Глава 10. "Ты сказал ей?" (1/2)
У Оксаны офис пахнет свежей выпечкой. У Оксаны в кабинете стоят свежие цветы. У Оксаны сегодня очень хорошее настроение. Сотрудницы даже сплетню умудряются пустить: не беременна ли, ведь девушка счастливая вся ходит, но Фролова такую чепуху на корню пресекает, напоминая девушкам, что кости перемывать в таком маленьком коллективе — не по понятиям.
— От нее счастьем пахнет, — тихонько замечает маркетолог Лиза, отпивая из чашки горячий черный чай. — Светится вся, любо-дорого посмотреть.
— И как она так преобразилась? — недоумевает вечно угрюмая и одинокая Вероника. — Фитнес? Правильное питание? Диета?
— Любовь, — спокойно выдыхает Катарина, поправляя длинные светлые волосы. — Говорят, в браке второе дыхание очень часто открывается. Искренне рада за Оксану.
— Ей идет быть счастливой, — с толикой зависти подает голос Алевтина из отдела продаж. — Я тоже так хочу…
— Чтобы быть счастливой — надо быть любимой, Тина, — звонким колокольчиком смеется Катарина и, закинув ногу на ногу, наконец отвечает на звонок.
Свадебное агентство никогда еще не было настолько пропитано духом дела, которым занимается. Весь офис дышал счастьем, и, пожалуй, дело было в Оксане, которая это счастье каждому отдавала задаром.
Работа кипит вот уже вторую неделю, никто даже не жалуется на сверхурочные, потому что осень для невест — последние шансы до весны обручиться в природной красоте, и заказов на стол Оксане летит бесконечное множество.
И Фролова берется за всё, потому что хочет подарить счастье, кажется, всей серой Москве и московской области, не считая примыкающих городов. У нее будто второе дыхание открылось.
Она успевает на все встречи, ни о чем не забывает, потому что Сережа подарил ей электронный ежедневник, и просто действительно дышит легче, потому что всё то, что угнетало ее долгое время, наконец оставило ее сердце и душу.
Отсутствие Леши теперь скорее в радость, чем в тягость, а его редкие заскоки домой ограничиваются ужином или быстрым поцелуем в щеку, от которого у Оксаны больше ничего, — к счастью или к несчастью, пока непонятно, — не екает.
Теперь ее лихорадит от каждого нового сообщения, потому что она ждет встречи с Сережей так, будто это необходимый для существования воздух, без которого она бы погибла.
Без которого и он бы погиб.
И, когда он переступает порог ее дома, она растворяется в нем без остатка, сплетает с ним пальцы и сверкает. Оксана оттаяла от долгого сна, ожила, потому что Матвиенко стал ее кислородной маской, как и она — его, и теперь, если отбросить более глобальные проблемы, есть еще нюансы.
Люди видят этот свет. Людей чужое счастье слепит.
Матвиенко от телефона не отлипает, даже патрульный ему за это штраф уже впаял, но Сереге всё бесполезно. Он сматывает со встреч, пару раз опаздывает на утренние сборы и постоянно — постоянно, блять — улыбается.
Его улыбкой хочется застрелиться, потому что он никогда еще в жизни так не сиял. Он не агрится, не бросает в бан фанатов и однажды на одной из трансляций благополучно заявляет, что сегодня в комментариях можно писать «Шастун», отчего вся съемочная площадка разом выпадает.
Тогда-то Шаст и понимает: дело — дрянь.
И всё зашло определенно дальше, чем было запланировано.
Шастун крутит в руках телефон, поглядывая на экран мобильника. Встретиться они хотели в обеденный перерыв, да только понятие это явно растяжимое.
Антон и покурить успел, и Арсу с Кьярой позвонить, и написать сообщение Ире, потому что так, блять, надо, и никуда от этого не денешься, даже взял себе американо с сиропом, и тот уже остыл, по вкусу напоминая бумагу, а Сереги все еще нет.
Антон расплачивается за так и не выпитый кофе, отчего молодая официантка в кафетерии, явно узнавшая его, откровенно расстраивается, и приходится еще пару минут прокопаться, доказывая ей, что кофе в порядке и у Шастуна просто пропал аппетит.
А после потратить еще время, делая с ней фото, потому что ну как откажешь человеку, который не виноват в твоих проблемах, а лишь нечаянно оказался под их влиянием. Антон натягивает на кепку капюшон и выходит из кафе, выуживая из кармана пачку сигарет.
Выудив последнюю тонкую никотиновую палочку, Шастун поджигает ее резво выпрыгнувшим из зажигалки язычком пламени, наполняя до отказа легкие вредным дымом, без которого в последнее время он стал обходиться легче.
К Кьяре он всегда приходит «чистым», за два часа до приезда домой к Арсу не курит, и непосредственно у него уже для профилактики чистит зубы и моет руки, потому что не хочет, чтобы девчонки касалась вся эта сигаретная хуйня, и старается держать ее от нее подальше.
Затянувшись повторно, Антон выпускает из легких в небо тонкую струйку серого дыма, которая разрезает свет от фонаря на две неравные части, после чего чуть прищуривается, наконец заприметив вдалеке знакомую фигуру.
Матвиенко снова весь в гаджете, головы почти не поднимает, чуть ли не запинается о собственные ноги, но шагу не сбавляет, и уже непосредственно перед тем, как подойти к кафе, телефон все же в карман убирает, опять начиная озарять все своей улыбкой.
Шастун затягивается снова.
Он знает. Он все знает.
Просто он навещал Оксану, а там все по глазам прочитать можно.
— Здорова, — протягивает Матвиенко пацану руку, и в его кармане снова пиликает телефон.
Он уже готовится снова потянуться за ним, как вдруг Антон пресекает эту попытку и жмет Сереге руку, отчего тот даже на секунду теряется, начиная часто моргать. Шастун знает, зачем пришел сюда.
Ему есть, что спросить.
Ему есть, что узнать.
Антон затягивается снова, и Серега, кажется, понимает, зачем эта встреча вообще нужна, потому что в глазах того просто-напросто бегущая строка. Антон Оксану любит, как родную сестру.
Он заботится о ней. Он для нее — опора, потому что, покинув Воронеж, в лице родителей опоры она лишилась, и сейчас только Шастун — ее стержень, не считая собственного.
— Тебя в лоб спросить? — интересуется Антон, чуть нахмурив брови, и снова топит в себе сигаретный дым.
Матвиенко даже улыбаться перестает. Он щурится, глядя куда-то перед собой, и ежится от ветра, запихнув руки в карманы черной куртки.
Сереге даже ответить нечего. Он знает, что хочет спросить Шастун, и понимает, что ответ этот его никак не устроит. И никого не устроит.
— Как хочешь, — пожимает плечами Серега и утирает тыльной стороной ладони отчего-то пересохшие губы.
Внутренности сжимаются до размеров спичечного коробка. Шастун сжимает зубы. Так себе формулировка. Так себе, блять.
— Значит, в лоб, — кивая, констатирует Антон и выдыхает дым, который от соприкосновения с просыпающейся злобой, поселившейся внезапно где-то внутри, приобретает металлический привкус.
Парень сплевывает это ощущение тревоги и решает не делать поспешных выводов. Они недолго молчат. Создается впечатление, будто пацан Сереге шанс дает: скажи сейчас, или потом будет хуже.
Но Матвиенко молчит.
И он думает: допрыгался.
И он думает: блять, да куда уж хуже.
Шастун не выдерживает затянувшегося молчания первым и задает самый главный вопрос:
— Ты сказал ей?
И этих трех слов достаточно, чтобы сломать изнутри. Покромсать на куски и сжечь. Ибо это отошло куда-то на задний план, потому что всё, что происходит с ним, когда он с Оксаной, затмило прочее.
Тебя, блять, предупреждали.
— Нет.
Отрицание повисает в густом осеннем воздухе с примесью опускающегося на город тумана и обжигает Сереже глотку. Шастун даже не замечает, как с такой силой сжимает фильтр сигареты, что та становится непоправимо испорчена.
А она к тому же последняя была.
Антона начинает трясти. И дело, блять, совсем не в холоде. Антона трясет от гнева.
Недокуренный никотиновый сверток летит мимо урны, и в следующее мгновение Матвиенко даже не понимает, каким образом лопатки обжигает горячей волной боли, а из легких вышибает воздух.
Шастун прижимает его к стене с такой дурью, что Сережа чудом умудряется не удариться о нее затылком, но вот саднящие лопатки определенно дают ему понять, что он еще просто легко отделался.
От пацана исходят волны озлобленности, и выдыхает он, помимо горячего воздуха, остатки сигаретного дыма, которые, смешавшись с холодным осенним воздухом, создают впечатление вышедшего на поле быка, красной тряпкой которого негласно объявили Матвиенко.
— Она светится, — почти обессиленно, но все также злобно цедит Шаст, по-прежнему сжимая в правом кулаке куртку Сереги, — и если бы я не знал, что ты вернул ее к жизни — твоё лицо сейчас было бы не таким счастливым. Я бы по нему проехался лично.
Матвиенко ничего не отвечает, только два раза кивает. Он не видел таким Шаста никогда в жизни, и у него от такой неожиданности в груди все сжалось.
— Если ты сделаешь ей больно, я за себя не ручаюсь, — вкрадчиво предупреждает его Антон, не сводя внимательных глаз с взволнованного взгляда Сережи. — Скажи ей сам, пока она не узнала от других.
— Это угроза?
— Ты че, придурок, что ли? — выпускает куртку друга из хватки Шастун и делает шаг назад. — Это, блять, совет. Самый дельный мой совет за все двадцать шесть лет жизни.
Серега облизывает пересохшие губы и непроизвольно стреляет взглядом вправо, замечая, как какая-то официантка стоит с мобильником в руках.
— Шаст, — глядя вниз, негромко зовет Серега. — Там официантка… У нее камера.
— Дружеские объятия и ржач, как по сценарию, давай, — холодно бросает Антон.
И они так и делают. Смеются, обнимаются, хлопая друг друга по плечам, и Серега замечает, как девушка расслабляется и возвращается к своим обязанностям. На мгновение даже кажется, что все снова в порядке.
— Пиздец, блять, познакомил, — сокрушается Шастун и сует руки в карманы парки, направляясь в сторону дальней парковки, где оставил машину.
— Шаст!
— Сам заебошил — сам и расхлебывай, — не оборачиваясь, орет он и скрывается за поворотом.
Скрывается, умоляя себя успокоиться. Скрывается, умоляя себя не возвращаться. Потому что на плечи опускается груз вины.
Он знал про Юлю. Знал всё это время.
И Оксане ничего не сказал, хотя моментов подходящих для этого было предостаточно.
***</p>
Постепенно, день ото дня, это становится чем-то нормальным. Обычным, родным — постоянным. Шаст приходит под вечер в квартиру к Арсу и проводит с ним и девчонкой время до глубокой ночи, все чаще оставаясь до утра.
Кьяра пацана всей душой обожает; стоит только домофону оповестить громким писком, что кто-то вошел с помощью ключа, девчонка тут же вскакивает с места и пулей мчит ко входной двери, едва сдерживаясь, чтобы не начать прыгать на месте.
Антон даже привык к ее немного шепелявому «Тося», а Арс в свою очередь почти научился не начинать прыскать в кулак от того, как Кьяра несется по квартире с этими криками, чтобы показать ему очередную нарисованную картинку.
— Тося, Тося, Тося-я-я! — слышится на всю квартиру, после чего к детским воплям прилагается глухой топот двух ножек по ламинату.
Арсений сдержанно улыбается, складывая детские вещи и укладывая их в шкаф, в то время как Антон смеется в голос и откладывает в сторону недоеденную баночку с детским пюре, которое научился втихаря от Арса пиздить и уминать за обе щеки, потому что вообще-то вкусно.
— Я никогда к этому не привыкну, — трет пацан переносицу, продолжая улыбаться, в то время как топот ног становится все четче и четче.
— Тося! — влетает в комнату со слегка помятым листом формата А4 девчонка, убирая от лица выбившиеся пряди, при этом измазав себе лицо кончиком красного фломастера.
— Принцесса, мне сколько раз говорить, чтобы по дому ты не бегала? — спокойно интересуется Арс, наблюдая за тем, как девочка, прижав к себе рисунок, бредет в сторону Антона, слегка поджав губы.
Малышка тут же останавливается, потеряв какую-то определенно важную мысль, и уставляется во все глаза на папу. Потому что да — он говорил ей не бегать по дому. Потому что да — говорил он это не один раз.
— Прости, папочка, — искренне извиняется она, и Арс внезапно замирает, оторвавшись от своих дел.
И его разрывает от гордости.
Они с Шастом оба намучились за эти полтора месяца именно в этом вопросе. Ребенку сложно попросить прощения, это в нем вырабатывать надо. Если этот момент в таком возрасте упустить — пиши пропало.
Арс даже руки пару раз в этом плане опускал, а вот пацан — ни в какую. Даже когда у Попова уже сил не оставалось на объяснения дочери, почему так нельзя, а так можно, Антон не сдавался и все равно продолжал попытки достучаться до детского сознания.
И вот они — плоды. Так что сейчас это кажется победой над невозможным: они с Шастом на самом деле занимались воспитанием девочки.
Они воспитывали ее. И делали это хорошо.
— Что ты мне принесла? — наклонившись вперед, интересуется Антон, одаряя девочку теплой улыбкой.
Кьяра подходит ближе и утыкается животиком в голени Шаста, укладывая на его худых ногах только что законченный рисунок. Она без надобности расправляет листок и поднимает на мгновение синеву своих глаз на пацана, после чего опускает взгляд снова вниз.
— Это ты, — указывает она пальчиком на высокого человечка в чем-то красном, — а это папа, — ведет она по листку дальше, — и я…
Шаст задыхается словами и просто чуть елозит на месте, стараясь сесть удобнее. Ему впервые не подобрать слов. Он впервые не может импровизировать.
— Тебе не нравится? — расстраивается девочка, снова поднимая взгляд, и Шасту от печали в этой синеве почти дурно становится.
— Нет, — качает он головой, стараясь вернуться в реальность, — нет-нет, что ты! Очень нравится! Очень!
Малышка улыбается легко и открыто, слепит своим светом всю округу и, похлопав ладошкой по рисунку, оставляет его на коленях у Антона, покидая гостиную и снова скрываясь в детской. Шастун сглатывает.
Ему нечем дышать. И Арсений молчит, стоя к нему спиной и сжимая в руках ее любимое розовое платье.
Ему тоже дышать нечем.
Таких моментов с каждым новым днем и каждой новой неделей становится все больше. Кажется, Кьяра видит в пацане нового члена семьи, и это не может не радовать.
Потому что спустя две недели после прихода Шаста она перестает плакать по ночам, а спустя семь недель — перестает вспоминать про слово «мама».
Антон возился с ней часами напролет, совершенно растеряв счет времени. Он чувствует себя нужным рядом с ней. Он чувствует себя нужным рядом с ним.
С Арсом ему легче дышится.
Со временем складывается впечатление, будто все, что происходит, так, как и должно быть. Просыпаться одновременно с девчонкой стало привычкой, готовить с ней завтрак для Арса — тоже. Гулять после обеда или подбрасывать ее на руках до звонкого заливистого хохота девчонки и громкого Арсового «Шастун, это опасно, дурачина, блин!» — тем более.
И вообще всё это… Оно стало родным. Оно стало необходимым. И расставаться с этим хотя бы на несколько часов становится для Шаста синонимом слова «тоска». Ему тяжело жить без них обоих.
Без них не жизнь, а существование.
Ведь даже такие простые бытовые банальности, как, например, сегодня, когда они понимают, что надо бы затарить холодильник, становятся частью жизни пацана. Потому что в конце рабочего дня он едет не домой к Ире.
Они втроем идут в продуктовый магазин.
Шастун усаживает девчонку в тележку и предоставляет ей возможность самой — ну да, разумеется — быть у руля, отчего Кьяра в диком восторге, действительно полагая, будто ведет тележку задом наперед, в то время как Арс тихонько тащит ее за собой левой рукой, уткнувшись носом в список продуктов.