Глава 36. Безумец (1/2)
Что-то поднимается из глубин.
Узнай, кто я такой
Теперь, когда завеса столь тонка.
Я монстр в человеческом обличии, —
Я безумец, безумец.
Я пытался сохранить все свои пороки в тайне,
Но нимб над моей головой накренился,
Чтобы все прозрели.
Возможно, все, что они сказали, было правдой?
Может, я и правда монстр?
Что ты видишь в темноте?
Ты хоть знаешь, где ты находишься?
Проснулся, или же всё это сон?
Не все так, каким кажется.
Вольный перевод
Sam Tinnesz — Madman (feat. Hidden Citizens)
Ryan Innes — Monster (feat. Hidden Citizens)</p>
Чёткий звук шагов отскакивал от монолитных белых стен, отбивая барабанную дробь.
На его вкус тюрьмы должны быть светлыми и стерильными — как госпитали, — ведь их стены тоже исполняют лечебную деятельность: лечат социум от правонарушителей. Что до самих правонарушителей, Том не верил в целебную силу решётки. Как показал опыт, около семидесяти пяти процентов заключённых волшебников возвращались в тюрьму. Иногда — ступив на старую тропу, иногда — решив играть по-крупному, будто подозревая, что возвращение не за горами и потому нечего мелочиться. Остальные двадцать пять процентов являлись теми самыми оступившимися индивидами, несправедливо наказанными или же теми, кто, выйдя из заключения, так и не смог оправиться, зачахнув вконец и впоследствии умерев: каждая клетка давила по-разному. Дементоры, надо заметить, были не худшим из кошмаров, что могли их поджидать внутри.
На его вкус чёрные и серые стены стирали вид крови с тёмной поверхности, а едкий, затхлый запах влажности и немытых тел, что витал в таких тюрьмах, как Азкабан, маскировал её металлический аромат. Однако вид и запах собственной крови всегда действовал одинаково на осуждённых: первый этап испуга, за которым следовал этап неистовства — своего рода rabies. Пытать взбесившегося зверя намного приятнее, чем пытать безвольный кусок плоти, потерявший волю к жизни, или испуганный комок, захлёбывающийся собственным страхом.
Возможно, стоило оставить позади это варварство, но у каждого свои слабости.
— Зачем мы здесь? — судя по шороху, Корвус отдёрнул мантию. — Не хочешь объясниться со мной?
Чужие шаги замедлились.
Том остановился и развернулся.
— Кажется, я тебе всё уже объяснил.
— «Рад видеть тебя в добром здравии, Корвус. Проследуй, пожалуйста, за мной», — это твои объяснения? — выдохнул тот шумно, поспешно мигрируя от полного спокойствия до ярко выраженного бешенства во взгляде и жестах.
— Ты не ответил на моё письмо, — напомнил Том.
Лестрейндж хотел что-то сказать, но в ответ лишь поджал губы.
«Мне можно?» — еле слышно прошептал Корвус.
Том резко выдернул его рубашку из брюк, заставляя того вздрогнуть, и неторопливо провёл рукой под помятой тканью.
«Мы не слишком… — Лестрейндж прервался, шумно выдохнув и глянув сквозь полуопущенные веки на дверь, — рискуем?»
«Интересное эмоциональное напряжение», — отстранённо ответил Том.
«Это всего лишь очередной эксперимент?»
Корвус потянулся к его губам, будто не желая слышать ответ, и рука из-за стремительного сближения заскользила вверх — к груди. Том ощущал, как бьётся чужое сердце: слишком быстро от волнения или же в предвкушении. Он запустил ладонь в чужие волосы, слегка массируя затылок, отчего губы Корвуса призывно раскрылись, и неторопливо коснулся их, проскальзывая языком внутрь влажного рта со вкусом пирога с патокой, который Лестрейндж пытался переложить ему на тарелку за обедом в большом зале, а затем сам же и съел.
Том шагнул вперёд, направляя его к стене. В случае внезапного визита монументальные, как и всё в Хогвартсе, стеллажи должны были скрыть их в полумраке.
«Ответь мне», — вполголоса потребовал Лестрейндж, облизав опухшие от поцелуев губы. Видимо, он уже успел поменять мнение, находясь в этом чудном состоянии: когда разрываешься между желанием получить правдивый ответ и предварительным отрицанием, потому что заранее знаешь его.
«Корвус», — напряжённо начал Том, а затем отстранился, взъерошив чужие волосы и скрывая за непослушными прядями широко раскрытые серые глаза, которые предавали Лестрейнджу облик доверчивой наивности.
«То есть я понимаю, конечно», — Корвус, будто испугавшись смены настроения, запнулся и шумно выдохнул: «Я знаю, что тебе недоступны некоторые… вещи, и я не требую ничего такого… Летом было всё чудесно, просто…»
«Недоступны?» — с приторным удивлением цыкнул Том, перебивая его, и медленно отстранился.
Воспоминание дымкой рассеялось в мыслях.
Такое знакомое и одновременно чуждое ныне лицо оказалось напротив. Седина, проглядывавшая в тёмных завитках волос, теперь была отчётливо заметна, как и лёгкое посеребрение бровей. А прозрачные глаза остались точно такими же, лишь обрамление изменилось: к ресницам добавились чёткие мимические морщинки, пролёгшие и вокруг рта, потянув уголки слегка вниз. Но ничего из этого не мешало Тому видеть именно его: Корвуса Лестрейнджа.
— На письмо или на записку? — уточнил тот после минутного замешательства. — Там была всего лишь одна фраза.
— Потому что это было приглашение.
Корвус скривился.
— Думал, после смерти будешь прощён?
— Уверен, ты горевал.
— В Nouveau prophète не очень были заинтересованы в твоей персоне и забыли как-то осветить конец столь великой личности: им более интересен Бонифаций Помрой.
— Жаль, что и он не сможет развлекать вас дальше, — заметил Том.
Лестрейндж, скосив взгляд, нервно развёл руками:
— Тем не менее я бы с удовольствием поприсутствовал на твоих похоронах. Жаль, приглашение так и не получил, — вторил тот, нахмурившись, когда Том в ответ лишь улыбнулся, и тут же добавил: — И сегодня я тоже не собирался приходить.
— Так что же тебя сподвигло на такой подвиг? Решил убедиться, что я не призрак?
Корвус в излюбленной манере потёр запястье, слегка отдёрнув манжет, и следом двумя пальцами скользнул вдоль ладони, начиная покручивать на пальце перстень, с которым не расставался с тринадцати лет. Заметив пристальное внимание, он опустил голову, будто размышляя, а может, выдумывая более убедительную отговорку.
Тому же был ясен изначально мотив этой встречи.
— Или же не в силах был отказать? — предложил он, позволив себе каплю иронии, и слегка отклонился назад.
Корвус тут же поднял голову, награждая его полным раздражения взглядом.
Лестрейндж сморгнул.
«Прости, я не так выразился, — вздрогнул он, и тень страха отпечаталась на лице. — С начала нового курса ты снова ведёшь себя, будто мы даже не… друзья, а простые знакомые или даже однокурсники. Исчезаешь из гостиной факультета по вечерам, постоянно чем-то занят: то в кабинете Слизнорта пропадаешь, то из библиотеки не вылезаешь, то с Ваблатски задерживаешься, то… — он развёл руками, еле слышно шепнув: — Мордред знает, где ещё ты бываешь. Я почти тебя не вижу, и это притом что учебный год только начался. Ты даже первое собрание клуба Слизней пропустил!»
«Тебе лучше остановиться», — Том шагнул вперёд, сложив руки за спиной.
Корвус замер, а лихорадочный румянец сменился мертвенной бледностью.
«Отлично, — кивнул Том, — а теперь послушай. И послушай внимательно, Корвус. Чего ты от меня ждёшь: публичного признания? — Судя по тому, как тот сглотнул, чуть порозовев, именно этого Лестрейндж и ждал, к несчастью. — Ни тебе, ни мне не нужна огласка…»
«Считаешь, что нас осудят? — вновь перебил он и подался вперёд. — Мы ведь не маглы, мы более либеральны…»
«Либеральны? — приподнял Том брови. — Нет, Корвус. Никому просто нет дела до того, что творится в моей спальне. Но, — он прищурился, — это не касается семей, подобной твоей. Отношения между мужчинами, наши отношения — это баловство, не более. Для меня эксперимент, для тебя — способ удовлетворить какие-то свои потребности. Не забывай…
«Какие-то потребности? Чёрт побери, Том, я люблю тебя!» — процедил Корвус, превращаясь в одну секунду в разъярённого льва.
«…через год или два ты с кем-нибудь обручишься, — как ни в чём не бывало продолжил он, — следуя обычаям».
«И тебя это ничуть не трогает?»
Корвус резко нырнул ему под руку и застыл на мгновение за спиной, прежде чем начать расхаживать по помещению, словно загнанный в ловушку зверь.
«Эксперимент? Почему ты до сих пор зовёшь наши отношения экспериментом?» — бормотал он.
Том вздохнул.
Он знал, что рано или поздно это станет проблематично.
Любовь — мощнейший наркотик для сознания, который добровольно ищут, от которого страдают, который постоянно испытывают на прочность. Любовь жертвенна и любовь эгоистична, любовь дарит свободу мысли и одновременно сковывает, лишая свободы воли. Любовь многогранна в своих воплощениях и в своём восприятии: любовь заставляет выходить за пределы бытия, желая иметь что-то, что никогда не облачится в физическую оболочку, любить, желая что-то, что ею обладает, но ею не является — другое живое существо. Любовь волшебника Ликурга к госпоже Судьбе, а посему любовь к её образу, воплощённому в ближнем, как к созданию ведомому ею. Так можно было перейти и к парадигме религий: Бог, как воплощение любви.
Летом Том погружался всё глубже в это отчаяние и в это откровение.
«Не знал, что Лестрейнджи придерживаются мнения о философах-волшебниках», — заметил он, скользя по корешкам томов «Диалоги», «Пир», «Государство», «Органон», «Политика», «Этика», «О душе»… «Разве могло быть иначе?» — развёл Корвус руками.
Подтверждений не было, но многие чистокровные семьи, с чьими наследниками он тесно общался, считали, что величайшие умы, лёгшие увесистыми строками в историю маглов, могли быть только волшебниками. Другие же придерживались мнения, что это лишь очередная форма унизить маглов. Том же считал это вдохновляющим: будь те волшебниками или нет — это совершенно неважно, важно лишь то, что их вклад был неоценим. А если предположить, что всё же те являлись не маглами — воодушевляющий пример толчка «прогрессу».
Что ж, любовь была той темой, которой касались так или иначе все они. Тем временем как в библиотеке Хогвартса был один-единственный том с красноречивым названием «Проклятие любви». Автор столь погряз в анализе различных приворотных зелий и обрядов, косвенно относящимся к любви, что закончил пятидесятистраничный труд словами несколько банальными: «Любовь даёт возможность совершать великие дела, как один из самых сложных, загадочных и сильных видов магии. Но знайте, любовь чрезвычайно трудно понять». Иными словами: «Думайте сами, а я умываю руки».
Разумеется, легко сказать, что любовь рождает мощь, которая может поспорить с силами самих стихий, но сложнее углубиться в саму суть этого влечения. И научиться сгущать подобное чувство и использовать его, как проекцию счастья, вызванную для заклинания Патронуса, с которым он, кстати, был не в ладах, что вызывало недоумение у профессоров. Естественно, не каждый человек любит — если не слишком углубляться в это определение, — но каждый способен. Каждый, кроме таких, как он.
Возможно, Корвус прав: «недоступно» — верное определение. Однако Том не собирался мириться с ограничениями, навязанными судьбой, будь та хоть безликой госпожой, хоть самой богиней.
Лёгкое прикосновение к спине заставило его обернуться, однако Корвус не позволил, обхватив руками и крепко обняв.
Лестрейндж поёжился.
— Почему ты так на меня смотришь? — спросил Том.
Тот еле заметно тряхнул головой, словно в эти минуты они пребывали в воспоминаниях вдвоём, и тут же отвернулся:
— Ждал пояснения, забывая, что ответов от тебя не дождёшься даже по праздникам, — передёрнул он плечами и нетерпеливо изрёк: — Ты хотел что-то мне показать.
— Это может подождать.
— У меня нет времени.
— Пять минут назад оно было, когда ты просил объясниться, — мягко напомнил Том.
— Не используй на мне свои приёмы, — буркнул Корвус. — Я уже давно не сопливый юнец.
Том покачнулся, забавляясь, и заметил, как тот еле заметно покраснел.
— Я не о том, — покачал Корвус головой, ровно пояснив: — Мне сложно смотреть на тебя и видеть точно таким же, каким я тебя запомнил в день моего изгнания из рядов Пожирателей.
— Несколько минут назад ты утверждал, что не следил за прессой.
— И не следил…Ты должен был постареть, — с твёрдостью оправдывался он, но несколько оборотов кольца вокруг пальца свидетельствовали о том, что Том попал в точку.
Гарри же имел привычку поглаживать палочку…
Том незаметно выдохнул, отрешённо заметив:
— Да и ты не сильно изменился.
— А ты всё так же бессовестно льстишь, — парировал Корвус и беззлобно добавил: — Не могу не спросить, — он поднял руку, будто собирался дотронуться до его лица, и тут же сменил траекторию, рассеянно забравшись пальцами в собственные волосы и слегка ероша их. — За этим ты гнался всю жизнь? За молодостью?
— Что ж, — церемонно протянул Том, не отводя взгляда, — для тебя, это так.
— Для меня?
— Разве это был не риторический вопрос? Ты ведь сделал свои выводы.
— Неужели даже сейчас я не достоин правды? Хоть какого-то объяснения… — он осёкся, — почему ты выгнал меня?
— Так ты пришёл за правдой, — заключил Том, и Корвус помрачнел.
— Глупо лелеять какие-либо надежды на твой счёт, — угрюмо ответил он, будто самого себя убеждая в этом.
— У тебя ведь не было времени? Так поспешим, — Том обогнул его и пошёл вперёд.
— Значит, ответа я не получу, — раздалось за спиной. — Ты мне хоть когда-нибудь доверял?
Том остановился.
«Ты не веришь мне», – пробубнил Лестрейндж, уткнувшись носом ему меж лопаток.
«Я верю, что между нами существует физическое влечение — к сожалению, похоть мне знакома, — отозвался Том, — но на этом всё».
Корвус пробурчал что-то нечленораздельное и фыркнул.
«Если ты не можешь чувствовать это, ты не можешь знать точно, что не любишь меня, Том. Когда ты преуспеешь в создании зелья, ты поймёшь…»
Том вскинул брови, чуть не рассмеявшись чужому взгляду на их ситуацию:
«Пойму что, Корвус? Из-за своих чувств ты иррационален. Это очень утомительно, — он освободился из объятий, отступая. — Я поведал тебе истину не потому, что ожидал какой-либо помощи в решении своей проблемы, а для того, чтобы ты не питал особых надежд: я был милосерден к тебе, если угодно. Это было предупреждением: условием договора — договора о наших отношениях, с которым ты согласился».
«Я не поверил тебе, — Лестрейндж стиснул рубашку в ладонях и поспешно попытался убрать её обратно. — Ты ведь считаешь, что любовь — это слабость, Том. Я просто думал, что ты пользуешься этой историей, как щитом. Мол, ты согласен, но я должен иметь в виду, что согласен ты не потому, что слаб — то есть любишь меня. Я посчитал, что тебе так легче…»
Том склонил голову набок, вкрадчиво поинтересовавшись:
«Иными словами, ты думал, что я доверил тебе не правду, а выдумал нелепую отговорку?»
Корвус кивнул, справившись наконец-то с одеждой, и поднял неуверенный взгляд.
«Мы ведь были друзьями, Том… Все мы: Кальяс<span class="footnote" id="fn_30478732_0"></span>, Северин<span class="footnote" id="fn_30478732_1"></span>, Эмиль…<span class="footnote" id="fn_30478732_2"></span> Но мне ты стал уделять больше внимания. Как в этом не увидеть симпатию иного рода? Простое вожделение — не то, ради чего бы ты стал сближаться с кем-либо, — Корвус отвёл взгляд, скрестив руки, будто пытаясь отгородиться. — Однако твоя связь с Ваблатски… Мне это не нравится, понимаешь?»
«То есть я не подвержен слабости плоти, поэтому не стал бы сближаться только ради этого, но вполне способен выдумывать истории, чтобы скрыть слабость характера, так как считаю исходя из твоих предположений, что любовь — это слабость?» — уточнил Том.
Корвус еле слышно выдохнул, будто не желая кивать или подтверждать сказанное им устно.
«Полагаю, я совершил ошибку. Ты видел то, что хотел видеть. Моё поведение можно было интерпретировать как то, что ты просто ближе мне в качестве… друга? Вместо простого приближённого, — мерно выговорил Том, мысленно усмехнувшись. — Но ты стал мыслить в ином направлении. Что до моих отношений с Офелией, они тебя не касаются».
Корвус тряхнул головой:
«Но ты не отказал мне летом!»
«Тот, кого я считал другом, сын хозяина дома, в котором я гостил, украл у меня поцелуй, намекая на симпатию, что же я должен был делать? Что, если бы мой отказ пришёлся бы ему не по вкусу…»
Корвус оскорблённо стиснул зубы и процедил:
«Как ты смеешь!»
«…и он бы попросил меня удалиться? Тогда бы я потерял доступ к одной из величайших библиотек, а также к лаборатории, — заключил Том спокойно. — Взаимовыгодные отношения — на это я способен. Ты предложил, я принял твоё предложение и отплатил тебе телом. Разумеется, не могу не признать, что я выиграл больше от нашей связи, но разве тебе было плохо?»
Побледнев, Лестрейндж вздрогнул и опустил голову, еле слышно прошептав:
«Мне плохо сейчас, потому что ты говоришь всё это с лицом старосты, в сотый раз рассказывающим первокурсникам о правилах…»
«Я и есть староста», — сухо напомнил Том.
«И я даже не могу назвать тебя ублюдком, — выдавил Корвус из себя, — потому что этот трепет… — он осёкся. — Да, я люблю тебя, и я боюсь тебя. Ты страшный человек, Том».
«С самого начала этот разговор не имел смысла. Пустая трата времени…»
«Да, ведь можно было провести это время с большей пользой: например, дать телу разрядку? — презрительно фыркнул Лестрейндж. — Чего же ты желаешь? Мне встать на колени и ублажить тебя ртом? Я могу!»
Дослушав гневную тираду, Том шагнул к выходу и продолжил свою речь:
—…однако я все ещё здесь, потому что нас связывают узы дружбы — должны связывать, по крайней мере, следуя твоей оптимистичной теории. Однако твоих истерик я терпеть не обязан».
Том распахнул дверь кабинета, когда до него донеслось:
«Я хочу всё прекратить!»
Он обернулся и кивнул, однако потерянное выражение на чужом лице свидетельствовало о том, что, опять же, заявление было сделано на поводу у чувств и не позднее чем завтра, Лестрейндж снова будет просить о ласке.
Любовь не казалось Тому слабостью — она его ужасала. И как всё ужасающее — привлекала.
— Почему я исключил тебя и стёр метку? — задумчиво переспросил Том, сделав шаг вперёд.
Корвус тут же обогнул его, перекрыв путь, будто в отчаянной попытке припереть к стенке. Том спокойно поднял взгляд:
— Потому что изначально знал, что тебе не место рядом со мной: ты был слаб и на многое, к чему мы стремились, тебе было абсолютно наплевать. В какой-то момент ты бы или погиб от рук членов Ордена, или же, провинившись, погиб бы от моей руки.
Корвус озадаченно моргнул, опустив глаза в пол, а затем вскинул голову и его лицо исказилось. Однако Том опередил вопрос:
— А теперь идём. У меня для тебя есть два подарка.
— Нет, — покачал он головой, шагнув вперёд. — Поясни.
— Неужели это необходимо? Неужели пятьдесят лет ты жил сплошным разочарованием или, может, ненавистью, застилавшей твой разум? За столько лет наблюдений — а ты наблюдал, я знаю — можно было сделать определённые выводы.
Том легко обошёл его, направившись дальше по коридору, и уже вошёл в следующее помещение, когда тот нагнал его и схватил за рукав, заставляя остановиться и посмотреть на него.
— Нет, — сипло запротестовал Корвус, тряхнув головой. — Не пытайся заставить меня поверить, что это была забота! Да, я постиг разочарование, когда ты, будто сваха, представил нам с мамой Камиллу, восхищаясь её родословной, будто она племенная кобыла, и мама, очарованная тобой, даже не прислушалась к моему мнению. Да она вообще только тебя и слушала, если мы были рядом, и ты это знал! Но даже вынужденный брак я был готов стерпеть, ведь у меня было моё положение приближённого, положение за твоим плечом среди первых Пожирателей Смерти… — чужие руки вцепились в его мантию, но Том не сделал ничего, когда Корвус приблизился настолько близко, что его дыхание полоснуло щёку жаром. — Но ты за какую-то мелочь прогнал меня с позором, прилюдно стерев метку и отдав её у меня на глазах Долохову! Может быть, я и не слепо следовал твоим идеалам — мне было плевать и на чистокровных, и на маглорождённых, на Министерство и на всю это грёбаную политику! — но я слепо следовал за тобой: я… — Корвус судорожно вздрогнул. Морщинки собрались вокруг глаз, закрались на переносице, когда он оскалился, — я был готов принимать тебя любым, даже поехавшим фанатиком. И чем ты отблагодарил меня?! Ты перечеркнул всю мою жизнь!
А в следующее мгновение тёплые суховатые губы, едва пахнувшие табаком и мятой, коснулись его яростно и настойчиво, будто не целуя, а вгрызаясь, даря странное ощущение. Том опустил руки вдоль тела, не закрывая глаза, а Корвус вжался в него, жаля раз за разом в этой разрушительной ласке, которая взывала к ностальгии. Он помнил их, как помнил шестнадцатилетнего Корвуса, выхватывающего у него из рук книгу; как помнил поцелуй и льнущее к нему тело, долгие разговоры о защитных заклинаниях и яркие споры о вреде и пользе Тёмных искусств, звонкий смех и болезненное презрение в чужом голосе, когда тот покидал ряды Пожирателей навсегда… Многое, что казалось таким далёким теперь, вспыхнуло перед глазами, рассыпавшись перед ногами песком забвения.
Ушедшего не вернуть.
Ярко-зелёные глаза сощурились, промелькнув в воспоминаниях. Подёрнутый презрением и ненавистью взгляд заставил вздрогнуть. Том сморгнул наваждение и твёрдый в своём намерении отстранился, заметив:
— Гм, зато твои руки чисты. Ты стоишь здесь, столь же пышущий здоровьем и энтузиазмом, сколь злобой, а они, — он указал глазами на камеры, — сидят там. И это в лучшем случае.
Корвус осоловело моргнул и резко отступил, будто только что осознал, что сделал. И они оба понимали, что это были ни страсть и ни нежность — лишь чистая ярость, выплеснутая наиболее невинным способом — Лестрейндж не посмел бы поднять на него палочку, за исключением одного-единственного случая, в чём ему и следовало убедиться чуть позже.
Прочистив горло, Корвус перевёл взгляд:
— Что?.. Кто?
Том подошёл к стене, коснувшись кончиками пальцев одного из десяти выступов, и зеркальное стекло с другой стороны вновь стало обычным.
Лестрейндж напрягся. Его лицо свела судорога.
— Не стоит беспокоиться, он нас не видит, — произнёс Том, приближаясь к прозрачной поверхности.
— Долохов?
— Я запретил тебе появляться передо мной, но не запрещал писать мне, Корвус. Почему ты не сообщил о случившемся между вами конфликте, который мог стоить тебе жизни? — ровно спросил Том, застыв перед скучающей фигурой Антонина.
Тот развалился на одном из стульев, кидая небольшой мячик в потолок и изредка зевая.
Лестрейндж скривился и ровно ответил:
— Он сказал, что следует твоему приказу.
— Мой приказ, — вторил Том, разглядывая Долохова. — «С этого момента ты изгнан из наших рядов, но из уважения к древнему роду — неприкасаем». Не стоит разыгрывать передо мной дурачка.
— Полагаешь, что после всего случившегося я должен был отправить тебе письмо с жалобой на Долохова? — приглушённо спросил он и уже насмешливо продолжил: — Кто мы, в конце концов? Дети? Нет, Том. Мы разобрались сами.
— Дело не в том, Корвус, ребячество это или нет, — понизил Том голос, — а в том, что он нарушил мой прямой приказ, из чего следует вседозволенность и пренебрежение моим словом.
— Даже если это так, — фыркнул тот, — скажи я, и со стороны это выглядело бы жалко. Жалкой местью: он занял моё место, а взамен я сдал его.
— Гм, — Том опустил взгляд. — Поэтому ты просто перебрался во Францию.
Антонин никогда не был дураком, а Корвус поступил точно так, как тот думал: прислушался к своей гордости.
— Что это за место? — спросил тот внезапно. — Разве мы не переместились в отель?
— Можно назвать это камерами хранения для ценных вещей постояльцев, — туманно ответил Том, благо что светлые помещения из зачарованного стекла и мрамора могли легко ввести в заблуждение.
— И ты положил в ячейку Антонина? — приподнял бровь Корвус, добавив: — Для меня? И что прикажешь мне с ним делать?
— Тебе — ничего.
Том достал из кармана вазу размером с мизинец, опустил её на пол и увеличил. В мгновение ока внутри вспыхнули искры неконтролируемого магического огня, и наружу выскользнула тонкая светло-серая змея, сверкнув алыми глазами-бусинками.
— Огневица? — непонимающе прошептал Корвус. — Зачем?
— Когда поблизости нет тёмных щелей, стоит держать рот на замке, — помедлив, отозвался он и коснулся треугольного выступа на стене прямо рядом со стеклянной поверхностью.
Рябь пробежала по стеклу, и Долохов, поймав в последний раз отскочивший мячик, уставился на них.
— Я так рад… — он осёкся, переключив внимание на Корвуса, и нахмурился.
— Добрый день, Антонин, — поприветствовал его Том.
— Могу я спросить, долго ли я буду здесь… отдыхать?
— Боюсь, что время пришло.
— Значит, я могу вернуться к вам?..
Тот вновь покосился на Лестрейнджа, пряча враждебность под слоем из надежды и интереса.
— Будь добр, повтори то, что ты мне сказал, а я, будучи в хорошем расположении духа — ведь ты был всегда мне верен, — решил поверить тебе без каких-либо дополнительных проверок. Оказывается, что зря, — с нарочитой мягкостью заметил Том, наблюдая, как Долохов бледнеет.
Однако он быстро пришёл в себя, распрямив плечи и одновременно слегка сгорбившись, словно в смирении.
— Милорд, это ж когда было-то? — медленно и ровно спросил Антонин.
Тёмные неопрятные пряди волос волной упали на глаза, придавая ему задумчивый вид.
— В августе пятидесятого года, — отчеканил Лестрейндж.
— Память уже не та, — робко добавил он и тут же предпринял попытку: — Но в моих возможностях показать вам.
Том сощурил глаза.
— Считаешь, что и у меня память уже не та?
Среди Пожирателей было два окклюмента, которые могли состязаться с ним: Антонин Долохов и Август Руквуд. И Антонин обладал удивительной способностью — возможностью стирать собственные воспоминания, оставляя разрозненные фрагменты, а затем сшивая их вместе, отчего создавалось ощущение, что волшебник не запомнил какое-то события во всех деталях — даже легилименту невозможно было заподозрить обман.
— Я бы не посмел попытаться вас запутать или обмануть… — словно прочитав его мысли, покачал Антонин головой. — Может быть, я сказал что-то не то, ведь детали вымываются временем… Поэтому я рассказывал в общих чертах: до меня дошёл слух, что Лестрейндж сотрудничает с врагом… Предавший однажды — предаст не единожды. Как доверяющий лишь неопровержимым фактам человек, я решил проверить эту информацию, прежде чем сообщить вам.
— И поэтому напал на меня в подворотне, словно головорез? — холодно уточнил Корвус.
— Милорд, — вновь обратился тот к Тому, игнорируя чужой вопрос, — так как мистер Лестрейндж был одним из ваших самых доверенных приближённых, я считал, что он искусный дуэлянт и сильный противник, поэтому на моей стороне были лишь темнота и эффект неожиданности. Как я мог знать, что он растеряется и потеряет палочку сразу же, — с деланной вежливостью удивился тот, скосив взгляд на Корвуса.
Тот дёрнулся. На лице заиграли желваки.
— Это твой ответ? — неторопливо уточнил Том.
— Милорд, я не понимаю…
Взмах палочки, и в стекле, словно в магическом барьере, образовалась прореха. Заметив её, огневица тут же юркнула внутрь и растерянно замерла в белом помещении без единого изъяна. За ней последовал и Том.
Он остановился чуть поодаль, притянув стул в центр камеры:
— Повторяю свой вопрос: таков твой ответ мне?
— Я сделал это для вас, милорд! Вы ведь ненавидите, когда вас беспокоят по мелочам, а слух мог оказаться просто сплетней… — прошелестел Долохов.