Часть 8 (2/2)

Да, у него всегда был Феличиано ... но его память состояла лишь из страха, прятанья под кроватью и в шкафах, припадков гнева и боли. А также из секретов Феличиано, но без единого собственного. Его воспоминания о детстве и вообще о всей его жизни являлись серией горьких моментов, которые довели его до совершенного одиночества.

- А, да! - крикнула вдруг Эмма, вырывая Ловино из его грустных размышлений. Девушка посмотрела на Антонио и положила ему руки на плечи.

- Где твоя гитара? Она у тебя ещё есть? - поинтересовалась она у испанца. Тот кивнул. - Тогда принеси. Давай исполним для Ловино эту песню, которую написали, когда нам было 16.

- Чего? Нет, это же такая плохая песня, и моя гитара уже старая. А ещё я уже пару лет на ней не играл, — пытался отговорится Антонио.

- Не будь таким, я уверена, что Ловино бы с удовольствием тебя послушал. - Теперь она повернулась к итальянцу, который в последнее время не выдавал ни слова. - Я не говорю это, потому что он мой любимый двоюродный брат, но, честное слово, Антонио просто ас гитары, — заверяла она, пока тот бормотал ”совсем неправда” себе под нос и краснел ещё сильнее, если это вообще было возможно.

- Да, я не против, — сказал Ловино, что звучало весьма странно из его уст, ведь это был первый раз, когда он показывал искренний интерес к чему-то связанному с испанцем. Тот моментально вскочил. Его глаза так странно блестели, что выглядели почти по-внеземному.

- Сейчас принесу гитару! - объявил он радостно и убежал под насмешливым хихиканьем Гильермо.

- Молодец, Ловино, ему всего лишь нужны были правильные слова от правильного человека, — похвалила итальянца Эмма, показывая ему большой палец.

- А вы всё ещё отрицаете, что вы пара, — сказал Гильермо и начал смеяться вместе с ней, будто они соучастники в каком-нибудь заговоре. А Винцент тем временем просто молча курил, не обращая на них никакого внимания.

Антонио вернулся, дуя на гитару, чтобы убрать с неё пыль, и быстро проверил, работают ли ещё струны. Потом поспешил её настроить, и, когда было всё готово, кивнул.

- Надеюсь, ты до сих пор помнишь нашу песню, — сказала Эмма угрожающим тоном, когда он сел рядом с ней.

- Ну конечно. Не забудь, что именно я её написал, ты только пела, — засмеялся испанец, на что девушка надула щёки.

- Потому что у меня намного мелодичней голос, чем у тебя, — ответила она, прочистила горло, торжественно встала и обратилась к публике.

- Это песня, которую мы с Антонио написали ВМЕСТЕ, когда нам было шестнадцать. Надеюсь, вам понравится, — объявила она.

Затем, снова прочистив горло, глубоко вдохнула и движением руки дала понять испанцу, что тот мог начать. Ловино внимательно наблюдал за ними, но больше всего за Антонио, который радикально изменился, и чья искусственная улыбка превратилась в выражение глубокого сосредоточения, создавая впечатление, что всё вокруг него исчезло, и остался лишь он один с гитарой.

Песня началась с медленным задеванием струн гитары и печальным голосом Эммы, которая тоже за считанные секунды превратилась из жизнерадостной девушки в женщину с немного мрачным, но ещё живым взглядом. Пение началось, первые строки были исполнены нежным голосом с оттенками меланхолии, идеально гармонирующим с аккордами гитары.

”... Я терпеть не могу видеть тебя таким

Таким измученным, холодным и обезвоженным.

Счастье всё уплыло

А папа находится во вселенной...”

Ритм немного изменился, мелодия стала громче, а голос Эммы выше. Она слегка подняла голову, а Антонио двигал свою голову в такт к музыке и беззвучно пел вместе с ней.

”В каждом доме должна быть влюблённая мама

и папа во вселенной

Кошки из китайского фарфора,

чтобы защищать их любовь

на подоконнике.

Покажи ей немного уважения, она совсем измученная.”

Ловино обратил внимание на лицо Антонио, который казался уже совсем отстранённым, будто этот дом и всё остальное исчезло, и ничего не осталось, кроме этой песни и старых картин из его жизни. Сцен, которых он не хотел показывать никому, но Ловино их всё равно видел ... или, вернее говоря, слышал.

Он слышал малыша, который не принимал смерть папы, который хотел плакать, но не мог, потому что мама уже обливалась слезами в спальне. Слышал подростка, который был вынужден слишком рано взрослеть ... воспринимал все стороны испанца вперемешку с текстом этой песни.

”За будущие годы, я тебя не забуду

как моего сына, как мою боль.

Время излечит

то, что сейчас чувствуется большой раной.

Слёзы льются, а дыры заполняются.”

Потом повторился припев, и Эмма во время пения прижала свои кулаки к груди и закрыла глаза, а Антонио дальше повторял за ней текст, двигая губы. После этого слышалась одна музыка его гитары. Ноты он всё ещё все помнил, и хотя было видно, что он давно не играл, его пальцы сами по себе знали все аккорды и на какие струны надо было ударять. Через несколько секунд песня закончилась, и Антонио из своего прошлого вернулся обратно, к своей реальности.

Небольшая публика сначала молчала, а потом начались аплодисменты, в которых участвовал и Ловино. А Гильермо вообще притворялся, будто вытирал невидимые слёзы.

Эмма, которой и Антонио аплодировал, сделала поклон.

- Эмма, я тебе уже часто говорил, что ты дива, но румба мне нравится больше, — сказал кубинец, встал и подошёл к девушке.

- Давай, Антонио, сыграй-ка что-нибудь, под что можно танцевать, а ты иди сюда. - Он протянул ей руку, и, как только Эмма её взяла, начал её крутить и обхватил рукой за бедра. Как просили, Антонио моментально принялся исполнять мелодию с более быстрым ритмом, а Гильермо вёл Эмму по этому латиноамериканскому танцу.

《Ей бы не помешало набрать немного веса. У неё даже нет настоящих бёдер.》

Ловино слышал, как кубинец это думал, пока тот танцевал с девушкой в середине комнаты под музыку гитары Антонио. Даже Гильермо имел достаточно чувства такта, чтобы не сказать такое вслух женщине, предполагал итальянец. Но ...

- Эй, Эмма, тебе не помешало бы побольше жира на теле. Как ты собираешься рожать детей с такими узкими бедрами?

- Не смей так разговаривать с моей сестрой, — огрызнулся на него Винцент, а покрасневшая Эмма засмеялась. Но вдруг к её смеху присоединился ещё один.

Все повернулись к Ловино, который обеими руками закрывал себе рот, пытаясь подавить смех. Гости ни капли не удивились, но для Антонио это зрелище являлось настоящим чудом.

Ловино смеялся! И не злобно, как тогда, при его друзьях, а по-настоящему. Испанец не понимал, почему итальянец так старался спрятать это от всех... он так хорошо выглядел, когда смеялся, что Антонио чувствовал, как влюбляется снова.

Остаток вечера они провели в веселой атмосфере со смехом и большим количеством еды. Казалось, что у семьи Антонио имелись какие-то странные отношения к еде, ведь как только они наставили на стол в гостиной разные блюда, то чуть не взлетели от счастья и, забывая о мебели, сели прямо на пол, чтобы начать есть.

Ловино тоже угощался. У него тоже была особенная связь к еде, ведь если существовало что-то на свете, что делало его хоть немного счастливым, так это готовить, почти всегда вместе с братом, и есть. Поэтому он без всяких возражений участвовал в импровизированном банкете, что тоже удивило Антонио, так как тот обед, на который он тогда пригласил итальянца (или вернее говоря, потянул) закончился катастрофой.

Но, возможно, испанец не замечал, что обе ситуации отличались как день и ночь. Хотя Ловино и сейчас воспринимал ужасный шум в ушах и лёгкую головную боль, было абсолютно не так, как тогда... никто не оскорблял и не судил его своими мыслями... А была только группа молодых людей, которая просто старалась провести вместе время и повеселиться. Из-за этого он немного расслабился и просто позволил себе плыть по течению, чтобы узнать, что такое веселая компания. Впервые в своей жизни.

Еда закончилась, разговоры продолжались, и наконец настала ночь. Эмма чувствовала себя слегка сонной, а Гильермо, конечно же, зевал без всякого стыда на всю комнату, однако это никого и не тревожило. Они так хорошо его знали, что было бесполезно надеяться, что он когда-нибудь изменится.

- Нам пора, завтра надо на работу, — объявил Винцент и встал.

- А не хотите у меня переночевать? Места предостаточно, — пригласил Антонио.

- Ты живешь в заброшенной деревушке, если мы останемся, то завтра сто лет будем добираться до города, — сказала Эмма и пошла за братом, а Гильермо за ней.

- Ну ладно, будьте осторожны, — ответил испанец, провожая их к двери вместе с Ловино.

Они по очереди попрощались. Винцент просто сказал пока, а Гильермо с такой силой обнял и Антонио и Ловино, что чуть не сломал им ребра. Эмма при прощании была уже поосторожнее, но и она не забыла итальянца. Тот не мог иначе, чем немного разволноваться, ведь он совсем не привык к физическому контакту с чужими людьми, а теперь его обнимала и целовала девушка.

- Присматривай хорошенько за Антонио, ладно? - шепнула она ему на ухо, когда целовала его в последний раз в щеку. Потом мило ему улыбнулась и повернулась, чтобы уйти.

Пока они выходили из дома, встретили кота, который как раз возвращался домой после прогулки.

- Тортуга! - обрадовалась Эмма и быстро взяла его на руки. Кот не возражал.

- Смотри как ты вырос, когда я тебя принесла Антонио, ты был ещё совсем крохотным комочком. - Девушка вернулась к испанцу и итальянцу и передала кота Ловино. Значит, это она подарила Антонио Тортугу.

- И за ним тоже хорошо присматривай, этот малыш особенный, — сказала Эмма, немного погладила животное и наконец ушла с остальными двумя парнями.

Ловино посмотрел на кота у себя на руках, который преспокойно лизал себе лапу, а потом начал мыть себе ухо и морду.

- Извини, что так надолго задержал тебя, я сам не знал, что они придут, — сказал смущенный Антонио. Ловино всего лишь покачал головой и поставил кота на землю, чтобы тот мог зайти в дом.

- Твои кузены странные люди, но хорошие, — заметил он, думая об улыбчивой девушке, которая так волновалась за Антонио, о Гильермо, единственным человеком на свете, который говорил абсолютно всё, что думал, и о Винценте, который, несмотря на стоическое поведение и не сильно приятное лицо тоже являлся неплохим парнем.

Затем итальянец повернулся к Антонио, который уставился на него с широко открытыми глазами и моргал. Ловино сморщил лоб.

- Что с тобой? - спросил он раздражённым тоном.

- Ни-ничего, просто для меня сюрприз слышать от тебя такое, я думал, что ты всех ненавидишь, — ответил испанец с улыбкой. Ловино хотел отрицать, но не мог ... теперь и ему самому показалось странным, что он только что сказал.

Разве он не думал всю жизнь, что все люди состояли из лжи и лицемерия, и заботились только о собственном благе?

- Но я счастлив. Ты ведь веселился с ними, я тебя никогда таким не видел, — сказал Антонио. Ловино испугался.

- Никакого черта я не веселился, идиот! Они просто ... не знаю ... ну, я же сказал, что они странные, но мне понравились, — пояснял итальянец и отвернул лицо, на котором играл легкий румянец.

《Не надо, не делай этого ... не мучай меня так ...》

Услышав это, Ловино снова посмотрел на испанца. Теперь тот выглядел очарованным, и итальянец не понимал, почему.

《Почему? Ну почему ты такой? ... Я больше не могу, больше не выдерживаю! Это твоя вина, что я дошёл до такой степени!...》

Мысли Антонио звучали такими печальными, что Ловино почувствовал настоящий страх. Неужели он сделал что-нибудь не так? Он обдумал всё, что произошло в этот день, но никак не мог найти причину, почему Антонио мог так о нём думать.

- Что слу- Но не успел итальянец договорить, как его толкнули спиной к рамке двери, что было немного больно, и он моментально ощутил губы испанца на своих. От неожиданности он подпрыгнул и закричал в рот другого парня.

Антонио крепко держал его за плечи, будто не хотел его больше отпускать.

《¡Nooooo! Какой я идиот, какой я идиот, какой я идиот! Что я делаю? Господи, что я делаю? Отпусти, отпусти его и проси прощения! Дурак, прекрати наконец! Ты всё разрушил!》

Но несмотря на все его мысленные крики, тело Антонио не хотело его слушаться, а наоборот, ещё сильнее прижалось к Ловино. Итальянец дрожал как осиновый лист, он понятия не имел, что делать: прислушаться к крикам сердца испанца, оттолкнуть его от себя или просто стоять на месте, не двигаясь.

《Он меня будет ненавидеть. Ловино будет меня ненавидеть, а может, он это уже сейчас делает ... не надо, не хочу. Не хочу, чтобы ты меня ненавидел, Ловино, прости, пожалуйста, прости, прости ... умоляю тебя ... прости меня.》

Казалось, что испанец вот-вот заплачет. Зараженный его паникой Ловино зажмурил глаза и положил ему руки на щёки, чтобы тот немного успокоился.

Итальянец тоже боялся, так боялся, что сбежал бы, если Антонио не давил бы его к стене. Было стыдно признаваться, но он никогда за свои 23 года жизни ни с кем не целовался и не думал, что во время одного поцелуя человек мог иметь такие отчаянные, испуганные мысли. Но когда он положил руки на щёки Антонио, мог слышать, как тот слегка успокоился.

《Что? ... Он меня ещё не ударил? ... Он не думает врезать мне кулаком по лицу? Тогда это значит, что...》

Испанец слегка открыл глаза, увидел перед собой итальянца с плотно закрытыми глазами и сморщенным лбом, хихикнул, убрал руки с его плечей и положил их вместо этого на его шею, касаясь большими пальцами мочки его ушей. Итальянец вздрогнул и съёжился.

《Он опять выглядит как маленький. Лучше не надо так задерживать дыхание...》

Как только Ловино услышал это, он выпустил воздух из своих лёгких и видимо расслабился. Губы Антонио уже не так грубо и неприятно давили на него, а гладили теперь его рот, будто хотели с ним ближе познакомиться.

《Если бы он только ещё немного открыл рот.》

И Ловино послушался, с легкой нерешительностью открыл рот и почувствовал язык другого парня на нижней губе. Волосы на его затылке снова стали дыбом, и он начал ощущать пощипывание в желудке.

Значит, вот такими были поцелуи ... так странно; сначала он будто задыхался, потом смог опять дышать и почувствовал нос Антонио на кончике своего, его теплое дыхание на лице и слегка дрожащие руки на шее.

《Оh Dios, я так счастлив, что готов умереть прямо здесь на этом месте.》

Воспринимая эту мысль, Ловино не мог иначе, чем тяжело вздохнуть. Ведь, возможно, он себя чувствовал абсолютно так же.