Глава 16. "Свидетель" (1/2)
Пальцы девушки нервно сжимают связку ключей, и в горле от этого безобидного действия непроизвольно пересыхает. В ногах у нее стоят две дорожные сумки, а прямо возле двери лежит уже застегнутый наглухо чемодан. Ира сглатывает.
Кузнецова накручивает на шею шарф, перешагивает сумки и прямо в обуви проходит вглубь квартиры, останавливаясь посередине гостиной и оглядываясь по сторонам. Запоминает. Не понимает, зачем это вообще ей нужно, но… запоминает.
Потому что она здесь, кажется, счастлива была, но это не точно. Совсем, блять, не точно.
Она проходит вдоль стенки, ведет пальцами по рамкам с фотографиями, поправляет без надобности статуэтку белого маленького ангела. На какое-то время она останавливается, стараясь вспомнить, откуда этот ангел тут вообще взялся, но затем хмурится, качая головой, и снова идет дальше, так и не сумев понять, откуда эта статуэтка.
Антон написал ей смс, чтобы квартиру она освободила за два дня. И Кузнецовой даже не пришлось задаваться вопросом, где сам Шастун будет жить в это время, потому что всё черным, блять, по белому.
Ему всегда было куда пойти. Было куда вернуться. И только сейчас Ира задается вопросом:
А мне есть, куда и к кому возвращаться?
Кузнецова затравленно озирается по сторонам, бегая взглядом влажных глаз по всем поверхностям места, которое до недавнего времени она могла назвать своим домом.
Не к кому.
И глаза неконтролируемо начинает щипать сильнее, когда осознание застревает комом в глотке. Сумки стоят у порога, занавески на кухне пахнут табаком, тлеет окурок в кофейной чашке на журнальном столике, а в спальне лежит холодное, сбитое у ног одеяло.
Этот дом одинок.
Одинок настолько, что кажется почти заброшенным.
И Кузнецова только сейчас понимает, что сама его таким сделала. Это ее рук дело.
Больше она здесь находиться не хочет, хотя если быть откровенным — попросту не может. Серые стены давят на нее так, будто на самом деле сжимают комнату до размеров спичечного коробка, а запах табака обжигает пересохшую глотку. Ира подходит к выходу, закидывает на плечо одну сумку, затем вторую; ставит на колесики чемодан и уже готовится выйти, как вдруг замирает.
Принимая, наконец, со всей ясностью мысль: она не вернется сюда больше.
Она снова ставит на пол обе сумки и выуживает из кармана связку. Металл длинного серого ключа обжигает кожу на ладони. Она предпринимает несколько попыток, чтобы снять его с общего кольца, подпортив при этом маникюр, но впервые не обращает внимания на такие мелочи и почти с грохотом бросает ключ на длинную высокую тумбочку возле зеркала.
Эхо от броска режет секирой слух.
Ира до боли кусает внутреннюю сторону щеки, хватает наконец гребаные сумки, берет чемодан и выходит в последний раз из этой квартиры, хлопнув за собой дверью со всей страстностью.
Она даже не оборачивается, когда вызывает лифт. Не оборачивается, когда выходит из подъезда. Не оборачивается, когда закидывает вещи в багажник машины и выезжает со стоянки.
Смотрит только перед собой, крепко сжимая похолодевшими пальцами обод руля, и редко, но глубоко дышит, сжав в тонкую полосу пухлые губы.
Куда мне деваться?
Вопрос, который назойливым дятлом долбит ей по виску вот уже третий день подряд.
Куда?
Ира ни с кем не созванивалась. Никому ничего не говорила. Да и кому говорить-то? Антон пропал со всех радаров, но его она была даже рада не видеть и не слышать, потому что была уверена — сгорела бы от стыда в его присутствии.
Оксана? Я так не думаю. С ней Ира не созванивалась даже дольше, чем с…
Проклятье.
У нее же было к кому вернуться.
От внезапного озарения на лице девушки расцветает почти искренняя улыбка и истеричный смешок вырывается из легких. Она смотрит на дорогу лихорадочно сухими глазами и переключает передачу, увеличивая скорость.
Ей даже не приходится пользоваться навигатором: его адрес она давно уже знает наизусть. И ей почему-то сейчас даже в голову ни на одну ебаную секунду не приходит, что Оксана как бы с ним живет. Живет в браке. И что у нее с Лешей скандал был несусветный тем вечером, когда они с Оксаной приходили домой к Антону на «званый ужин» с «невероятной новостью».
Что ей по-прежнему некуда возвращаться.
Она забыла, потому что ей хочется хоть за что-то держаться.
Всякий человек нуждается в том, чтобы куда-то вернуться, даже если его там не ждут.
Она паркуется прямо возле подъезда, игнорируя долбящего по клаксону Мерседеса, место которого она определенно заняла без разрешения прямо перед носом. Ира выходит из салона, включает сигнализацию и мчит к подъезду.
И — как удачно — пожилая соседка выходит в этот самый момент из дома и непроизвольно дарит Ире возможность не звонить в домофон, что кажется ей определенно хорошим знаком.
Кузнецова останавливается возле нужной квартиры, поднимает руку и уже собирается позвонить, как вдруг какая-то невидимая сила ее останавливает, вынуждая замереть на месте. Сознание определенно подкидывает ей идею остановиться и не делать глупостей, потому что…
Потому что, блять. Это та еще глупость. Приваливать к своему любовнику и просить крышу над головой.
Но она все равно игнорирует тревожные звоночки в сознании и звонит в дверь. Какое-то время ничего не происходит, и Ира уже отчаивается, собираясь покинуть и этот дом, как вдруг по ту сторону слышится какое-то движение и в замочной скважине поворачивается ключ.
Дверь приоткрывается, и на пороге появляется он.
— Черт, — облегченно выдыхает она, прикладывая ладонь ко лбу и переминаясь с ноги на ногу. — Я так рада, что ты дома. Боялась, что тебя не будет…
Сурков непонимающе хмурится.
— Ты чего пришла сюда? — немного резко произносит он, глядя на внезапную гостью.
Улыбка тут же исчезает с ее губ, а взволнованный взгляд начинает бегать по лицу парня, и она старается понять, почему он так себя ведет.
— Да что с тобой? — снова пытается улыбнуться она, предпринимая попытку войти в квартиру.
Леша демонстративно прикрывает дверь, не позволяя этого сделать. Кузнецова теряется от такого поворота событий еще сильнее.
— Я войду? — скорее утверждая, чем спрашивая, произносит она.
— Нет, — спокойно отвечает Леша, отрицательно качая головой.
А с какого перепуга он вообще должен позволить ей войти? Тем вечером с жутким скандалом они уже всё, кажется, решили. И теперь их в принципе не связывает ничего, кроме общих знакомых и застрявших навеки в сознании пошлых, горячих стонов.
Желваки девушки нервно дергаются, и она делает небольшой шаг назад.
— Какого, — выплевывает она, — хрена? Как тебе входить, так в любое время, в любом месте и в любой позе, мать твою, — шипит она.
Сурков оглядывается назад, вглубь квартиры, а затем снова оборачивается к незваной гостье, и в глазах у него появляется какой-то недобрый блеск.
— А с какого перепуга я должен позволить тебе войти? — холодно и тихо произносит он.
Кузнецова о лед его глаз почти режет ладони, и холодок непроизвольно пробегает у нее по спине. Она сглатывает, стараясь взять себя в руки.
— Мне некуда идти, — чувствуя себя максимально жалко, позорно сознается она, потупив взгляд. — Мне нужна помощь…
И выдает следующее с такой несвойственной ей искренностью, что Леша тут же морщится:
— И ты мне нужен.
Сурков хмыкает, губы его изломляются в кривой полуулыбке.
Не пытайся что-то построить на своих же руинах.
— А вот ты мне не особо, — небрежно бросает он.
Ком, появившийся в горле у Кузнецовой, внезапно начинает мешать ей дышать.
— Мне, знаешь ли, и дома неплохо. Оксану я люблю, она классная, — саркастически произносит он, не сводя прищуренных глаз с девушки. — Она мне подходит. Всегда подходила, знаешь. Мне просто нужно было понять это с чьей-нибудь помощью.
Он намеренно доламывает стоящую на пороге Иру этими словами, прекрасно понимая, что она всегда видела в этой блядской интрижке нечто большее, что она и сейчас готова лечь под него, лишь бы… остаться. Он знает, что она была готова на всё, даже растоптать собственную гордость… Только бы с ним.
— Так что спасибо за помощь. Можешь быть свободна, — заканчивает мысль Сурков и уже порывается закрыть дверь.
Но не успевает это сделать, потому что Кузнецова ловит ее, сжимая до побелевших костяшек пальцев холодный металл, и впечатывается во взгляд Леши своим, хватая лихорадочно сухими губами кусочек воздуха.
— Ты не отпустишь меня так просто, я знаю, — шепчет она, чувствуя подкатывающую к горлу тошноту. — Это не твое решение.
Сурков смотрит на нее. Смотрит так, что в лоскуты. Разумеется, он не отпустит ее из своей гнилой души так просто. Сложно оставить того, кто тебе близок по духу. Кого ты потерять боишься, как бы сильно ни отрицал.
— Моё, — старается спокойно произнести он, и у него получается.
Он снова дергает дверь, но Кузнецова вновь не дает ему возможности закрыть ее.
— Кто там пришел, Леш? — слышится голос из глубины квартиры.
— Волонтеры, — выдает первое, что приходит в голову, Леша, не сводя внимательного взгляда с Иры.
Кузнецова сжимает губы.
— Она рано или поздно узнает об этом, — и голос у нее предательски срывается.
Как бы сильно она ни старалась выглядеть до нынешних событий сильной, независимой и стервозной личностью, она не могла отрицать, что за этой броней была все та же воронежская девчонка, которая ужас как боится только одного.
Одиночества.
— И кто ей скажет? — шепчет Леша. — Ты? — хмыкает он. — Что ж, удачи тебе. Нет, правда, удачи.
— Ты же любишь меня, — игнорируя сказанное, произносит она.
И Леша внезапно принимает тот факт, что это даже не вопрос с ее стороны. Он готов разглагольствовать сутки напролет, как она вознесла обычную интригу выше облаков или как ему похуй на нее, но это же все будет неправда.
Если бы тебе было плевать, ты бы не говорил постоянно об этом.
— Брехня, — выплевывает он. — Спустись уже, наконец, с небес на землю, мать твою, Ир.
Он приоткрывает дверь, вынуждая ее непроизвольно шагнуть назад и убрать затекшую руку с двери.
— Ты как была для меня ничем, так ничем и осталась, — добивает ее Сурков. — Можешь быть свободна, я в твоих услугах больше не нуждаюсь.
Дверь закрывается тихо, чтобы не привлекать ненужного внимания, но даже такой безобидный звук оглушает Кузнецову так, что ей кажется, будто в ушах начинает звенеть. У нее внутри теперь все неконтролируемо дрожит, и кульбитом внизу живота все переворачивается.
Что может быть страшнее твоего самого худшего кошмара?
Только тот факт, что у него есть способность сбываться, пожалуй.
Потому что у Иры этот кошмар проявился во всей красе. И сейчас она настолько сильно одна, что от этого даже ведет в сторону.
Ей приходится уехать от их дома подальше, свернуть в незнакомый район и припарковаться где-то у заброшенных железнодорожных путей возле обшарпанной панельной пятиэтажки. Она закрывает машину и перебирается на заднее сиденье, сворачиваясь на нем клубочком. Тишина салона давит на уши.
У нее внутри все горит так, что опасно для жизни. Все эмоции завязались в такой узел, что достаточно еще одного кривого слова или неловкого косого взгляда, чтобы у нее все рвануло.
Однако ни слова, ни взгляда пока нет, и, как бы сильно она этого ни боялась, этой ночью Ира заплакать не может. Она просто не может уснуть.
Вот так примерно и выглядит начальный этап расплаты за свои грехи. Ты перестаешь спать.
И не можешь это контролировать.
Ира не смыкает глаз до рассвета и к четырем часам утра все же пересаживается на водительское сиденье, включая наконец зажигание. Девушка трет замерзшие ладони, придвигаясь ближе к печке, и на мгновение закрывает глаза, стараясь восстановить дыхание и перестать дрожать.
У каждого из нас в жизни случается момент, когда ты застреваешь где-то в глубокой отвратительной реальности, за плечами у тебя поганое прошлое, а впереди гребаный туман без намека на светлое будущее.
И ты болтаешься в этой чертовски одинокой реальности, а зацепиться тебе попросту не за что; и ты готов просто свернуться клубочком где-нибудь в темном углу и застыть там в этой позе эмбриона, рассчитывая на ебаное чудо и внезапно свалившуюся на твою голову реинкарнацию.
Заехав по пути в круглосуточную кофейню, Ира берет большой латте без сахара и, игнорируя все предупреждения приятного мужского голоса в навигаторе, нарочно сворачивает не туда, чтобы добираться до работы как можно дольше. Это срабатывает, и к конторе Утяшевой и Добровольского девушка приезжает к половине девятого.
Кузнецова глушит мотор, игнорируя скулящее пиканье на панели с просьбой заменить масло и заправить бак, выходит из машины и прямо на ходу закуривает очередную сигарету. Глаза у нее чешутся от песка из-за усталости, голова гудит, а в грудной клетке что-то неконтролируемо воет.
И она никак это что-то заткнуть не может.
Быть может, это совесть. Что ж, ей кричать можно. И без того слишком долго молчала.
На работу Ире не хочется от слова совсем. Она толком даже не помнит, что вообще делает на этой должности, потому что почти всю последнюю неделю попросту была поглощена свалившимся обстоятельствами и скандалами с Заболотским по поводу отплаты курса и моральной компенсации за некомпетентность и нарушение прав пациента на неразглашение его проблемы.
У Кузнецовой вся кожа от нервов зудит, и ей ужас как хочется разодрать ее на себе ногтями так, чтобы до красных полос и алых крапинок из полопавшихся капилляров, но даже на это ей попросту не хватает духу. Поэтому она снова сжимает губы, вновь садится на рабочее место, включает компьютер и делает вид, что понимает, что вообще в границах этой конторы происходит.
Начальство Иру в последнее время раздражает так сильно, что зудит где-то между лопаток. И если Павла выносить получается хотя бы потому, что он появляется крайне редко, то вот Ляйсан маячить перед глазами задолбала безмерно.
И только Кузнецова об этом думает, как ровно без пятнадцати девять дверь в контору под звонок колокольчика открывается, и входит она.
— Доброе утро, Ирина, — кивает Ляйсан.
Легка, блять, на помине.
— Доброе, Ляйсан Альбертовна.
Нихуя оно не доброе. Съебалась бы ты с глаз подальше, может, и стало бы добрым.
— Вам кофе принести к девяти, как обычно? — старается улыбнуться Кузнецова, но получается плохо.
Утяшева останавливается у порога кабинета, немного нервно сжимая облаченные в кожаные перчатки руки в кулаки. Ей нужно дать еще один шанс. Но этот шанс последний.
— Да, разумеется, — соглашается она. — В мой кабинет.
Ляйсан старается игнорировать внешний вид девушки и заходит в кабинет, закрывая за собой дверь. Ей ведь показалось, что на той лица нет? Показалось ведь, что круги темные под глазами настолько глубокие, что не помешала бы помощь косметолога?
Утяшева качает головой. Конечно, показалось.
Она кладет сумку на кресло, параллельно с этим снимая перчатки и пальто. И взгляд женщины сам собой притягивается к спящему на столе супругу. Добровольский сегодня на всю ночь один в офисе остался, решив, что в темное время суток придет больше идей. На столе у него стоит коробка из-под китайской лапши, кругом разложены документы, периодически загорается с уведомлениями телефон.
Сам Паша с растрепанными волосами лежит на согнутой руке, брови чуть нахмурены, и расслабленный узел галстука болтается на шее удавкой, в то время как пиджак небрежно висит на спинке стула. Паша почти всю последнюю неделю не вылезает из бумаг. Даже домой когда приходит, Ляйсан только и видит его в этих бумажках.
Паша на нервах весь, взволнован страшно сильно, и его можно понять. Это так проявляются симптомы заболевания по делу Поповых. Адвокат пообещал Арсению, что сможет найти способ оставить девочку с ним, да только слова эти кажутся теперь Паше пустозвонством, потому что решения он так и не нашел.
Ляйсан подходит к мужу и, убрав с его лица волосы, мягко касается губами виска.
— Милый, — шепчет она, пропуская между пальцами его пряди. — Родной, просыпайся…
— Мгхм… угм… — неразборчиво мямлит Добровольский, беспомощно хлопая глазами и стараясь понять, что происходит.
Ляйсан тепло улыбается, глядя на этого взъерошенного уставшего совенка, и снова целует мужчину в висок.
— Ты снова всю ночь за их делом просидел? — глядя на разбросанные бумаги, спрашивает Утяшева.
— Под утро переключился на дело Клюквиных, — показывает ей Паша бумаги, текст которых, кажется, отпечатался на его щеке. — Решил, что надо сменить обстановку. Снова протоптался на одном месте всю ночь. Пара зацепок была, но… всё мимо.
Утяшева садится на стол, потянувшись к пачке салфеток, выуживает сразу несколько и заботливо оттирает мужу щеку, будто тот третий ребенок в их семье. Хотя, если уж быть откровенным, первый.
— Спасибо, — устало отзывается Паша, тепло улыбаясь супруге.
Ляйсан мягко ведет по его чистой щеке подушечкой большого пальца и облегченно вздыхает.
— Мелких с кем оставила? — старается поддержать диалог Паша и заодно проснуться.
— Вчера попросила Настю не уезжать и остаться на день, доплатила ей сразу, — объясняет Ляйсан. — Уж больно хорошая она няня, да и Соня ее очень любит.
Паша кивает, соглашаясь с ее словами, и тянет ее за руку к себе, вынуждая слезть со стола. Ляйсан обходит кресло Паши, обвивая супруга руками, и кладет ему голову на плечо, в то время как он нежно целует ей тыльную сторону ладони, не выпуская ее рук из своих.
— Соскучился? — улыбается Утяшева, и смешинка в ее голосе путается в волосах на виске Паши.
— Безумно, — честно сознается он.
Из-за работы он всё реже появляется дома, и ему это ой как не по душе. Детей они с Лясей из-за загруженного графика видят не так часто, как хотелось бы, а сейчас он даже с ней видится редко. И это почти причиняет боль.
Они любят проводить время вдвоем в тишине, они оба молчание очень ценят, поэтому вот такие моменты им очень дороги. Но внезапно экран мобильника загорается, оповещая о новом уведомлении. Паша берет в руки телефон.
Арс (8:52): Попытался разобраться с пунктом семь. Кажется, что-то есть
Арс (8:52): Могу приехать, если что
Арс (8:53): Антон с Кьярой посидит
Паша какое-то время молчит, не открывая диалог, и знает, что Ляся сейчас тоже прочитала эти три сообщения. Вопрос у Паши всплывает сам собой.
— А парень этот, — издалека начинает Добровольский, — Антон, который… Ну, он…
— Он с ним, — понимает, к чему клонит супруг, Утяшева, — он с ним так сильно, что меня… поражает подобного рода связь.
Паша откладывает телефон и откидывается на спинку стула.
— Ты всегда замечала это у других, — обнимая ее руки, произносит Добровольский.
— Что замечала? — склоняется к нему Ляйсан, и ее длинные волосы, еще не убранные в строгую прическу, обдают ароматом духов сидящего в кресле Пашу так, что у него даже слабость в ногах появляется.
Мужчина улыбается. Даже спустя сколько лет брака она по-прежнему вызывает у него трепет, который появился в тот день, когда он впервые ее увидел.
— Связь, — отвечает Паша. — Как ты это делаешь? — закидывает он голову назад.
Ляйсан усмехается.
— Чувствую, наверное, — заправляет она за уши волосы. — Не знаю, как объяснить. С нашей так же было.
Добровольский разворачивается на крутящемся кресле, чтобы посмотреть в эту секунду ей в глаза.
— Ты знала? — удивленно произносит Паша, вскидывая брови.
— С первой встречи, — улыбается она.
Паша уже не знает, удивляться тому, что у него такая потрясающая и удивительная жена, или нет. Просто его распирает от любви к ней так сильно, что временами он беспокоится, что у него сердце попросту не выдержит.
— Как ты это поняла? — правда хочет узнать Добровольский.
— Твой пиджак.
— Что? — округляет глаза Паша и, не сдержавшись, улыбается.
Он тянет ее на себя, и Утяшева садится ему на колени, чуть ойкая от неожиданности. В этом и есть большой плюс работать на себя и иметь собственные кабинеты. Как бы они оба ни старались держать марку хладнокровных адвокатов, наедине друг с другом они снимают эти маски.
Потому что они люди.
Люди, которые любят.
— Пиджак, — повторяет она. — Ну, то есть пуговицы, — смеется она. — Помнишь день, когда мы познакомились? Та конференция. Ты был за трибуной, а я сидела в зрительном зале.
Добровольский улыбается. Он помнит две тысячи десятый год. Помнит конференцию для молодых и зеленых выпускников юридических факультетов и то состояние, в котором он находился все это время.
Речь он подготовил хорошую, даже, блять, отличную. Репетировал ее перед зеркалом около сотни раз на протяжении нескольких недель, вызубрил все от и до. Отработал на максималках вплоть до каждой эмоции, чтобы все выглядело максимально естественно, но вышел на сцену и…
Всё.
Просто всё.
Он был готов сигануть куда подальше, спрятаться от позора, забиться в угол. Потому что он путал слова, забывал половину из них, а внутри все дрожало так, что готово было вот-вот рвануть. Статные зрители в зале — люди, которые искали себе в фирмы новых сотрудников — начинали неодобрительно качать головой и что-то помечать в своих блокнотах, чем напугали Пашу только сильнее, как вдруг…
Она.
Сидит в зрительном зале. Пятый ряд, четырнадцатое место справа. Улыбается, тихонько так, робко, и глаза у нее большие-большие. И прядь из пучка на лицо падает. Девушка смотрит ему прямо в глаза, коротко кивает и жестом показывает, мол, «вдох-выдох». И Паша слушается.
Тянется к пуговицам на пиджаке, расстегивает три из трех и внезапно понимает, что дышать правда становится легче. Незнакомка тут же становится его точкой опоры, и всю оставшуюся речь он произносит так, как и планировал. С чувством, с толком, с расстановкой.
И ловит в конце речи хорошие аплодисменты, а вечером на почту — три предложения о работе в одной известной московской конторе.
Они даже еще не были знакомы, но их души уже любили друг друга без памяти.
— Ты в огромном зале нашел именно меня, — продолжает Ляйсан. — И смотрел прямо в глаза до тех пор, пока не закончил говорить. Тогда-то я и поняла, что не уйду с этой конференции одна. И что одна я тоже больше не буду.
Утяшева гладит по щеке Паши большим пальцем, чуть склонив голову, и смотрит на него с такой любовью, что у Добровольского сердце в бешеном ритме заходится.
— Я люблю тебя, — негромко произносит он, чуть нахмурив брови и качнув головой. — Люблю, Лясь, — целует он женщину в нижнюю губу.
— Я знаю, — улыбнувшись, кивает она.
— Это не совсем то, что я хотел услышать в ответ, — наигранно дуется Паша.
Ляйсан смеется.
— И я тебя, — звонко целует она его в кончик носа. — И я тебя люблю. Больше всего на свете, родной, — шепчет она. — Больше всего на свете.
И это правда. Ляйсан жизни без Паши не видит, да и видеть не хочет вовсе. И она знает, что подобного рода связь уникальна и очень редко встречается в природе, потому что это подарок судьбы, который не каждый заслуживает в принципе.
Утяшева не знает, чем заслужила его, но прекрасно видит, что точно такой же подгон судьба оформила Арсению с этим его Антоном. Ляйсан может с уверенностью сказать, что эти двое имеют связь настолько крепкую, что могут вызвать даже зависть.
Именно поэтому в тот день, когда она передавала малышку Арсению и увидела рядом с ним Антона, она растерялась. Ощущение наличия связи у двух людей было крайне редким, но ее еще никогда не подводило. И Ляйсан была рада, что спустя почти полгода они оба тоже наконец поняли это.
Что им порознь нельзя.
Что им нельзя не вместе.
В приемной слышится звон стекла и приглушенная ругань. Ляйсан вздыхает и берет в руки мобильный, чтобы проверить почту. Паша грохота не слышит: он снова нырнул в бумаги, лежащие на столе, полностью углубившись в дело.
— Паш, слушай, — откладывая телефон, издалека начинает Ляйсан.
Мужчина поднимает глаза, негромко хмыкая.
— Знаю, сейчас не время для таких мелочей, но… Думаю, нам надо попрощаться с Ириной.
Паша какое-то время молчит, стараясь перестроиться с мыслей о деле на диалог с супругой.
— Почему?
— Я давала ей шанс снова влиться в работу, но она, видимо, себя исчерпала, — старается объяснить она.
— То есть?
Ляйсан вздыхает. Паше определенно нужен сон.
— Я просила ее отправить документы по прошлому делу почти неделю назад, она пообещала, что все сделает. В итоге я не выдержала и отправила их сама. Прошла неделя — она даже не вспомнила.
Паша кивает, пока Утяшева готовится продолжить.
— Договоры приходят со страшным опозданием, квитанции об оплате — тем более. Клиенты недовольны, — качает головой Утяшева. — Она забывает передавать о звонках, и мой личный телефон теперь разрывается в несколько раз сильнее, чем прежде.
Ляйсан вздыхает.
— И она три раза в пятницу принесла мне сгоревший кофе. Пить невозможно было, — она ненадолго замолкает, разглядывая лицо супруга. — Паш, сделай это сам, пожалуйста.
Добровольский смотрит на супругу.
— Она ведь девушка хорошая, но не для нашей фирмы. Напиши ей хорошую рекомендацию и, даже не знаю, — взмахивает она рукой, — выдай премию. Просто сделай так, чтобы мы попрощались с ней друзьями, а не врагами. К тому же у меня завтра собеседование с новой девушкой. Я объявление всего час назад подала, и уже двенадцать новых писем на почту было, — указывает она на телефон.
Паша какое-то время молчит, обдумывая слова супруги. В общем и целом Ляся, как обычно, права. Поведение Ирины в последние пару недель из рук вон, а лень Паша презирает похлеще, чем фамильярность. Недолго думая, Добровольский кивает.
— Хорошо, я разберусь с этим сам, дорогая, — целует он ее в лоб и, поднявшись с места, выходит в приемную.
Не ищи бриллиантов в стекляшках, как и света во тьме не ищи.
— Блять! — не выдержав, ругается Кузнецова, когда у нее из рук валится чашка с блюдцем и с грохотом разбивается на десятки осколков. — Сука, как же всё заебало!
Ебаный фарфор, чтоб его. Ира чувствует себя престарелой женщиной, когда замечает за собой, что продолжает бубнить ругательства под нос, пока сгребает осколки в совок, но не может ничего с собой поделать. Она агрессивно выбрасывает некогда дорогущую чашку в мусорное ведро, кидает совок куда-то рядом с тумбой и плюхается на свое место, закрывая лицо руками.
Она глубоко вдыхает, трет глаза и опускает на закрытые веки основания ладоней, стараясь прийти в норму. Хотя о какой норме вообще может идти речь, если она бродит по краю пропасти, к которой сама же себя и привела.
— Ирина, — слышит она голос начальника и тут же убирает руки от лица, садится ровно, заправляет за уши волосы и одергивает блузку.
Паша уже почти подошел к кофемашине, из офиса он вышел так тихо, что она даже не заметила.
— Ой, Павел Алексеевич, — начинает суетиться Кузнецова, — Ляйсан Альбертовна сказала кофе к девяти принести. Что ж вы не позвонили, я бы все сама сделала…
— Всё в порядке, Ирина. Мне тридцать восемь лет*, как-нибудь с кофе сам справлюсь, — улыбается он. — Вам сделать?
Кузнецова ошарашенно хлопает ресницами, чувствуя себя так, будто воды в рот набрала.
— Я… Да, спасибо…
Павел кивает, принимаясь за дело. Проверяет помол и хмурится. Ляйсан была права: он сбит, поэтому и горчил ввиду неправильного пролива. Добровольский настраивает помол, делает двойную таблетку, вставляет холдер в группу и нажимает кнопку, подставляя под носики две маленькие фарфоровые чашки.
У него есть примерно двадцать пять секунд, чтобы придумать, с чего начать диалог, к которому он не готов от слова совсем. Увольнять до этого сотрудников Паше доводилось, причем не один раз, но не из-за того, что этот самый сотрудник попросту сдал позиции.
Он увольнял за хамство, за ложь, за фамильярность, за вульгарность. Ира ничем этим не отличалась. Она просто иссохла. Вымоталась, истрепалась для этой профессии. Пришла в непоправимую непригодность.
— Сахар? — нажав на кнопку, спрашивает Паша.
— Два, пожалуйста.
— Сливки?
— Нет, благодарю.
Добровольский бросает ей в чашку два кубика сахара, берет свою и ставит все на стол. Какое-то время он просто стоит, а после присаживается на стул напротив ее места, куда обычно садятся все те, кто приходит по записи.
Они оба какое-то время молчат. Ира бездумно помешивает сахар в кофе, бросая редкие взгляды на адвоката, а Паша смотрит куда-то в одну точку, взвешивая слова так, чтобы все сказанное попало в точку, не расстроило ее и при этом не привело в бешенство, что вполне возможно.
Девушка вся серая стала, безликая. Прическе и внешнему виду времени будто совсем не уделяет теперь, глаза погасли, да и вся она больше напоминает сейчас пыльную статуэтку, забытую хозяйкой за отсутствием повода ее кому-либо показать.
Паша решает довериться импровизации. Будь что будет. Он набирает в легкие воздуха.
— Ирина, — начинает он, поднимая чашку и полностью доверяя своей интуиции, — я должен сказать вам, что…
И поднимает он на нее глаза как нельзя вовремя, потому что она отодвигает от себя чашку, перегибается через стол и тянется к мужчине, склонив голову и прикрыв глаза. Добровольский реагирует молниеносно, с грохотом ставит на блюдце чашку и поднимается с места, шарахаясь назад.
Кофейный всплеск заливает стенки крохотной чашки, окрашивая их в темный, и несколько капель приземляются на белоснежную поверхность стола. У Паши в ушах от такой наглости шуметь начинает, а Ира сейчас может думать только о том, что губами поймала лишь кусочек холодного воздуха, а совсем не то, чего ей хотелось.
— Вы что себе позволяете? — ошалело произносит Павел таким стальным голосом, что Кузнецова мгновенно вливается в реальность, распахивая глаза.
Ира теряется от такого поворота, потому что она вообще не на такой исход рассчитывала, и выпаливает следующее, даже не подумав.
— Ты же хочешь этого, — выдает на выдохе.
Добровольского почти в сторону ведет от такого проявления вульгарности, с которым он не сталкивался уже очень давно, что даже не сразу понимает, что вообще говорить.
— Что вы себе напридумывали? — даже не думает переходить на «ты» после подобного Паша.
— Но ты всегда был добр ко мне, — встает с места Ира, непроизвольно протягивая к начальнику руку, на что Добровольский только сильнее злится и делает шаг назад.
— Я не помню, чтобы позволял вам переходить на «ты», Ирина, — строго и холодно произносит он.
Кузнецова кусает губы, переминаясь с ноги на ногу. Всё идет не по ее сценарию. Кажется, будто ее запихнули в фильм, контракт с режиссером которого она никогда не подписывала.
Всё должно было быть не так.
Всё должно было пойти так, как она хотела.
— Вы, — всё же исправляется Ира, — вы всегда были добры ко мне…
Паша проводит ладонью по волосам, стараясь успокоиться и хоть немного прийти в себя. Такого он от нее не ожидал от слова совсем. Какое-то время Павел молчит, а после наконец поднимает глаза и не без жалости смотрит на эту пропащую девушку.
— Доброта одного человека к другому проявляется не из того места, которым думали вы, Ирина, — не скрывая презрения, произносит Добровольский, отчего у Кузнецовой щеки пылать начинают, как у провинившегося подростка. — Она из души идет, — объясняет он. — Из сердца. С благими, человеческими намерениями, черт возьми!
У Иры щеки от стыда только сильнее алеть начинают, а Пашу с каждой секундой осознание того, что вся эта девушка состоит из вульгарности, лени, фамильярности и похоти, накрывает все сильнее, и он поражается от того, насколько был слеп.
— Вы допускали вообще такую мысль? — старается разобраться Добровольский.
Кузнецова молчит, ей от неловкости не пошевелиться даже, что уж там про речь говорить. У нее руки в перчатки холодного пота одеты, и сердце в глотке долбит так, что выплюнуть хочется, пихнув на всякий случай два пальца в рот.
Добровольский хотел дать ей возможность уйти тихо и спокойно. Даже создать условия, которые перевернули бы все так, будто она сама с работы ушла. Хотел послушать совета Ляси и дать ей отличную рекомендацию, чтобы ее в другой престижной конторе с руками и ногами оторвали, да еще и премию выписать, но…
Она за три минуты умудрилась проявить ту самую фамильярность, пошлость и вульгарность, за которую Паша мог уволить на раз-два. Она проявила все эти оплошности разом и на максималках. Ляйсан была права.
Как, впрочем, и всегда.
Да только Утяшева видела лишь одну сторону медали их секретарши, а вот Паша против воли увидел обе, и ему такое открытие было совсем не в радость.
— Ты уволена, Ирина, — ровным голосом произносит он. — Освободи рабочее место к шести часам сегодняшнего дня. Мирослава будет ждать тебя в бухгалтерии для расчета сегодня в любое время.
И Паше даже легче от этого становится. Он думал, увольнять хороших сотрудников сложно. И был прав. Сложно. Но плохих работников всегда увольнять легко и даже приятно, как бы жестоко это ни прозвучало.
Добровольский поднимается с места, застегивает на все пуговицы пиджак, пока идет до офиса, и ничто, совершенно ничто, не предвещает беды, как вдруг…
— Топольне привет передавай, — выплевывает Ира.
Паша замирает на месте. Замирает так, что перестает чувствовать собственные ноги. Знакомое имя резануло слух и отрикошетило куда-то в область сердца, причиняя несусветную физическую, сука, боль. Паша медленно поворачивается назад.
— Что ты сказала? — глухо произносит он, рассчитывая, что всё это просто обычная игра воображения и ему всего лишь показалось.
Но Кузнецова в такой ярости от свалившейся на нее разом всей божьей кары за содеянное, что у нее даже перед глазами мелькают красные пятна и в ушах шумит гоняющая на сверхскорости по венам кровь.
— Передавай, — медленно и холодно произносит она, — привет, — два шага вперед, — Топольне, — с особой жестокостью выплевывает она обращение.
Добровольского будто с цепи спускают, глаза у него почти бешенством наливаются, и он в два шага долетает до ее стола, опуская на него кулаки так резко, что падает на бок стаканчик с простыми карандашами, и все двадцать штук разлетаются по поверхности, а часть из них с грохотом падает на пол.
— Откуда ты знаешь это имя? — дышит Паша, как загнанный зверь, не обращая внимания на челку, которая упала на правый глаз, закрывая тем самым половину лица. — Никто не знает.
Кузнецова почти назад шарахается, из груди девушки непроизвольно вырывается истеричный смешок. Она какой-то частью сознания понимает, что лучше бы, блять, помолчать, но ее прежняя сущность так сильно хочет причинить ещё хоть кому-нибудь боль, что она не выдерживает.
— Значит, не такая уж и «сестра», — кривится она.
— Закрой свой рот и не смей такого о ней говорить, ты поняла меня?! — почти орет Добровольский.
Ирина смеется. Смеется, как в последний раз. Надрывно так, неестественно. А душа у нее в конвульсиях бьется, плаксиво скулит, ручки костлявые между ребрами тянет, умоляет сохранить хотя бы остатки чистоты, но тщетно.
Ира душу не слышит.
Ира с душой давно уже попрощалась.
Паша подходит к ней, сцепляет мертвой хваткой пальцы на предплечьях и встряхивает девушку так, что она безвольно дергается в его руках, мгновенно прекращая смеяться.
— Откуда… ты ее знаешь? — вкрадчиво произносит он. — Откуда слышала имя? Отвечай мне, живо!
Кузнецова молчит. Молчит, хотя улыбка трогает ее пухлые губы. Она не боится смотреть Добровольскому в глаза, потому что видит в них то, в чем так нуждается.
Беспомощность.
Она пропитывается его беспомощностью.
Такими же беспомощными глазами смотрел на нее тогда Арсений, когда она к нему приходила и узнала про девочку. С такой же беспомощностью смотрела на нее Оксана, когда рыдала у нее на плече, не понимая, что с Лешей случилось, почему он дома не бывает, почему остыл к ней.
Именно та же беспомощность была в глазах Антона, когда они снова съехались после новости о «беременности» и он не виделся с девчонкой и этим Арсением больше месяца. Та же боль была в глазах Алены, когда они разговаривали с ней по скайпу и Ирина убеждала ее в том, что она — мать и именно у нее должна была остаться девочка.
И всего один раз в жизни отражение этой самой беспомощности Ира видела в глазах Леши. Отражение своей беспомощности. Всего один гребаный раз она позволила этому случиться.
— Она приходила, — наслаждаясь его терзаниями, произносит Кузнецова. — Сказала, что ее ничего больше не держит, — медленно добавляет она. — Что уезжает очень надолго. И что будет скучать, — приторно растягивает она. — Ох, Топольня будет так скучать…
— Когда она это сказала? — максимально холодно произносит Паша, стараясь держать себя в руках.
Кузнецова хмыкает, не замечая боль в руках от той силы, с которой он сжимает ее предплечья.
— Где-то за полчаса до того, как в прошлый четверг ты вернулся в офис.
И сейчас Ире максимально прекрасно. Она чувствует себя превосходно, наслаждаясь тем, что ему больно. Потому что она солгала тогда Юле про командировку. Солгала про то, что он вернется на следующий день. Добровольский тогда уехал на ланч с одним хорошим адвокатом и вернулся после него довольно быстро.
— Почему ты не сказала мне? Почему ты, мать твою, мне ничего не сказала?! — снова встряхивает ее за плечи Паша, растеряв остатки самоконтроля.
Ира вымученно улыбается, и глаза у нее щипать начинает от логического вывода, который вырывается из ее легких с хриплым выдохом.
— А почему больно должно быть только мне? — глядя ему в глаза, произносит она.
Добровольского в лоскуты разрывает от того, что он услышал. От того, что он мог увидеть Юлю еще раз перед ее отъездом, но лишился этой возможности. Он помнит, как уговаривал девушку остаться на ужин.
Как сильно хотел, чтобы она познакомилась с Лясей и с детьми. Помнил этот вечер так, будто тот был вчера. Ее теплую улыбку. Все те же забавные очки, которые она иногда носит, потому что так и не может с ними попрощаться, а операцию на глаза делать боится. Помнит, как она улыбалась. Как сильно она понравилась Лясе, и в каком восторге от нее были Роберт с Соней.
Паша выпускает руки Иры, оглушенный новостью, и трет лицо ладонями. Ярость закипает в нем так сильно, что побороть ее у вечно хладнокровного адвоката впервые за столько лет практики не получается совсем.
— Свободна, — рычит он, указывая на дверь. — Свободна с этой самой секунды. Вон отсюда.