску?— подпрыгиваю, читая движение; превосходно, вот она, победа. Подгадывая время для рывка, обхожу встречное течение, от сияния сильфов капли в воздухе искрятся и сверкают, преломляя свет, келпи разворачивается, возводя защиту?— грязь бурлит, быстрая, стремительная, но я всё же быстрее. Рывок?— нет, черт возьми, нет,?— промах, снова плащ тяжелеет и наполняется водой. Есть и нечто новое?— в сапоги заползает невиданный прежде холод. Вода в них теперь не хлюпает, она сочится изнутри и поднимается по телу вверх, сковывая, обездвиживая, заливает шею и льется в горло; игнорируя сопротивление, разжимает зубы. На ум приходят те досадные детские страхи, когда Фарнеза чуть не утопила меня в реке. Ноги сводит судорогой холода, и подводные течения оказываются сильнее, а усталость наваливается как хомут. И Фарнеза на берегу… Не смеётся, не злится, не зовет на помощь?— только лишь внимательно и при этом отстранённо смотрит, смогу ли я выплыть, но стоит выползти на мутный илистый откос, как отворачивается с горделивой улыбкой, и я не понимаю, чем она так довольна: мной или собой. Освободиться стоит небывалых усилий, и больше волевых, чем физических?— но наползающая удушьем холодная тьма резко сыпется в глазах бликующими элементалями воздуха. Плащ, надо отдать ему должное, безупречен, и легчает на плечах, стряхивая с себя воду. Эта дикая удушающая ловушка позволяет понять, что естество этого существа не ограничится одними водяными всплесками, но, может быть, и я смогу выдать что-то новое. Попробовать стоило. Получилось приблизиться, ещё момент?— да! Я проткнул ему шею, но слишком отвлекся?— чертов сапог подвёл меня, скользнув по грязи, вода отбросила почти к самым ступеням церкви. Наглотался, смог быстро подняться, но тут спину обожгло настойчивой рваной болью?— должно быть, ушиб. Женские крики рядом слились в один, напоминающий сестру,?— осознание того, что я стремительно слабею и теряю фокус, пошатнуло ноги, и я отступил назад, жмуря залитые дождём глаза и вытянув в защите руку. Гатс прорезал поток, устремляясь ко мне с огром на хвосте, вода вдруг схлынула с ног, а невнятный шепот Ширке пробился громче, ускользая от понимания?— над церковью снова полыхнуло голубым, и я застыл, сжимая в слабеющих пальцах деревянную рукоять. Ведьма слепила глаза?— настолько чистым был её свет; она тянула руки к небу. Нет, не она сама, показалось, — почти прозрачная сизая тень за спиной, высокая, искрящаяся, сопровождаемая гулом земли и дрожью воздуха. В мгновение ока дождь усилился, и капли захлестали по лицу почти болезненно тяжело. Остатки сил я потратил на то, чтобы преодолеть грязь, всадить в морду келпи клинок и схватиться за какой-то мусор, когда из переулков хлынул бурлящий речной поток без начала и конца. Троллей мгновенно унесло водой. Гатс опрометчиво ринулся в это бушующее болото наперекор всякому благоразумию, прямо в доспехах и с мечом, но я был ему благодарен?— последним рывком он добил огра, и вода под ним окрасилась в ужасающе тёмный и густой красный. Все эти фокусы плаща ничего общего не имели с настоящей стихией?— зрелище повергло меня в ужас, являя разрушительную мощь Ширке. Она мерно покачивалась на самом краю крыши, направляя руками водяную массу, сметающую всё на пути. Холод добрался до спины, и с трудом я влез на обвалившуюся стену, чтобы наконец отдышаться, но река и не думала стихать. На крыше что-то происходило?— какая-то возня, я поднялся на ноги, чтобы рассмотреть лучше, и увидел только как Каска падает в воду. А следом за ней Фарнеза. Сестра схватила её и завертелась в шумном течении; Гатс прыгнул в воду следом, я понял, что должен помочь и отпустил спасительную стену, неразумно отдаваясь во власть стихии. Кричать не было сил, бороться тем более. Последнее, что я увидел перед тем, как закрыл глаза?— как тяжелое бревно ударяет в грудь, и как сверху смыкается непроглядная мутная толща.***—?Тише, тише, не вставай. Только лишь открыв глаза, попробовал подняться?— не вышло. Вокруг было сыро, а под рукой кололась солома?— когда свежие воспоминания ожили, едва понял, где нахожусь и кто рядом. Ширке, конечно же Ширке, не Фарнеза.—?Ты сильно ранен,?— просипела она.?— И всё из-за меня.—?Пустяки… —?подавил мокрый кашель, приподнимаясь на локте.?— Где Фарнеза? Ведьма отвернулась и ответила голосом, наполняющимся слезами:—?Они потеряли мои волосы… Они, слава духам, живы, и мы сейчас уходим за ними, но тебе надо остаться.—?Что? Нет… Голова звенела, и стоило лишь попробовать рассмотреть помещение, как и вовсе закружилась, и я сдался, откинувшись обратно на спину. Грудь саднило, под лопатками зудело от бинтов?— они стянули ребра, и дышалось просто отвратительно. Должно быть, меня и впрямь не слабо потрепало.—?Пожалуйста,?— Ширке снова дотронулась прохладной ладонью до шеи, обездвиживая и приковывая к стылой соломе,?— Не изматывай себя, обязательно поспи. Это очень важно! Сильфы истощили всю духовную силу, хоть ты и научился прекрасно ими управлять.—?Плащ? — я вдруг некстати о нем вспомнил, и он тут же увлек мысли. — Где он? Она глянула вдруг грозно и строго, но я понял, что мне наплевать?— сейчас, только встану и суну ноги в сапоги, пристегну подсумок, накину пальто и можно идти. Скорее, пока госпожа не...—?Пока не восстановишь силы, лучше не трогай его. При злоупотреблении волшебные вещи постепенно иссушают разум.—?А? Ладно…—?Я расскажу потом, а сейчас лучше отдыхай, пока можешь. Мы обязательно найдём их. Ширке надвинула на глаза шляпу и выбежала наружу. Должно быть, она что-то снова наколдовала, потому как стоило только опустить голову, сон тут же отправил в болезненное небытие.*** Снилась не Фарнеза?— почему-то мать, которую я уже успел забыть. Что она пыталась отыскать во мне, взывая с того света? Пробудить уснувшую вину? Страх? Стыд? Снова напомнить, как я малодушен и жалок, оставшись теперь совсем один? Быть может, посмеяться над тем, как воля случая отняла у меня сестру и выкинула в сосущее неведение? Во сне я вёл себя как в жизни: послушно и скромно, только вот в тот самый день, когда снег был теплым, а не ледяным, когда сухие чёрные ветки расчертили собой небо на тонкие причудливые витражи, когда я уже летел на бледный свет?— на огонь в фонаре маленькой шестилетней девочки?— она вдруг исчезла, и всё утонуло во тьме. Фарнеза не пришла. Кажется, я и впрямь умер. Не было страха, не было сожалений. Пусто... Бездушно. Я ведь действительно просто умер, да? Раз так, мёртвым чувства не нужны. Интересно, если я стал призраком, смогу ли напугать мать? Стоит попробовать. Я оторвался от земли легко, как будто и не снимал волшебный плащ, и посмотрел на снег. Так вот какой я?— маленький и слабый. Жалкий, но пока ещё безгрешный?— я ведь ещё любил тогда мать. Что же было бы, не встреть я Фарнезу? Ветер понёс меня домой. Чердак привычно тих и тёмен. Мать жмётся клубком в кровати, сберегая тепло. Вот же дурная, нет бы огонь развести. Чувствую веселье?— странное, прежде несвойственное. Рука тянется к оплывшей пыльной свече?— никакой искры и не нужно, сама горит, едва стоит взять в ладони. Воск капает, проходя сквозь призрачное тело. Мать не замечает свет?— даже и не думает повернуться, лежит себе, теребит медальон. Всё как обычно. Вот оно. Истина. Ничего не было бы. Я смеюсь, роняю свечу на пол, и влажные доски пола почти тушат её блёклый жар. Нет, нет, подожди, свеча, я ещё не насмеялся. Огонь внимает мне, пляшет под пальцами, дикий и послушный, захватывает сначала одну ножку кровати, а затем перекидывается на матрас. Мать вскакивает, ломится в окно чердака, но пламя уже жрёт её ноги. Глаза у неё блестят и пузырятся, кожа вскипает ожогами?— странное зрелище, не вселяющее никаких чувств. Я вспомнил Священное писание. Когда сестра вручила мне факел, я даже не смотрел на мать, но сейчас хотел запечатлеть её страдание, её истинную муку, момент её очищения?— и пальцы, скрюченные, сухие, ломкие, как ветки. Вот оно?— вот, что было бы. Не встреть Фарнезу, я бы всё равно убил её, будь я живым или мёртвым, будь с госпожой или без… О, она уже скелет? Так быстро? Совсем не весело. Что же там блестит в углях? Расталкиваю бурые кости. Хорошо, что я призрак и не чувствую вонь. Медальон. Почерневший, обугленный, но все ещё отражающий свет. Глаза смотрят на меня из отражения?— не мои, но почти как мои. Голубые, строгие, изучающие, внимательные и печальные. Ресницы пушистые, брови?— как ниточки, нахмуренные, вразлёт. Я?— не я. Я?— Фарнеза. И платье на мне её любимое, пурпурное.*** Увидев сатиновый пурпур, проснулся в холодном поту?— должно быть, лихорадит. Ума не приложу, что Провидение послало мне в этом сне, и самым жутким в этом было то, что страха, пробудившись, я не испытал. Скорее, обескураженность, пустоту, и едкое, неприятное ощущение, словно оказался уличён в чём-то постыдном. Нашарив глазами стену, увидел вдруг знакомое зелёное пятно?— плащ с его дивной бахромой кисточек. Постарался встать, но снова проиграл своему телу, когда мышцы живота заныли, болезненно сокращаясь, и нехотя вернулся обратно.—?О, проснулся? На, попей. Я сполз глазами с дырявой крыши на пол, потом задрал голову и ладони вверх, щурясь от пылающих висков?— человек, по голосу мужчина. Ещё мгновение, и узнал?— тот самый Морган. В чарке была какая-то мутная бурда, но я покорно отхлебнул и чуть не выплюнул?— по вкусу на ум пришла только какая-то крепкая, безобразная алкогольная настойка.—?Я тоже её пил, не переживай,?— он посмеялся, видимо, заметив, как меня перекосило,?— Скоро полегчает.—?Чем всё кончилось? —?Я преодолел боль и сел, потирая виски. Противное пойло хоть и не сделало лучше, зато неплохо отвлекло на себя внимание: я-то уже успел подумать, что хуже быть не может, но вкус действительно напоминал помои.—?Госпожа ведьма защитила Енох, а потом сварила котел вот этого самого, и ушла с остальными.—?Долго их нет? —?Я наконец прозрел окончательно, стряхнув липкие воспоминания из сна, осмотрелся. Это был, кажется, хлев или амбар, только одна стена у него была каменная и ввалившаяся, а остальные, деревянные, почти полностью прогнили, осев под крышей.—?Со вчерашнего утра. Я закрыл глаза, пытаясь сдержать гневный крик. Кажется, всё полетело в ад. Очень захотелось сломать кому-нибудь пару костей и заодно свернуть шею.—?Ведьма просила помочь по мере сил, так что через пару часов тебя накормят.—?Спасибо,?— выдавил из себя, восстановив дыхание и расцепив ладони,?— Можете ещё подсобить? Дайте, пожалуйста, мой плащ. Вот он. Получив плащ, я больше не отвечал ни на что: ни когда Морган ушёл, ни когда какая-то девка с осунувшимся лицом принесла тарелку с чем-то, пахнущим относительно съедобно, ни когда та же девка спрашивала о самочувствии. Почти сутки я смотрел в потолок, глядя, как небо заливается румянцем, сереет и остается непроглядно синим до раннего утра. Соломенный тюфяк весь отсырел, с досок лилось почти что на ноги, но я не просил разжечь огонь?— свет внутри мешал разглядывать синь сквозь дырки в крыше. Перебирая гладкую кашемировую ткань, я понемногу засыпал снова и больше не видел ничего кроме чёрной пустоты. Мне было так тревожно, так сумрачно и холодно на душе, что на какое-то время даже забыл, как мыслить. Ничего на ум не шло?— ни сны, ни воспоминания, ни попытки предсказать будущее. В целом мире остались лишь я, небо и волшебный плащ, мерно гудящий тысячами крыльев маленьких сильфов. Они что-то шептали на своем языке, которого я не знал и не мог узнать, даже если бы очень сильно этого захотел, танцевали под пальцами и делились своим лёгким теплом; я чувствовал, как они пытаются исцелить, заполнить дыру в груди своей ненавязчивой магией, но почему-то противился этому. Должно быть, они очень хотели, чтобы проснулся я наконец свежим и отдохнувшим, но этого всё не случалось. Боль то уходила, то накрывала вновь, и неглубокая дрёма снова наваливалась сверху и придавливала пробуждающиеся мысли. Когда пустоту в голове стало совершенно невозможно избегать, я потянулся к своему пальто и выудил из кармана блокнот?— отсыревший, но всё же не размокший до жалости к бумаге, и даже не очень растёкшиеся чернила?— и залистал его, погружаясь в то, о чём не хотел думать. Слова и образы снова проживали жизнь со мной и Фарнезой, снова строили между нами стены из условностей и запретов, снова разрушали нашу жизнь и бросали от одного события к другому, от одних пустых людей вели к другим таким же. Я вспоминал даже то, на что не обращал внимания в жизни, тянулся к перу и дописывал между строк новые подробности, усложняя и дополняя, обрисовывая настроения госпожи такими, какими видел и помнил. Я вспоминал строгое лицо, налитые кровью потемневшие губы, стыдливо красные щёки, брови?— всегда нахмуренные?— и ресницы, глаза, несомненно, бездонные и никогда не пустые, я вспоминал все дороги, которыми мы шли, и которые наконец привели нас сюда, к Гатсу, и который допустил всё же, что Фарнеза пропала. Я злился, я думал, что возненавижу его ещё сильнее, но от усталости не мог даже понять, что всё, чего мне хочется?— это просто увидеть госпожу живой. Когда тревога измотала до конца, я сдался, придавил блокнот телом и мог только ждать, накрывшись плащом, смотря один в густую тьму, неглубоко дыша и пытаясь сдерживать слёзы.